.jpg)
.jpg)
.jpg)
.jpg)
.jpg)
Андрей КИЯНИЦА
РАГУЗОВА СОПКА
Только что закончился траурный митинг. Парни, одетые в ватники, стеганые брюки и кирзовые сапоги, плотнее обступили могилу. Они стояли неподвижно, склонив обнаженные головы. Над могилой поднимался пряный дурманящий запах влажной глины, хвои, краски. Было сыро и холодно. Второй день не выглядывало затянутое тучами солнце. И то ли от этой неуютной погоды, то ли от того, что рядом была смерть — люди зябко, почти по-детски жались друг к другу. Говорили тихо и робко. Лишь изредка можно было услышать нарочита громко сказанное слово. Произносил его какой-нибудь парнишка, быть может, впервые видевший рядом смерть и старавшийся уверить товарищей, что ему нисколечко не страшно, что бывалому человеку все привычно и понятно.
Когда гроб опустили в могилу, кто-то из старших бросил первую горсть глины. Сначала гулко, потом все тише и глуше ударялась о крышку гроба брошенная десятками рук застывшая за зиму земля. Скоро на кладбище вырос свежий могильный холм с ладно сколоченным и тщательно выкрашенным обелиском. В обелиск аккуратно вделана фотография парня с живым, энергичным, смеющимся лицом. Только глаза немножко грустные. Парень смотрит, недоумевая, словно спрашивает: «Что же это делается на свете? И зачем так поступаете, друзья?».
Но друзья не отвечают. Постояли молча и ушли. Так и остался он один.
А через несколько часов Утеген Кабазиев, парторг, еще не отогревшийся и усталый, сел писать письмо. Невероятна трудное письмо о мертвом.
...Поутру 2 мая 1954 года они форсировали последнюю балку и вышли на увал. Лука Нестеренко развернул карту. Угрюмо* сосредоточенный, с длинным шрамом на левой щеке, с израненной правой рукой он очень напоминал боевого командира. Нестеренко сориентировался, сказал трактористам Капустину и Потапенко:
— Держите левее.
— Разливы там, как море. Не пройти.
— Но не жить же нам здесь, целинники. Трогай. Пока что тут не поймешь, где ковыли, а где разливы.
Михаил Капустин дал газ и потянул левый рычаг.
Впереди лежала ковыльная степь. Ни деревца, ни кустика. Одни ковыли. Казалось, сама седая древность дремала под холодным весенним небом.
Они проехали километров двадцать и остановились. Нестеренко весь этот промежуток не выпускал из рук карту. Еще раз посмотрел вокруг и сказал громко и почти торжественно:
— Вот и приехали. Глуши!
— Как? Дальше не поедем?
— А куда же дальше, ведь на центральную прибыли. Припехали до дому, до хаты.
Все остановились и на какое-то мгновение замерли. Василий Рагузов вскочил на гусеницу трактора, устремил быстрый влюбленный взгляд на простирающуюся перед ним степь.
— Хороша центральная. Просто чудо!
Неподалеку от того места, где они остановились и которое с этой минуты было центром совхоза, степь разрезалась длинной, сухой балкой. За балкой начинались бугры, над которыми возвышалась крутая сопка. Заросшая густыми кустами караганника, она напоминала барашковую шапку.
— Горы, долины, я вас вижу вновь,
Высокие вершины — могилы удальцов,—
не то пропел, не то продекламировал взволнованный и торжественный Рагузов.
— Что ж, товарищи, начнем рекогносцировку? — спросил директор.
— Да, пошли.
И хотя все очень устали и проголодались, никто у машин не остался. Долго бродили у оврага, возвращались в степь, сверяли карту с местностью, спорили и, наконец, совершенно выбившись из сил, вернулись к машинам и тут же все сразу решили: выбор сделан правильный, никуда дальше двигаться ее надо.
Нестеренко взял кол, воткнул в землю и ударил по нему обухом топора.
— Пусть вырастет на этой земле большое и хорошее хозяйство.
— И пусть счастливо заживут в нем люди!
Кто-то достал бутылку вина, кто-то открывал банку консервов.
— Товарищи, давайте все по-настоящему — ведь домой приехали,— с детской запальчивостью предложил Рагузов.— Во-первых, надо палатку, костер, столы, скатерти.
— Совершенно правильно. Сегодня же праздник.
— Да еще какой. И международный и совхозный. С этой минуты начинается жизнь нашего хозяйства, новая наша жизнь, товарищи,— сказал Кабазиев.
Через минуту Рагузов вместе с трактористами растягивал палатку.
Рядом с палаткой были поставлены ящики. Застеленные свежей простыней и уставленные консервами, кружками, чашками, они и в самом деле напоминали настоящий праздничный стол.
Когда все уселись, Василий Рагузов вытащил свою тетрадь и начал зарисовывать первый торжественный обед в. «домашней» обстановке.
Был это и в самом деле обед необыкновенный и незабываемый. Одна беда — закончился быстро. Солнце уже клонилось к западу, и на севере угрожающе громоздились белые тучи. От них тянуло зимним холодом. Надо было устраиваться по-хозяйски, надежно и надолго.
На следующий день один за другим подходили на центральную усадьбу тракторы с палатками, горючим, различным оборудованием и продовольствием, с полевыми вагончиками и плугами.
Шестого мая отпраздновали первую борозду.
Первая борозда! С каким нетерпением ждали ее люди! В комсомольских комитетах и на вокзалах, в вечерние часы на длинных перегонах многотысячного пути и в завьюженных избах атбасарских деревень — сколько передумали, переговорили о ней лихие ребята! Даже те, у кого привычно ложилась рука на рычаг, немало волновались. Очень многих вела эта борозда в жизнь непривычную, властно влекущую и тревожную. В Москве, в Харькове, в Кишиневе, у заводских дворов собрались они, словно стайки птиц, и улетели на край света в неведомую степь, древнюю и пустынную. И на этом безлюдье по первой борозде начинали свой путь в самостоятельную жизнь.
Романтика борозды одновременно была источником и силы и слабости совхозных коллективов. Поднимать целину! Ради этого готовы были переживать любые трудности. И всякий разговор о кирпиче, самане, о дранке и штукатурке сразу же вызывал уныние и протест. Не за тем ехали — штукатурить и плотничать могли и дома. Наше настоящее призвание — руль трактора. Больше ничего знать не хотим.
А в палатки ночами врывался пронизывающий холодный ветер, напоминавший о зимних вьюгах и метелях. И руководители совхоза заволновались.
— Конечно, мы приехали поднимать целину,— говорил Нестеренко на партийном собрании.— И начали, кажется, неплохо. Но в дальнейшем мы наверняка работу провалим, если не создадим хозяйство, хорошую усадьбу. Разбегутся у нас люди, вот увидите. Значит, главное наше направление сейчас — это строительство. Сюда надо бросить основные силы.
— И в первую очередь подобрать настоящего командира. Ведь наибольшие трудности будут здесь.
— В том-то и дело. Тут нужен человек деловой и мужественный.
Когда начали говорить о том, кого из коммунистов можно поставить прорабом, после долгого раздумья кто-то громко и уверенно предложил:
— А давайте Рагузова.
— Правильно!
Рагузов покачал головой:
— Трудно мне будет, товарищи.
— Об этом и говорить нечего. Не всякий тут устоит.
— Кроме всего, у Рагузова и знания должны быть, как-никак в строительном институте человек учился.
И с того дня стал Рагузов прорабом.
Он уехал на целину с третьего курса Львовского строительного института. Но пока что о строительном деле имел лишь самое общее представление. А главное — не было никакого опыта.
Два дня прораб в единственном числе представлял всю строительную организацию совхоза. Он бродил по палаткам, разыскивал старых каменщиков, плотников, штукатуров, как мог, разъяснял значение строителей целинных совхозов. В палатке ребят ему ответили короткой выразительной фразой:
— Не трать, кумэ, сылы...
Нечто подобное отвечали и девушки.
— Товарищ Рагузов, ведь вы же хорошо знаете, зачем мы сюда приехали,— сказала Нина Стряпушкина.
— Я-то, пожалуй, уже усвоил, а вы что-то не совсем.
— Не обязательно на трактор, прицепщиками работать будем, но только на целине.
— Узко вы, девушки, понимаете целину. Кроме борозды ничего не видите. Строить дома, школы, клубы, создавать для людей уют, культуру — ничто на свете с этим не может сравниться. А еще парк посадим, бассейн устроим. И вырастет тут у нас настоящий зерноград.
— Нечего нас агитировать.
— А я и не агитирую,— помрачнел Рагузов.— Досадно только, что вы оказались такие...
— Вы нас не попрекайте. Для нас самое главное быть трактористами,— вмешалась в разговор Анна Демкина.
— Самое главное быть в жизни человеком,— повысил голос Рагузов.— И работать там, куда посылают. И уж кому-кому как не вам быть строителями. Сейчас покрутитесь у тракторов, а потом сядете дома. Будут ведь у вас, девушки, семьи,— уже тихо, с доброй улыбкой продолжал доказывать Рагузов.— Дети, мужья. И как ни крути, больше в доме сидеть придется.
— Ой, не пророчьте.
— От такого прогноза плакать хочется.
Девушки заговорили, засмеялись. Рагузов понял, что задел нужную струну отзывчивых девичьих сердец, заговорил еще более горячо:
— Нет, правда, девушки, и детясли, и детсад, и школа, уютные квартиры — кому больше всего нужны? Вам. Вот и давайте создавать для себя...
— А вам не нужны?
— Мне очень даже. Я уже, девушки, истосковался по жене, по сыновьям,— голос Рагузова дрогнул. Он медленно полез в карман, достал записную книжку, вытащил из нее фотокарточку большеглазых своих сыновей.— В палатку везти рискованно, а без них горько. Будто половину сердца оставил. На дело не во мне. Мы ехали сюда не на один день. И нельзя нам, товарищи, жить табором. Никак нельзя. Нет, не оставили мы, девушки, свою городскую жизнь! Партия надеется, что мы переселим сюда, в степь, все городское. Для этого мало пахать — надо строить.
— И правда, девчата, верно ведь Рагузов говорит,— первой отозвалась Демкина.
— А почему бы и не стать строителями?
— Строить для людей дома — очень даже хорошо.
— Я, девушки, записываю,— Рагузов повеселевший, улыбающийся развернул записную книжку.— Кто первый?
На следующий день утром Василий Рагузов снова обошел палатки и вывел на строительную площадку свою первую бригаду. Развернул большой лист ватмана, на который всю ночь наносил план будущей центральной усадьбы.
— Вот здесь мы будем жить, товарищи. Сейчас мы остановились в самом центре парка, на месте будущего фонтана. Теперь смотрите...
Рагузов говорил увлекательно и убежденно. Его слушатели порой даже забывали, что кругом лежит голая степь, а видели стройные ряды белых, утопающих в зелени домиков, тенистый парк, большие светлые здания Дома культуры, школы.
— И правда, девочки, очень красиво.
— Но не забудьте, что это только первый вариант. Когда все продумаем, я попробую сделать доклад на общем собрании.
— Конечно, разрисовано хорошо, но когда это будет?— робко и неуверенно прозвучал чей-то голос.
— А вот это целиком зависит от нас. Чтобы наши планы сбылись быстрее, давайте начинать. Пока у нас фронт строительства не развернулся, все мы будем готовить фундаменты под сборные дома. Сейчас я вам выдам инструмент.
Они прошли будущий парк и остановились.
— Вот, товарищи, вооружайтесь,— указал Рагузов на заранее поднесенную сюда кучку новых, еще пахнущих заводом лопат.— Здесь начнем первую улицу.
— И назовем ее Комсомольской.
— Или Киевской.
— Вот так инструмент,— повертела в руках лопату девушка.
— Тонкая штука!
— Товарищ Рагузов, я револьверщица. Ей-богу, никогда этим инструментом не работала,— сказала Римма Кузьмина, плотная девушка с румяным лицом и черными бровями.
— Ну, тогда пропала. Тут с микронами дело иметь придется.
— Ничего девушки, научитесь,— сказал немного смущен-_ный Рагузов.— Сам инструмент вас научит.
Первый день дело не ахти как спорилось. До обеда уже не одна кровавая мозоль появилась и лопнула на девичьих руках.
Вечером девчата наскоро поужинали и повалились на кровати.
— У меня, девочки, от нашего инструмента еще днем в глазах потемнело.
— Ох, нелегко.
— А главное — неинтересно.
— Ковыряй лопатой землю. Это же занятие прадедов.
— Целина... И зачем я, дура...
Девушка не договорила. Подруги услышали приглушенные подушкой хриплые звуки и растерялись. С кровати приподнялась Мария Чижикова.
— Ну и пусть ревет! А я книги в Москве делала. И не жалею, что поехала. И лопаты не испугалась. Тут главное — для чего копаешь землю.
Встревоженные неожиданно вспыхнувшим спором, поднялись и другие девушки. Разговор всех задевал за живое.
Василий Рагузов в это время вместе с секретарем комсомольской организации ходил по палаткам ребят. Был мрачный и злой.
— Безобразие. Девушек заставляем траншеи рыть, а тут такие лбы на прицеп лезут.
И снова начинался горячий спор о главном в жизни, о призвании, о долге.
Много тревожных сомнений, беспокойных мыслей и раздумий было в этих, иногда всю ночь продолжавшихся разговорах.
На стройку пошли и парни. Вскоре Рагузов создал специальную бригаду по добыче камня. За бригадой, закладывающей фундаменты, шли плотники, штукатуры, печники.
Конечно, строители из них на первых порах были не совсем ловкие— многие до этого топор в руках еще не держали. Рагузов ходил от одной бригады к другой, как мог, объяснял, показывал, советовал. Ни одного обеденного перерыва не проходило так, чтобы он не собирал людей, не говорил с ними. И вечерами не сразу оставлял площадку. Вокруг него всегда строители. То выполнение обязательств проверяют, то опытом •обмениваются, то какую-нибудь книжку обсуждают.
Поздними вечерами, когда пустела строительная площадка, Рагузов уходил в палатку директора на летучку, докладывал о сделанном за день, требовал больше выделить машин, подсобных рабочих, ускорить вывозку щитовых домов. Потом шел спать и чуть свет опять приходил на площадку.
И вот уже поднялись первые дома, обозначились первые ;улицы. И теплее, радостнее становилось на душе у строителей.
Неподалеку от улиц со стандартными домами, ближе к балке многие начали возводить себе домики из самана.
— Растет наш городок, расширяется,— не раз слышал Рагузов.
К осени совхозный поселок разросся, принарядился, похорошел. Вечером, когда смотришь издалека на залитые светом улицы и дома, когда слышишь разносящиеся далеко вокруг звуки громкоговорителей, чудится, что и в самом деле в степи привольно раскинулся большой и шумный город.
К этому времени в совхозе уже сколотилась деятельная и дружная строительная организация. Люди сработались и полюбили свою профессию, мужественно переносили и лютые ветры, и неделями не перестававшие косые дожди, и крепкие утренние заморозки.
Как раз в это время пришел к строителям Василий Николаевич Рыжков, руководитель возникшей в совхозе новой отрасли хозяйства. Обращаясь к девушкам, заведующий фермой начал молить:
— Да вы только подумайте, на всю ферму — я один. Хоть отправляй обратно коров. Ни доярки, ни телятницы. А молоко нужно, ой как нужно.
— А при чем тут мы?
— Ну как же при чем? Скотина-то чья, моя, что ли? Работал я себе преспокойно в тракторной бригаде и работал бы. Но говорят, ты коммунист, был в колхозе заведующим фермой — будешь им и здесь. В парткоме и в дирекции решили— с любого участка снять людей, лишь бы нашлись желающие. Обошел я бригады и пока что ни одного сознательного человека не встретил. Коровы же ревут, их кормить, доить надо. Теперь вот к вам направился — выручайте! Говорят, у Рагузова самые сознательные девчата. Вот и пришел.
— Коровки, телятки, бээ-э,— брезгливо отозвалась Нина Стряпушкина.
— Какая ты несерьезная, Нина,— гневно бросила Демкина.
— Почему несерьезная? Неужели мы, строители, бросим) свое дело! Ты же первая не пойдешь.
— А вот и пойду,— доброе лицо девушки посуровело.— Шутка сказать — работать некому. А коровы — не камни.
— В том-то и дело,—одобряюще заговорил Рыжков,— кроме того, без животноводства — разве это хозяйство? Все равно, что человек без ноги. Одна хромота.
— В общем, я вижу, что нам придется идти в животноводы,— сказала Римма Кузьмина.
— А чем плохо?
— Конечно, девчата, ваше прямое женское дело.
Рагузов, узнав, что почти вся бригада решила перейти на
ферму, сначала не поверил, а потом заволновался.
— Да вы что, ведь вы уже настоящие строители! Лучше ваших фундаментов ни в одном совхозе не найти. Строительство — самое главное...
— Самое главное быть в жизни человеком — вы не раз повторяли,— перебила его Мария Чижикова.
— И работать там, где больше всего надо,— дополнила Римма.
— Верно, девушки,— слегка покраснев, не сразу ответил Рагузов.— Прошу только учесть, что отсоветовать хотел ваш прораб Василий Рагузов. А коммунист Рагузов говорит вам: правильно поступаете, дорогие мои товарищи, благородно. И со строительством ничего не случится. Обойдемся, хоть и нелегко нам будет. В животноводстве люди сейчас больше всего нужны.
И стали строители животноводами.
На ферму девушки пришли утром. Все ее хозяйство пока что состояло из нескольких десятков коров и телят, отделенных невысокой изгородью, да еще небольшого вагончика, а котором находились подойники, фляги, халаты.
— Пришли. Вот и отлично! Рад вам до смерти, - встретил их Рыжков.— Надевайте халаты и начнем знакомиться. Вернее, начнем доить.
Девчата нарядились в халаты, какое-то время вертелись перед крохотным зеркалом и, убедившись, что новый наряд им определенно идет, вышли из вагончика.
— Ну, мы оделись, давайте инструмент,— улыбнулась Римма.
— Никакого инструмента у нас нет,— смутился Рыжков.
— Нет? А чем же мы будем работать?
— Тут, девушки, никакого инструмента не полагается, кроме разве ведра и подойников. Сейчас я вас введу в курс дела. Прежде всего должен сказать,— после короткой паузы медленно заговорил Василий Николаевич,— что хозяйство наше пока очень небольшое и ведется прадедовским методом, то есть у нас еще не ликвидирован подсосный метод.
— Подсосный? Интересно,— не удержалась Римма.
— Да подожди ты,— дернула ее за руку Анна Демкина.
Рыжков рассказал о сущности этого метода, об основных
требованиях к дояркам и телятницам, распределил между девушками стадо и предложил начать дойку.
Не без страха зашли девчата за тесную изгородь. Римма Кузьмина, увидев перед собой на расстоянии какого-нибудь тага несколько ревущих голов с закрученными острыми рогами, с большими налитыми кровью глазами, дрогнула и остановились.
— Да вы не бойтесь,— взял ее за руку Рыжков.— Ведь это -же коровы. Они к вам доиться идут.
Но Римма перемахнула за изгородь и решительно заявила:
— Нет, раз уж меня определили в телятницы, а не в доярки, то мне и незачем учиться доить. Обойдусь.
В нерешительности стояла побледневшая и заметно оробевшая Нина Стряпушкина, подальше от изгороди держалась Мария Чижикова. И только Анна Демкина, маленькая ростом, с торчащими из-под платка белыми косичками смело вертелась между коровами, брала их за рога, чесала шеи, пошлепывала по крутым бокам.
Когда девчата немного освоились, Рыжков подошел к корове, подпустил к ней телка, потом ловко присел, вытер вымя и начал показывать приемы дойки.
— И главное, не бойтесь. Скотина все понимает, только говорить не может,— уверял Василий Николаевич, хотя корова стояла неспокойно, переступала с ноги на ногу, нетерпеливо крутила головой.
И в то время, когда Рыжков потянулся доить, корова вскинула заднюю ногу и угодила ему под самое ребро. Сделав нелепое движение, Рыжков медленно наклонился вперед, прижал руками живот, но тут же выпрямился.
— Неудачно ударила, проклятая. В самое больное место. Но вы, девушки, не отчаивайтесь. Это они с непривычки. Так что не бойтесь.
— А мы и не боимся,— ответила Демкина и тут же подсела к неспокойной корове, строго прикрикнула на нее.
— Да стой ты, непоседа, крутится, как болт неприжатый. Я буду тебя полегонечку,— Анна бережно потянула за дойку, и белая струйка молока струной зазвенела о подойник. Девушка озорно посмотрела на подруг и снова потянула за дойку. К Анне подсела Стряпушкина. Не сразу, но все же перебрались за изгородь Чижикова и Кузьмина.
Не скоро закончилась эта первая дойка. Последнюю корову Анна Демкина доила со слезами на глазах. Деревенели и сильно мерзли пальцы. Раньше, дома в Москве, когда у нее так замерзали пальцы, мама мочила их в холодной воде, долго и осторожно оттирала. А тут... Но разве можно об этом думать!
— Здравствуйте, животноводы!—услышала Анна за спиной голос Рагузова. Но повернулась не сразу. Увидит слезы и наверняка подумает, что смалодушничала, раскисла. Нет, не из таких! Отступать не будем. А Рагузов, как обычно веселый, энергичный, уже возился с телятами.
— Ведь это у вас настоящее чудо, девушки. И до чего же увлекательная работа. И стадо какое!
Конечно же, Рагузов говорил это для того, чтобы поддержать заметно упавшее настроение девушек. Они хорошо это знали и по прежнему опыту и в то же время видели, что он и в самом деле был восхищен хозяйством фермы. Вот такими же изумленными глазами смотрел Рагузов на трактор, на первые дома, на радугу, наклонившуюся над балкой.
— Пришел, попроведать, а заодно и присмотреться к вашей усадьбе. Завтра начнем закладывать здесь первый коровник.
Не часто, но все же заходил Василий Рагузов к своим прежним строителям. И каждый раз после встречи с ним веселее, радостнее становилось на душе у девушек, все дни занятых нелегкой новой работой.
Последний раз он зашел в конце февраля. Все говорил о скором своем отъезде во Львов за женой и сыновьями, о заочной учебе в институте.
— Только вот еще в Жаксы в трест съезжу. Надо запастись материалами. С весны мы тут такое завернем, что даже представить невозможно.
Он уехал в Жаксы и не вернулся. Начались долгие розыски. Встревоженный коллектив совхоза с напряжением ожидал ответов на многочисленные письма и запросы, но Рагузов нигде не появлялся...
Отлютовала морозами и частыми метелями зима. Вслед за первым мелким дождичком подули южные ветры, щедро засветило солнце, и скоро на южных склонах увалов зазеленела робкая, но дружная в росте травка.
Пастухи погнали к увалам скотину. Начитавшись за зиму всяких правил и наставлений, пошли за табунами изучать пастбища доярки и телятницы. Они щипали поднимавшуюся
травку, спорили о кормовых единицах, радовались бойко журчавшим ручейкам и солнцу.
Уже на обратном пути, когда начали спускаться с вершины сопки, кажется, Мария Чижикова как-то странно вскрикнула, и все девушки сразу остановились. Перед ними, поджав под себя одну ногу, привалившись к густому кусту караганника, сидел Василий Рагузов, худой и пожелтевший, с устремленными в сторону совхозной усадьбы невидящими глазами.
Девушки переглянулись и, не сговариваясь, круто повернули к балке и побежали на усадьбу.
В кармане была обнаружена записная книжка Рагузова. Вслед за деловыми записями на двух страницах неуверенным, ломаным почерком были написаны две небольшие записки. Видимо, уже в последние минуты Рагузов написал следующее:
«Нашедшему эту книжку! Дорогой товарищ, не сочти за труд, передай написанное здесь в г. Львов, ул. Гончарова, 15, кв. 1, Рагузовой Серафиме Васильевне.
Дорогая моя Симочка! Не надо слез. Знаю, что будет тебе трудно, но что поделаешь, если со мной такое. Кругом степь — ни конца ни края. Иду просто наугад. Буря заканчивается, но горизонта не видно, чтобы сориентироваться. Если же меня не будет, воспитай сынов так, чтобы они были людьми. Эх, жизнь! Как хочется жить! Крепко целую. Навеки твой Василий».
На следующей страничке Рагузов написал:
«Сыновьям Владимиру и Александру Рагузовым. Дорогие мои деточки, Вовушка и Сашунька! Я поехал на целину для того, чтобы наш народ жил богаче и краше. Я хотел бы, чтобы вы продолжили мое дело. Самое главное — нужно быть в жизни человеком. Целую вас, дорогие мои, крепко. Ваш папочка».
В совхозе не было кладбища. Гроб с телом Рагузова увезли в Атбасар и там похоронили.
Какое-то время в совхозе только об этом и говорили. Невероятной, противоестественной была смерть среди этих людей, в сущности, только начинавших настоящую жизнь. Кто мог подумать, что это начало омрачится трагическим концом хотя бы даже для одного? Кто мог подумать, что именно Рагузов, самый известный в колхозе жизнелюб...
Но, как и всегда, время свое дело сделало. Боль притупилась, приутихла.
...Я прожил в совхозе дня два, много беседовал с людьми, исписал немалый блокнот, собирая материал для очерка о комбайнерах. И ничего не услышал о Рагузове.
Уже совсем собравшись уезжать, зашел в партком проститься. И вдруг увидел у Кабазиева на столе список партийной организации. По профессиональной привычке потянулся к этому списку, достал блокнот. Остановил взгляд на зачеркнутой фамилии Рагузова, спросил, что случилось.
— Да так,— попытался уклониться Кабазиев.— Выбыл...
— Ну все-таки?
— Старое дело.
Он явно не хотел продолжать этот разговор. Но я не отставал. Спустя час у меня были те две прощальные записки, которые приведены здесь. Я понял, что очерк о молодых комбайнерах дописывать не буду, по крайней мере, до тех пор, пока не напишу о Рагузове. Вышел на улицу и сказал шоферу:
— Глуши. Никуда не едем.
Перебейголова — шофер немолодой, мотаться по степи ему надоело — настороженно посмотрел на меня.
— Тут такой случай...
— Не знаю, какой там случай, а вот строитель ихний...
— Слыхал?
— Кореш рассказывал. Да, надо бы описать,— сразу же смягчился Перебейголова.
— Дети узнают, какой у них отец был,— вставил подошедший Кабазиев.
Предстояло писать о человеке, которого не видел, с которым не говорил, которого уже не было в живых.
На помощь пришел Кабазиев.
— Давайте я расскажу все сначала. Случай, конечно... сами понимаете. Не простое чп — человека потеряли...
И в разговоре с Кабазиевым, и с Нестеренко, и со строителями явно слышалось печальное: «Не уберегли»... Конечно, в чем-то виноват сам Рагузов. Излишне горячился, излишне рисковал. Но и коллектив... Мы привыкли спрашивать с эгоистов, себялюбцев, которые норовят отделиться, уйти в свой мирок. И не спрашиваем за тех, кто отдает себя людям,— за подвижников. Человек не думает о себе — думает о деле. Весь поглощен общественными интересами. Коллектив им гордится. Гордится до тех пор, пока не обнаружится, что передовик не рассчитал силы, истощился, сгорел. А простая логика подсказывает: чем больше отдает человек себя делу, тем бережнее к нему должны быть отношение, забота, тем больше за него ответственность коллектива.
Когда я во второй раз зашел в партком проститься, Кабазиев сказал:
— Каждый пережил эту беду как собственное горе. Такого человека потеряли. Обидно, если забудется.
Кто-то добавил:
Напишите, чтобы люди знали, какими руками создавалась наша жизнь на целине.
Прошло почти двадцать пять лет. И вдруг вечером звонит Кабазиев:
— Извините, мы ищем Андрея Петровича.
— Вы его уже нашли.
— Может, вы и забыли... Утеген Кабазиев. Здравствуйте! Помните пятьдесят пятый год? Совхоз «Киевский»? Вы написали про Рагузова... Мы здесь с Рагузовым. Хотели бы встретиться? Передаю ему трубку.
В замешательстве я что-то начинаю говорить. Но меня перебивает молодой энергичный голос. Наконец вспоминаю предсмертные записки Рагузова, начинаю соображать. Из Ра-гузовых могут звонить двое — Владимир или Александр.
— Я — Александр, меньший. Прилетел из Львова. Так хочется поговорить...
Мы встретились утром. Александр Рагузов оказался ладно скроенным парнем. Выпуклый лоб, здоровой белизны лицо, частая застенчивая улыбка. Утеген смотрел на Александра так, словно он был не Рагузова, а его сыном. Очень во многом младший напоминал Утегену старшего Рагузова. И не только внешне. Оба сына оказались достойными отца.
«Самое главное — нужно быть в жизни человеком»—эта фраза, которую так часто повторял Василий Рагузов и которой закончил свою записку сыновьям, стала отцовским завещанием. Владимир стал строителем и немало поработал в совхозе «Киевский», продолжая его дело. В усадьбе «Киевского», его ровных улицах и домах рядом с мыслью и энергией отца воплотилась и энергия сына. Александр — инженер коммунального хозяйства. Профессия тоже домостроительная. Но главное, разумеется, не в этом.
Когда я думаю о главном, то непременно приходит мысль и о том, как нужна наша профессия людям.