До моего сознания слова доходили с трудом. И вот мы в городе Истре. Улица Урицкого, дом 48. Нас встретил главный хирург Николай Васильевич Желваков и медсестры. Увидев их лица, я поняла, что напрасно надеялась я на чудо. Меня хотели задержать на улице, но я рвалась в дом. Я чувствовала, что папа там.

 

Трудно описать мое состояние. Я не плакала, просто окаменела и не могла произнести ни слова. Много я видела к тому времени смертей, но смерти отца я не могла осознать. Мне все казалось, что сейчас он встанет.

 

...Просторная комната. Цветы, цветы, цветы... Почетный караул, склоненное, в траурной кайме боевое знамя дивизии — у изголовья отца, а он лежит на столе, покрытом красным бархатом... совсем, как живой. Спокойное лицо, и на нем чуть заметная улыбка. Сколько раз я стремилась быть рядом с отцом! И вот он — совсем рядом...

 

Проходят минуты... Часы... Сменяется почетный караул, нескончаемым потоком идут гвардейцы, прямо с передовой, из окопов. Суровы их обветренные, опаленные в тяжелых боях лица, воспалены глаза. На многих — повязки, обагренные кровью. Они пришли отдать последний долг тому, кто вел их в тяжелые бои.

 

Они принесли клятву—стоять насмерть, мстить жестоко и беспощадно ненавистному врагу!

 

А перед моим мысленным взором одна за другой возникали картины детства.

 

Вот мы на песчаном берегу небольшой речушки. Вместе с нами, детишками, папа плещется в воде, потом бежит наперегонки и без умолку хохочет. Потом я слышу его голос:

 

— «Пока мир не прочен, я не сниму серой шинели, в этом я вижу жизнь, мир, наше счастье и счастье наших детей!»

 

А это когда было? Совсем недавно — месяцев пять назад. Тогда впервые папа с мамой поехали отдохнуть на курорт в Крым, и началась она — проклятая война!

 

Железнодорожный перрон... Отец и мать на ступеньках вагона. Они прощально машут нам. Потом папа соскакивает на перрон, еще раз обнимает нас и говорит, говорит...

 

Путаются, переплетаются мысли, одна за другой встают в воображении эпизоды прожитой с отцом жизни, теперь она кажется совсем короткой.

 

Но мертвым я никак не могу представить отца, хотя он и лежит здесь предо мной. И никого и ничего я больше не замечаю — предо мной только папа, и он живой! Что Дальше происходило,—все, как во сне. Москва, Дом Советской Армии, кругом живые цветы, много генералов, почетный караул...

 

После похорон меня пригласили в Генеральный штаб Советской Армии, предложили вернуться домой. Я категорически отказалась, просила, чтобы меня вернули в свою часть. Тогда меня спросили, нет ли вопросов к штабу. Единственно, о чем я просила,— чтобы маме о папиной смерти сообщили осторожно, учитывая, что она сердечница, чтобы первое время правительство Киргизии уделяло больше внимания нашей семье, детям.

 

Просьбу выполнили: на квартиру приехали члены Киргизского правительства, дома у нас дежурили врачи— маму парализовало.

 

Старшие дети сразу поняли, что отца больше нет, только маленькая Маечка ничего не могла понять. Ее пригласили соседи, накормили, забавляли ее, а когда вечером она пришла домой, маму уже увезли в больницу. В квартире стоял полумрак, было много посторонних людей, говорили все шепотом. Маечка зарыдала...

 

Постепенно мама стала поправляться. Уже через три месяца в феврале 1942 года ее послали на фронт с подарками от Киргизского народа, потому что именно она могла сказать бойцам и командирам нужные слова о тыле, слова матерей и жен. Сохранились документы, подтверждающие подвиг советской женщины. Погиб любимый человек, отец семейства, маленькие дети дома, я на фронте, а мама едет вдохновлять бойцов на новые подвиги. Как же велика сила жены, матери, советской женщины!

 

В своем соболезновании бойцам, командирам, политработникам 8-й гвардейской дивизии Военный Совет Армии писал: