Вскоре был объявлен Ленинский набор в комсомол, и я, прибавив себе лишний год, вступил в Коммунистический Союз Молодежи. Окончив начальную школу в Яны-Кургане, в 1925 году поступил в Кзыл-Ординскую школу-интернат, им. В. И. Ленина. Через месяц был объявлен набор в Оренбургский медтехникум. Четырнадцатилетним подростком я приехал в Оренбург. Среди абитуриентов я оказался самым младшим, Брали шестнадцатилетних. Мне не хвалало двух лет. Земляк уверял: «Тебя, Мухамеджан, не примут. Ведь с виду тебе и тринадцати не дашь». Но я пошел на экзамены.

 

— Сколько тебе лет?— был первый вопрос.

 

— Шестнадцать!— солгал я и густо покраснел.

 

Ложь моя была всем очевидной. Все же мне задали

 

вопросы по русской грамматике, географии, арифметике.

 

Не обошлось без курьеза.

 

— Что такое стрекоза?—спросил один из экзаменаторов.

 

— Стриженая коза!— бойко ответил я и тут же Смутился от общего хохота.

 

Выручил меня преподаватель литературы, он же директор техникума, мой добрый гений Михаил Павлович Баталов.

 

—- Ленина знаешь? - мягко спросил он.

 

— Знаю. Это наш вождь. Отец.

 

— Хорошо,— сказал Баталов.— Можешь идти. Принят.

 

Не берусь описать тогдашнее мое состояние. У меня нет таких весомых и светлых слов. Это было просто счастье.

 

Дня через два, окинув взором класс, Баталов остановил на мне глаза и ласково спросил:

 

— Ну как, коротыш?

 

С того дня все меня в техникуме стали звать «Коротыш».

 

Я предвижу недоумения и законные вопросы:

 

— Вы рассказываете о своей тропе в критике, а причем тут медицинский техникум?

 

Честно признаюсь. Я никогда — ни до, ни после — не обнаруживал в себе склонности к медицине. Более того: я убежден, что в медицину можно и должно идти только при осознанном влечении к врачеванию. И все же... Дело тут в том, что я был охвачен всеобщим пафосом учебы. Техникум открывал двери перед такими малоподготовленными подростками, как я. В нем, наряду с предметами по медицинским наукам, преподавались и физика, и математика, и, главное, литература. Директор техникума Баталов прекрасно знал литературу и даже печатал свои стихи в местной газете. Школ или техникумов, где бы главным предметом была литература, я не знал и не надеялся найти их. И я был счастлив, что меня приняли в медицинский техникум.

 

Если учительница Евгения Трофимовна Высоцкая стала моей второй матерью, то преподаватель-словесник Михаил Павлович Баталов стал моим вторым отцом. Я потянулся к нему сердцем, и время моего близкого общения с ним — это едва ли не счастливейшая нора моей жизни. Именно он, незабвенный, уважаемый мною Баталов, взял меня за руку и ввел в светлый, чистый, идейно-нравственный мир российской словесности, на небе которой сверкали такие ярчайшие звезды, как Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Некрасов, Гоголь и Тургенев, Лев Толстой и Достоевский, Белинский и Чернышевский, Чехов и Горький...

 

Мир этот был так просторен, горизонты его так распахнуты, небо так высоко и солнечно, что я почувствовал себя заново рожденным, вдруг обретшим зрение слепцом, впервые догадавшимся, кем я хочу стать на земле. Жизнь звала меня, я обрел за плечами крылья.

 

Михаил Павлович Баталов не только гуманист, но и отличный педагог, без всяких расспросов понял мои мечты, стремления, жизненную цель и мягко, без нажима, с изумительной чуткостью стал направлять мое развитие по нужному руслу. Он давал мне книги, вел со мной дружеские беседы, говорил о моих любимых авторах то, о чем я нигде не мог прочесть, доверял мне свои свежие, оригинальные, острые мысли — словом, руководил моим духовным ростом. Благодаря ему я не чувствовал, что учусь в медицинском техникуме, мне казалось, что я попал в литературный институт, хотя даже не знал, существует ли такой институт.

 

К моему великому счастью, я стал свободно разговаривать, читать и писать по-русски и, следовательно, познавать всех корифеев русской, самой демократической в мире литературы, знать не по переводам, а по оригиналам. Баталов поведал мне, что многие русские писатели с живым интересом и глубоким пониманием относились к моему родному народу, и какие писатели!—Пушкин, Лев Толстой, Даль, Короленко, Ушаков. Баталов дал мне книги русских о казахах, и я их жадно прочел.

 

Под непосредственным влиянием Баталова я написал первое свое стихотворение, которое поместили в стенгазете.

 

А как чутко, мягко, сердечно и в то же время требовательно и принципиально критиковал Баталов мои первые литературные опыты! Сам того не понимая, я брал у него первые уроки работы по критике. Положа руку на сердце, могу признаться, что в последующие годы не встречал больше таких доброжелательных, взыскательных редакторов, кровно заинтересованных в том, чтобы автор рос, освобождался от заблуждений и недостатков и отдавал свое перо служению народу.

 

Повторяю: я тогда не подозревал, что под руководством Баталова прохожу подготовительный класс училища, где воспитываются критики. Я еще и не мечтая тогда стать критиком.

 

Три года в медицинском техникуме пролетели для меня, как три недели. Техникум неожиданно перевели в Уральск. Учащиеся и учителя уехали. А я заболел.

 

После болезни я стал работать делопроизводителем в Кзыл-Ординском Окружном Комитете ВКП(б) . Днем работал, вечера и часть ночей отдавал книгам и подготовке в вуз. Без ученья я уже не мыслил своей жизни. Не скажу, что самообразование у меня шло без трудностей. Тут сказался скачок от начальной школы к техникуму, минуя стадию семилетнего обучения.

 

Девять месяцев я проучился на курсах по подготовке в вузы, они в какой-то степени восполнили пробел в моем общем образовании. Именно тогда я обнаружил в себе неодолимую тягу к книге — к прозе, стихам, пьесам, словом, к художественной литературе, хотя читал и научно-популярные и политические книги и брошюры. Властно овладевшая мной художественная литература послужила основной причиной моего поступления на факультет языка и литературы Казахского государственного педагогического института имени Абая в Алма-Ате. Это произошло в 1930 году. К моему счастью, преподавателями в э,том единственном тогда казахстанском высшем учебном заведении были такие известные педагоги, как академик Е. Тарле, профессора: Н. Фатов, М. Баталов и, пожалуй, самое главное, любимые казахские писатели Сакен Сейфуллин, один из основоположников казахской советской литературы, и Мухтар Ауэзов. Их лекции по историй, по русской и мировой литературе, по марксистско-ленинскому литературоведению, по казахской литературе не только укрепили во мне живой интерес к литературе, но и вызвали энтузиазм и любовь к этому предмету. Это помогло мне ускоренным темпом наверстать многое из того, что было упущено в детстве и юности из-за отсутствия систематического образования. Затрудняюсь сказать, кого и что больше всего любил я из писателей и их произведений, из преподавателей и их лекций. Меня увлекало и захватывало все. Именно в ту студенческую пору я понял, что самое заветное и жизненно-нужное в моем существовании — это литература во всех ее видах. Без литературы я уже не мог жить, как без воздуха, хлеба и воды.

 

Читал я много, со всевозрастающей жаждой, с юношеским восторгом. Преподаватели охраняли нас, студентов, от низкопробной, посредственной беллетристики. Множество хороших прочитанных книг формировали мои вкусы, мировоззрение, культуру, явились для меня коллективными наставниками и учителями жизни. Насущная проблема—кем я должен стать после окончания института — не Вызывала ни малейшего сомнения, конечно, преподавателем казахской литературы. Живым примером мне служили мои учителя — С. Сейфуллин, М. Ауэзов, как проникновенные знатоки родной казахской литературы и как незаурядные педагоги.

 

Нельзя забывать, что Казахский пединститут являлся тогда центром литературной жизни республики. Там проводились все литературные совещания и встречи, разгорались диспуты с участием писателей, там же шла работа КазАППа, позднее — оргкомитета Союза советских писателей Казахстана, созданного по Постановлению ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года. Во всех этих мероприятиях неизменно принимали участие кроме наших учителей— Сейфуллина и Ауэзова и другие известные уже в ту пору поэты и прозаики — Б. Майлин, И. Джансугуров, Г. Мусрепов, С. Муканов, А. Токмагамбетов, У. Турманжанов, К. Абдукадыров, Т. Жароков, критики — И. Кабулов, К. Утепов. Все там было: и полезные глубокие обсуждения, и горячие споры, и критика, не свободная от групповщины. На заре советской казахской литературы писателей в Алма-Ате была горстка, все они были на виду, всех я их близко узнал, войдя непосредственно в литературную среду. Позднее мне выпала большая удача сблизиться и сдружиться со всеми зачинателями и основоположниками национальной советской литературы Казахстана. Это явилось для меня такой ценнейшей жизненной и литературной школой, которой, несомненно, уступают и техникум, и педагогический институт, и аспирантура.

 

Оглядываясь назад, замечу, что, несмотря на отдельные проявления пролеткультовских, вульгарно-социологических поползновений и вспышки групповщины, то была среда, явившаяся своеобразной школой развития и оттачивания литературно-критической мысли. Считаю долгом при этом особо подчеркнуть личную роль профессора Михаила Павловича Баталова в становлении моих литературно-критических взглядов; он привлек меня, студента старшего курса, в качестве своего ассистента на семинарских занятиях по марксистско-ленинскому литературоведению. Это не могло не повысить у меня ответственности за каждую формулировку, за каждый оттенок идейно-эстетической мысли.

 

Незабываем один знаменательный случай. Сакен Сейфуллин написал поэму «Кзыл-ат» («Красный конь») на злободневную тогда тему колхозного строительства. Поэт подверг острой, принципиальной критике ошибки местного руководства, нанесшие немалый ущерб экономике республики. Нашлись горе-критики, которые ополчились против этой поэмы, обнаружив в ней крамолу, оправдывая без зазрения совести до очевидности пагубные перегибы. Меня это задело за живое, было обидно за учителя, за правду. Возникло жгучее желание выступить против аллилуйщиков, против явной несправедливости и постоять за честь автора и принципиальность нового произведения социалистического реализма. Статья моя была названа «Красный конь» -и социалистический реализм». Опубликована она была в пяти номерах республиканской комсомольской газеты «Лениншил жас» на казахском языке в январе — феврале 1934 года. Статья вызвала неожиданно большой отклик и получила всеобщее одобрение. В ней, исходя из принципа жизненной правды, метода социалистического реализма (о социалистическом реализме был опубликован ряд статей в союзной печати вскоре после известного Постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г.), я убежденно опроверг искаженное толкование образа красного коня, как символического образа всего казахского народа, тогда как гражданственная поэма просто и правдиво характеризовала имевший место в действительности урон в животноводстве колхозов в результате перегибов руководства и злонамеренной деятельности вражеских элементов. В сущности это был мой критический дебют, проба сил, экзамен на звание, пусть молодого, но все же критика.

 

Успех моей первой статьи, служившей как бы путевкой в литературу, укрепил во мне веру в свои возможности, и я вслед за ней написал еще несколько статей, опубликовав их в журнале и газетах. Это были большие статьи о пьесе «Тартыс» («Борьба») Мухтара Ауэзова, о повести «Екпинди» («Ударник») Сабита Муканова, о повести «Шугла» («Луч») Беимбета Майлина и другие.

 

Пьеса М. Ауэзова являлась его поворотным произведением,— она знаменовала его переход к темам советской действительности, ею начинался целый цикл драматических и прозаических произведений писателя, посвященных жизни новой трудовой интеллигенции, колхозного аула и студенческой молодежи. В статье отмечались удачи, но не замалчивались и трудности смелых поисков большого художника. Статья эта, как и статья о вышеназванной поэме С. Сейфуллина, вошла через двадцать четыре года в мою книгу «Думы о родной литературе», изданную в 1958 году. В статьях о повестях С. Муканова и Г. Мусрепова отмечались также удачи и недоработки в освоении колхозной темы.

 

Итак, я еще со студенческих лет включился в литературную практику.

 

Позднее, в 1935 году, я получил кандидатскую карточку в члены Союза писателей СССР (об этом будет сказано ниже). Эта карточка как бы закрепила за мной официальное право называться писателем, хотя я и до этого стал фактически писателем — работал в литературе.

 

Своей жизненной удачей и счастьем я считал и считаю то обстоятельство, что создание родной литературы, письменная стадия которой начиналась только при советском строе, происходило у меня на глазах, с творцами ее я был лично знаком, общался, дружил, более того, но мере моих сил и способностей был участником этого трудного, но радостного процесса. Только что написанные произведения узнавал не с газетных и журнальных листов, не из книг, а в рукописях, где еще, как говорится, не успели высохнуть чернила. Эти акты доверия писателей не могли не радовать меня, не будить во мне новые силы.

 

Практически я почувствовал свою причастность к судьбе казахской литературы еще тогда, когда оргкомитет Союза писателей Казахстана возложил на меня обязанности ответственного секретаря и члена редколлегии впервые организованной в Казахстане литературной газеты «Казах адебиети». Ответственным редактором ее стал писатель Габит Мусрепов, большой мастер слова, ныне Герой Социалистического Труда, а членами редколлегии: Сакен Сейфуллин, Ильяс Джансугуров, Беим-бет Майлин, зачинатели казахской советской литературы и критики — философ Ильяс Кабулов, журналист Айтике Мусин. Разумеется, я считал для себя большой честью работать вместе с такими крупнейшими деятелями родной литературы и вести при них и с их братской помощью посильную работу по организации и выпуску литературной газеты на казахском языке. Следует заметить, что все, без исключения, зачинатели новой литературы, сознавая свою ответственность перед насущными задачами эпохи, активно выступали в роли критиков. И это было для меня школой.

 

Ответственность, как известно, обязывает ко многому. Я глубоко осознал, твердо понял,— чтобы стать хорошим литературным критиком, надо знать гораздо больше того, что знал тогда я, самокритично признал свою недостаточную эрудированность и методологическую невооружен-ность. И сделал вывод: надо доучиваться. С этим, согласились мои наставники С. Сейфуллин, М. Ауэзов, К. Жубанов и мои коллеги по газете. То, что восхищенно, рассказывали М. Ауэзов и К. Жубанов об условиях учебы в Ленинграде (как известно, они учились в Ленинграде), о неиссякаемых источниках знаний, о фундаментальных библиотеках и богатейших архивах, о знаменитых профессорах — полностью захватило меня, и я горел желанием поскорее попасть в Ленинград — колыбель революции, храм русской науки, любимейший город, шефствовавший тогда над нашим Казахстаном.

 

Особенно настоятельно и убедительно советовал мне продолжать учебу в аспирантуре профессор Михаил Павлович Баталов, хорошо знавший уровень моей теоретической подготовленности и считавший необходимостью для меня более глубокое изучение трудов по марксистско-ленинской философии и русской литературе. «Без этого,— строго сказал он,— можно стать только сереньким преподавателем литературы, но не учителем писателей, каким должен быть литературный критик».

 

Он сослался на судьбы Белинского и Чернышевского: они-то потому стали блестящими литературными критиками, что были философами, широко, всесторонне образованными людьми, прекрасно знающими русскую и мировую литературу. Доводы М. П. Баталова опровергали услышанное мною утверждение одного унылого и бесталанного преподавателя, считавшего, Что литературным критиком становится тот, кому не повезло в литературе.

 

Из русских советских критиков для меня был образцом и примером А. В. Луначарский, который твердо стоял на ленинских идейных позициях. Он поражал меня своим ярким талантом, энциклопедической эрудицией, редчайшим умением соотносить творчество советских писателей с динамическим процессом всей мировой литературы. Луначарского я считал учеником и продолжателем гениального Белинского. Ему посчастливилось стать одним из соратников Ленина, который ценил его, поправлял отдельные его идейные ошибки и просчеты. Особенно же меня, помнится, покоряло неистощимое богатство знаний Луначарского. Он мог, знал я, без подготовки сделать блестящий доклад на любую литературную тему и приводить цитаты, не заглядывая в книги.

 

Михаил Павлович Баталов, мой незабвенный наставник, конкретно назвал институт, куда я должен поступать. Бывший филологический факультет Ленинградского университета в ту пору отпочковался в самостоятельный институт истории, философии и литературы. Вот туда и поехал я по совету М. П. Баталова и, к моему счастью, был принят в аспирантуру этого института в июне 1934 года.

 

Со мной были жена и двухлетний сын. Поселились мы в частной комнате, в пригородной деревне Парголово. Вскоре появился второй сын, и уже вчетвером мы получили комнатушку в общежитии, университета. Не скрою — было трудновато жить в таких условиях на небольшую аспирантскую стипендию. Но я не унывал. Был счастлив,— ведь сбывались мои юношеские мечты. Я попал в высшую научно-учебную среду, в которой только напрягай силы и успевай накоплять знания, восполняя пробелы бессистемного образования. Здесь читали лекции и руководили аспирантами и семинарами такие знаменитости, как академик А. С. Орлов, член-корреспондент Академии наук СССР Н. К. Пиксанов, профессора

 

B. А. Десницкий, Б. Эйхенбаум, И. Долинин, В. Гиппиус, C. Малахов и другие.

 

Тесен мир! В этом институте мне посчастливилось снова слушать лекции маститого академика Е. Тарле, к тому времени он уже возвратился из Алма-Аты в Ленинград.

 

Заместитель декана факультета истории русской литературы, ныне известный литературовед и критик А. Г. Дементьев, предоставил мне неограниченную возможность посещать любую лекцию на любом курсе и семинаре института. Объяснюсь: мне, как будущему специалисту по русской литературе, нужно было сдать кандидатский минимум именно по русской литературе и философии, а по этим дисциплинам у меня и были главные пробелы и за среднюю школу и за институт.

 

Полностью наверстать все упущенное было, вероятно, невозможно. Но я не опускал руки. Я делал все возможное. Сделаю признание: во мне жила мечта стать профессиональным критиком в родном Казахстане. Поэтому я заострял свое внимание на трудах Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Плеханова, Луначарского, Воровского, Ольминского, Полянского, Кирпотина. Особенно любовно штудировал я труды Белинского. Не случайно темой моего сообщения на аспирантском семинаре было «Эстетическое кредо русской революционно-демократической критики». В плоть и кровь мою вошли мудрые, глубоко прочувствованные слова А. В. Луначарского: «Само собой разумеется, что обоснованные Лениным общие философские принципы марксизма имеют основополагающее значение и для литературоведения, как одной из ветвей пролетарской науки. Вместе с использованием для этой специальной цели философского наследия Ленина необходимо внимательнейшим образом изучить под этим специальным углом зрения и общественно-научные принципы, и данные ленинизма. Особое значение имеет при этом учение Ленина о культуре, о взаимоотношении культуры прошлого с пролетарской культурой и о культурных задачах пролетариата в нашей стране. Литература не может быть изучаема вне истории общества и истории самой литературы». Это был компас, врученный нашему поколению Анатолием Васильевичем Луначарским, и я с ним никогда не расставался и не расстаюсь.

 

Как сын казахского, до революции почти сплошь неграмотного, народа, я в Ленинграде жадно впитывал в себя все, чем была притягательна культура великого русского народа 8-посещал театры, музеи, библиотеки, картинные галереи, изучал архитектурные и скульптурные шедевры города, видел Смольный и «Аврору», заходил в книжные магазины, познакомился с литераторами, композиторами, художниками, - все это было одним из моих университетов.

 

 Через два месяца после моего поступления в аспирантуру в Москве открылся исторический Первый съезд советских писателей СССР, сыгравший, как известно, величайшую роль в развитии многонациональной советской литературы. Приветствие ЦК ВКП (б) съезду, доклад А. М. Горького, выступления из республик, Устав Союза писателей и принципиальные положения социалистического реализма, единодушно принятые на съезде, всколыхнули всю литературную общественность и открыли перед ней широчайшую перспективу расцвета. Нужно ли говорить, что и для меня лично все это имело неоценимое воспитательное значение, явилось как бы своеобразным озарением моей задачи и назначения в литературе. Неизгладимое впечатление от работы съезда, полученное через газеты и радио, еще больше углубили рассказы участников съезда. Сразу после съезда из Москвы в Ленинград приехали казахстанские делегаты съезда: С. Сейфуллин, И. Джансугуров, Б. Майлин, С. Муканов. Состоялась их незабываемая встреча с казахстанскими студентами. Каждый из них рассказал о своих ярких впечатлениях. Все они сходились в одном — всесоюзная литература будет отныне развиваться, как единая многонациональная советская литература на основе единого творческого метода — социалистического реализма, представляющего для этого практически неограниченные возможности.

 

Эти рассказы делегатов писательского съезда были так красочны, подробны я детальны, что я запомнил их на всю жизнь и потом мне даже стало казаться, что я присутствовал на этом историческом вече лучших писателей всего необъятного Советского Союза.

 

Отвечая на наши взволнованные вопросы, С. Сейфуллин связывая это руководящее методологическое положение с совершенно конкретной перспективой казахской советской литературы. Он сказал: «Казахская советская литература социалистического реализма будет развиваться не на голом месте, а на почве, пропитанной соками духовной культуры казахского народа, на основе творческого использования лучших традиций фольклора и прогрессивно-демократической, просветительской поэзии, перенимая новаторский опыт других передовых братских советских литератур, в том числе, прежде всего, великой русской литературы».

 

Слова аксакала, основоположника казахской советской литературы прозвучали для меня как девиз, и, вероятнее всего, именно поэтому я избрал темой своей диссертации «Пушкин и казахская литература». Диссертация! была написана, но, к величайшему сожалению, не защищена и пропала по причине, абсолютно от меня не зависящей.

 

Как молодого, ярко зарекомендовавшего себя критика (такова была формулировка в постановлении приемной комиссии Союза писателей Казахстана) меня, молодого аспиранта, приняли, как я уже говорил выше, кандидатом в члены Союза писателей СССР в 1934 году, сразу же после I съезда советских писателей. Кандидатская карточка за подписью А. М. Горького от 15 марта 1935 года сохранилась у меня до сих пор.

 

Наступил 1935 год, второй год моего обучения в аспирантуре, когда я был приглашен в Алма-Ату для участия в работе Первого съезда культурного строительства. В летние каникулы я с большим подъемом и усердием перевел на казахский язык повесть «Мои университеты» Горького; первые страницы горьковской повести начал было переводить М. Ауэзов, но он уступил перевод мне, по-отечески открыв свой принцип художественного перевода, его я и старался придерживаться по мере своих сил. Это было моим первым опытом художественного перевода, и он был одобрен Ауэзовым, а потом благосклонно принят читателем.

 

В октябре 1935 года торжественно отмечалось 15-летие Казахской АССР. Отмечалось оно и в Ленинграде. Доклад на городском собрании был поручен мне. В нем я рассказал о великих достижениях Советского! Казахстана в целом и, в частности, об успехах его молодой, уже не устной, а письменной литературы. Доклад мой в сокращенном виде был опубликован в «Ленинградской правде». Я говорю об этом факте только потому, что он имел для меня немаловажное значение. Я усмотрел в этом признание меня как молодого критика, который может справиться с такой ответственной задачей.

 

Осознание своих способностей и возможностей, выбор жизненного пути, дела жизни — это едва ли не серьезнейший и ответственнейший шаг в юности. Меня властно влекла литература, и я все более и более склонялся к тому, чтобы посвятить себя литературе, много читал, готовился к литературному поприщу.

 

Меня, увлеченного, даже одержимого творчеством гениального Белинского, неудержимо манила критика. Внутренний голос подсказывал мне, что мои способности всего полнее и целенаправленней могут раскрыться в критике, мое перо тянулось к написанию рецензии, критической статьи, литературного портрета, обозрения, монографии. И одно меня смущало,— критика не укладывалась в триединство литературных видов — лирики, эпоса, драмы.

 

В этот период я с живейшим интересом читал А. В. Луначарского, соединявшего в себе наркома и литератора, критика и оратора. В пору моих сомнений, раздумий и поисков жизненного пути однажды я прочел в «Литературной газете» в статье «Мысли о критике» А. В. Луначарского такие поразившие и озарившие меня откровения:

 

«Над критиком часто хихикают: ежели человек не сделался хорошим писателем, то он сделался критиком. Это не социальная, а пошлая, обывательская точка зрения. Критик —это страстный читатель. Это читатель, всем сердцем жаждущий как можно скорее претворить художественные красоты в жизненные подвиги. Это — особый талант».

 

Я по-новому, свежо, глубоко, проникновенно увидел и оценил творчество людей особого таланта — критиков. Блестящие по форме и глубокие по содержанию статьи Белинского — это ведь произведения большой литературы,— понял я. Одна и та же рука Чернышевского писала критические статьи и великолепные романы «Пролог» и «Что делать?» Добролюбов писал не только классические критические статьи, но и сатирические стихи в «Свисток». В творчестве Герцена критика, политическая публицистика и высокохудожественная проза слиты органически и нерасторжимо.