В зале на одной стене висела знаменитая картина Левитана «Владимирка», на другой — портрет казахской женщины, нарисованный неизвестным мне художником. Возможно, он пытался изобразить Улпан — героиню одноименного романа Г. Мусрепова.

 

Из зала дверь в кабинет. Полки, которые при первом моем посещении ломились от книг, теперь опустели. Причина понятна: отбыли в «Жана Жол». И только добротная копия с картины Саврасова «Грачи прилетели» по-прежнему излучала мягкое, тихое сияние.

 

На письменном столе лежали бумаги, исписанные арабским шрифтом, заточенные карандаши, резинки...

 

Когда писатель усаживался на стол, зазвенел телефон. Сначала он слушал молча. Затем начал отвечать.

 

Поговорив по телефону, писатель улыбнулся и обратился ко мне:

 

— Что молчишь? Приступай к своему делу. Телефон не знает смущения и такта. Он может снова перебить. Что хотят знать читатели альманаха «Жалын»?

 

— Когда вы научились грамоте? Кто влиял на вас? Кого из писателей считаете близким по духу?

 

Некоторое время писатель сидел молча. Потом тихо начал:

 

— Конечно, об этом не скажешь коротко и не закончишь быстро. Но те годы помню хорошо. В шесть лет начал обучаться у аульного муллы. Звали его Уайс. Наши края давно начали общаться с русскими городами, здесь люди раньше других приняли городские обычаи, нравы, жить стали по-городскому. Не только чай и сахар, ткани и другие вещи — к нам начали приходить и книги, и бумага. Не для похвальбы скажу, что даже бедные аулы объединялись и содержали муллу, назначали ему специальную оплату. Детям, достигшим шести-семи лет, давали возможность научиться мусульманской грамоте. Люди с достатком отдавали своих детей в русские школы.

 

Через год Уайс уехал, и на его место явился мулла Балагул.. После него учился у башкирца Мухаметкалия. Тебе интересно, чем я обогатился? Говоря современным языком, усвоил арабскую графику, научился находить казахские варианты арабско-персидским, чагатайским словам. Самое главное, научился читать и писать и окунулся в чудесный и многообразный мир. Ты, наверно, читал мою статью в «Казах адебиеты». Известно, что до революции на казахском языке вышло около пятисот книг. Вечером, особенно в долгие зимние ночи, взрослые собирались и сажали между собой грамотных детей. Мы читали вслух хиссы-хикаяты — старинные поэмы. В казахских книгах, в основном издававшихся в татарских издательствах, было много чужих и непонятных слов. Я их тут же переводил на казахский язык и продолжал читать без запинки. Кроме «Ер-Таргына», изданного И. Ильминскиэд, по многу раз читал такие эпические произведения, как «Кобланды», «Кыз-Жибек», «Алпамыс», «Шора», «Едиге». В чистой незамутненной памяти мальчика они запечатлелись и запомнились на всю жизнь. Слушай.

 

И Габит Махмудович продекламировал наизусть небольшой отрывок из «Кобланды».

 

— После этого мы начали изучать «Шах-Маран», «Бадугил-Жамал», «Сал-сал», «Заркум», «Кор-оглы». Многие места из этих произведений до сих пор знаю наизусть. Так я прочел аульным старикам не менее двухсот из пятиста изданных до революции казахских книг и прочел по нескольку раз. Не говоря о рассказах, сказках, поэмах, старинных историях, легендах, которые я слышал из уст аульных певцов, рассказчиков, жырши, отца и матери, соседей.

 

Запомнилось и много стихов казахских поэтов.

 

Тут Габит Махмудович прочел стихотворения Абая и Торайгырова.

 

— Только Абай может написать так,—сказал он с гордостью.— Самые любимые мои писатели — Гоголь и Горький. Не могу скрыть того, что особенно долгое время находился под влиянием Гоголя. Позднее появилась страсть к Марку Твену, Джеку Лондону, читал их подолгу, переживая каждую страницу. Были прочитаны Жюль Верн и Виктор Гюго, привязали к себе Лев Толстой и Федор Достоевский. Но когда речь идет о писателях, оказавших на меня большое влияние, созвучных мне, в первую очередь я называю Гоголя и Горького. Разумеется, надо помнить, что нельзя стать писателем только благодаря влиянию.

 

Для нас с Ауэзовым, как драматургов, едва ли не главным примером был Шекспир. Думаю, мы сильно подражали ему. Лично я, идя по его стопам во время работы над «Козы-Корпеш» и «Аханом-серэ», приобрел немало художественного опыта. Когда я нарушал эту традицию, то не достигал успехов. Кстати, в моих рассказах можно услышать и мотивы Чехова. Сам же я далеко не Шекспир, не Гоголь и не Чехов.

 

Языку Габита Мусрепова присущи плотность и многозначность, свойственные пословицам и поговоркам, крылатым словам. Он из тех писателей, кто избегает писать помногу. Это не от лености. Стремление писать, равняясь на классические образцы литературы, с первого же шага приучило его к сдержанности. Наиболее броская и яркая краска в палитре Мусрепова — юмор. Взаимодействие старого и нового, хорошего и плохого  показано через юмор. Писатель всегда находит сочное слово, способ выразить мысль не прямолинейно. Символика, намек, недосказанность, особенно характерны для его произведений последних лет.

 

— Как рождаются произведений? Есть ли у вас записные книжки, дневники? Помогают ли они вам?

 

Писатель хитро улыбнулся, потом нахмурился, посмотрел в окно.

 

— Замысел будущего произведения образуется из самых разных впечатлений. Просматриваешь разные книги, материалы. Ездишь, присматриваешься, ждешь, накапливаешь наблюдения. Бывает, из тысячи ни одно не попадает в произведение. У меня не бывает заготовок из отдельных предложений или готовых абзацев. Такого рода накопления должны находиться в голове и в сердце. Иначе они связывают тебя по рукам, мешают. Нельзя создать художественное произведение, механически перенося фразы из записной книжки.

 

Произведение вынашивается в сердце художника иногда год, иногда десять лет. Когда замысел оформится, он переносится на бумагу. У меня нет привычки сразу печатать произведение на машинке, или диктовать стенографистке. Разумеется, я знаю, что. есть писатели, применяющие такой метод. А в моей практике этого нет. Если не напишу заранее, то даже в устном выступлении я теряюсь. Почему пишу карандашом? Почему нужна старательная резинка? Некоторые пишут по частям: пишут там, где придется. Я не могу так делать. Пишу методично, не прерываясь. И хочется, чтобы каждое написанное предложение было чистым. Не могу зачеркивать, неприятный остается осадок. Поэтому не понравившееся место стираю и снова пишу. Будущие исследователи творчества Мусрепова вряд ли найдут у него варианты предложения. Какие муки терпел над рукописями, знаю только я. В конечном счете, для читателя нужно лишь произведение. Зачем ему знать, сколько раз слово стиралось или перечеркивалось.

 

Не могу сказать, что запись сложившегося произведения занимает много времени. Роман «Ее имя Ул-пан» был закончен за шесть месяцев, «Козы Корпеш — Баян-Слу», «Ахан-серэ — Актокты» — за пятнадцать дней.

 

— Есть ли у вас секреты в работе?

 

— Ты же сам видишь — вот мягкий простой карандаш. Я его затачиваю и делаю Острым, как копье. Наготове несколько резинок. Вот ученическая тетрадь в клетку. Я сейчас говорил, что сначала обучился грамоте по арабской графике. Мы пользовались ею до тридцатого года. Может быть от того, что она впиталась в меня, что я совершенно привык к ней, все свои художественные произведения пишу арабской графикой. И быстро, и вместительно. Из одной страницы этой ученической тетради на машинке получается полторы страницы.

 

Приступив к работе, я отбрасываю все остальные заботы и пишу, не считаясь с временем суток.

 

В то время, когда мы взялись за перо, нынешняя писательская обстановка нам даже не снилась. Днем конторская работа, нервотрепка, вечером — квартира из одной крохотной комнатушки, дети, гости... А писать надо обязательно. И вот после окончания дневной суматохи, когда все лягут спать, сядешь за ширмой в углу и берешься за перо, словно рабочий ночной смены. Эта привычка тех трудных лет осталась и после того, как положение поправилось. Теперь вот глаза ослабели, врачи запретили мне писать ночью. Сейчас копошусь лишь днем.

 

— А как с отдыхом?

 

— Э-э, чуть руки высвободятся, сразу уезжал в степь, в горы, к озерам.. Чего много в степи? Дров много, воды много. Находишься, сделаешь километров десять — пятнадцать, сотрешь себе ступни и вконец усталый останавливаешься где-нибудь на ночлег. Из прутьев сооружаешь шалаш. У меня были котелок и чайник. Побудешь четыре-пять дней в глуши в объятиях доброй природы и станешь резвым, как архар, легким, как перелинявший сокол. Прошли те дни.

 

Мне уже семьдесят, наступило время курортов и санаториев.

 

— Сохраняются ли подготовительные материалы?