Снегин рассмеялся двусмысленности сказаного:

 

"Гм-м… Продолжайте, продолжайте..."

 

Продолжил:

 

"Латынь латынью… Я тоже, хвала Аллаху и нашему университету, кое-что тут кумекаю. Согласен: латынь — язык науки, литературы. Язык веры. Символ того, другого, третьего. Но разве кириллица — не такой символ? И потом — латынь мертва. В своем языковом обличьи, а не в алфавите! Как язык она сошла на нет, кажется, еще в девятом веке. С возникновением на ее основе романских языков. А латинская графика погуляла по миру, да и застопорилась. Стала уступать кириллице. В Евразии, прежде всего. Кириллица пошла по восходящей и ныне живет и здравствует. Так как же?" — спросил я.

 

"А так. Условно латынь язык, конечно, не мертвый, а скорее музейный и научный. Он ныне в некоей летаргии. Древний иврит тоже долго был не востребован. Считался мертвым. А евреи взяли, да на удивление всему миру подняли его из праха! Реанимировали! И воскреснув, он задышал глубоко и живительно! Вот где истинное чудо, которому надо радоваться всем человечеством!"

 

"И все-таки кириллица, Дмитрий Федорович..."

 

Снегин поясняюще поднял ладонь:

 

"Дорогой мой! Кириллица!.. Да я, поверьте, вовсе не агент Священной Римской Империи! Тем паче латинский алфавит, о чем часто забывают, восходит к греческому! Ну а про путь из варяг в греки вы все знаете. И я ничего не имею против кириллицы! Наоборот, горжусь этим величайшим творением святых братьев Кирилла и Мефодия. Однако, надо признать, милые мои, что святые братья подарили христианским славянам литературный язык, но, как заметил еще князь Трубецкой, большой евразиец, не у всех славян этот язык удержался! И наш нынешний русский алфавит — не совсем алфавит в строгом смысле".

 

"Как это не совсем?" — Муратбеков даже привстал со своего места.

 

"А вот так, дорогой Саин. Посмотрите на наши гласные. На якобы буквы "Ю" и "Я". Вспомните букву "Й". Мы называем ее "Иван Краткий". Но какие же "Ю" и "Я", строго говоря буквы? Да вовсе не буквы это, а — фонемы! "Я" состоит из двух составных — из "Ивана Краткого" и "А". "Й-А"! "Ю" — это тоже "Иван Краткий" плюс "У"… "Й-У"!.. — протяжно загудел Снегин. — А главная задача алфавита, прежде всего, в том, дабы графически передавать строго буквенное значение… Стало быть, не надо нам в русском алфавите каких-то иероглифов или полуиероглифов. А латынь нас полностью освобождает от них!"

 

"Значит, по-вашему нам нужен латинский алфавит? Казахский язык до войны уже был на нем" — заметил Саин.

 

"Был. Непростое это дело. Но когда-нибудь мы все вплотную задумаемся, что предпочтительнее — латынь или кириллица. Только не надо нам эти проблемы переносить в плоскость особых, политических отношений. Надо грамотно выбирать оптимальное. И не стараться, как говорил Станиславский, сразу шагнуть с первого этажа на шестой… А начинать надо с того, чтобы вернуть к латыни наши школы и вузы. Ее там надо преподавать без всяких предварительных условий. Как это уже, впрочем, было — в российских лицеях, в гимназиях, в университетах", — рассудительно сказал Снегин.

 

"Школы и вузы и без того перегружены", — вздохнул Ларин и посмотрел на Снегина как на безнадежно заблуждавшегося.

 

"Но знания — это такой груз, какой не отягощает!" — довольно напористо возразил Дмитрий Федорович.

 

Не ахти какой я психолог, но тут почувствовал, как рядышком опять явственно возник и замаячил призрак спора — из тех самых, мнимо-гражданственных, на самом деле схоластических, в которых никогда не рождается истина, а только лишь насмерть гробятся товарищеские и дружеские отношения.

 

Чтобы как-то нейтрализовать рисковую ситуацию, рассказал слышанное от Кунаева из полного собрания кремлевских баек его давнего друга Микояна, про чью вечную непотопляемость в советском народе говорили: "От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича". Так вот, когда Сталин собрал у себя совещание по проблеме перевода тюркских языков на латинскую графику, Турар Рыскулов, бывший тогда, говоря по-нынешнему, российским вице-премьером, чуть-чуть припоздал к разговору. Но сходу же понял, о чем речь, и вроде бы наивно вопросил: "А почему, Иосиф Виссарионович, на латинскую графику, но не на грузинскую?" Дорого потом обошлись Рыскулову это опоздание и этот вопрос...

 

Видимо, злоязычными эпиграммами или же не шибко стойкой нашей преданностью кириллице, а, быть может, и еще чем мы навлекли неудовольствие Всевышнего или каких-то других его заместительных, но всемогущих сил, решивших испытать и наш экипаж (заодно всех нас) на подходах к Московской зоне вполне на манер Гуссенвиля.

 

Для меня, в прошлом, пусть небольшого, но все-таки летчика, сразу стало все просто и ясно. У экипажа упорно не ладилось с шасси. Ну никак не ладилось и все тут! Получалось не очень здорово, но я тогда был немного фаталист и согласился. Только стало очень жаль сначала детишек и женщин, а мгновением спустя и своих коллег, самого себя тоже. Чувствовалось, как старался справиться экипаж с этими треклятыми шасси, не желавшими ему подчиняться. В нем не было моих однокашников по Казахскому республиканскому Аэроклубу и летным училищам — Славы Воронина, Анатолия Андрианова (он потом стал личным пилотом Кунаева, а затем и Назарбаева), Володи Лобовского, Бертыса Саметова, других славных ребят. Будь кто-либо из них, не поленился бы, попросил через стюардессу пронести записочку — в чем мол, дорогой друг, загвоздка, точка, такой-то — имя рек. А тут приходилось без эпистол.

 

Проклевывался заведомо проигрышный вариант: посадка на бетонную полосу, как говорят, пилоты, на брюхо. Летом Шесть десят второго в Ташкентском аэропорту я видел, как густо дымил на бетонной полосе после такой посадки громадный лайнер. Поразила бестолковая суетня пожарных и прочих служб. К счастью, взрыва не было. Веренице перепуганных людей, вывезенных с полосы автобусами, казалось, не было конца.

 

Разумеется, среди наших пассажиров никто не запаниковал, потому что, кроме экипажа, об опасности никто не знал. Ну и, разумеется, кроме земли, которая уже сгоняла в аварийные табуны "скорые помощи" и мощные пожарные машины.

 

Но чтобы при аварийной посадке самолет не полыхнул от двигателей до хвоста, надо было слить из гигантских баков на землю почти все топливо — авиационный керосин, распылить его многие и многие литры и килограммы над облаками и тучами, чьими-то садами, огородами, домами и головами.

 

Сливая топливо, самолет большими кругами ходил над Подмосковьем. Далеко, в стороне Домодедова бесшумно сверкала гроза. Там, в самом Домодедове уже много лет обитали мои одноклассники Сева Кукушкин и Саша Третьяков. Кукушкин, уже опытный медик, каждый день ездил на работу в "Блохинвальд" — Противораковый Центр знаменитого академика Блохина, а Третьяков, видный местный госчин, строил в столице кинотеатр под названьем "Казахстан". Мысленно, на всякий случай, простился я с ними. А уже потом снова вспомнил про всех, кого оставил дома, стал перебирать в уме друзей и недругов, подруг тоже.

 

Снова глянул на Снегина, Ларина, Муратбекова, а они на меня.

 

Озабоченно и вопросительно.

 

Я через силу ободряюще улыбнулся и молча призвал их к иллюминаторам: картина, мол, красоты редкостной, чуть ли не по "Буревестнику" Горького, который, этот самый буревестник, гордо реет, черной молнии подобный.

 

Внизу, близ Внукова, по-над землей проносились низкие клочковатые облака, но в общем круговой обзор был хорошим.

 

Наш переполненный самолет облетывал московские окрестности почти час сверх всякого расписания, и внизу за этот час все стало знакомым, повторяющимся и привычным: размытая долгими дождями жирная грязь проселков (на одном из них я разглядел убогую похоронную процессию), залитые водой картофельные поля, мокрые березовые и сосновые леса, можжевеловые подлески, купола редких церквей, как бы излучающие какой-то особый свет, поблескивающие рамы огромных парников в пригородных совхозах, кромки белых многоэтажных микрорайонов, широкие лучи автострад.

 

Никто ничего не подозревал, но разговоры на удобные для всех темы за этот мучительно-непонятный час постепенно улетучились. Почти все сердились, что из-за непогоды расстраивались встречи: от Домодедова до Внукова не ближний свет, а сажали не в Домодедове, где нас давно ожидали встречающие. Лишь Дмитрия Федоровича сковало то ли абсолютное спокойствие, то ли некое безразличие.

 

На четвертом или пятом круговом подходе к аэропорту Внуково (печальная процессия уже исчезла из поля зрения) экипаж кинул наш лайнер так резко вниз, что все мы на несколько упоительно-гибельных мгновений убедились реально в том, что же это такое — невесомость. Старые авиаторы, попадая в ситуацию, сходную с нашей, или же сами создавая ее в пилотажных зонах, определяли такое состояние довольно своеобразно. Да простят мне чувствительные дамы сию отнюдь не салонную, зато очень точную формулу: "Это когда, пардон-с, кокушки подкатывают к галстуку".

 

Тут сразу поневоле обозначились и всполошились дюжие сотрудники сопровождения (по крайней мере мне стало ясно, что это были именно они). Один остался на своем месте в последнем ряду салона. А другой, хватаясь для устойчивости за спинки кресел, грузно протопал по длинной ковровой дорожке в кабину экипажа. Оружия у него заметно не было. Наверное, оно прилегало к левой подмышке, сокрытое ладной спортивной курткой. После участившихся попыток захвата самолетов и угона их за пределы СССР таким сотрудникам вменялось в обязанность обеспечение полной безопасности рейсов близ государственных границ. Выдавать же оружие летным экипажам догадались позже. Оба сопровождавших нас спеца усиленно проявляли чекистскую бдительность только первые полчаса часа после взлета из Алма-Аты (как-никак, а Китай рукой подать, попытки угонов были и туда, да только об этом никому ни гу-гу!), а потом с удовольствием и надолго всхрапнули. По их лицам чувствовалось, что они видели очень приятные сны.

 

Вернулся на свое место наш сопровожатый весьма озадаченным, если только не перепуганным: от командира корабля услышал всю правду.

 

Стюардессы же с осиными талиями, все в темно-голубом, неустанно тараторили про перегруженность аэропорта в Домодедове и еще про что-то такое очень объективное, чему нельзя было поверить. После их уведомлений динамики наполнялись бодрой музыкой, пелись задорные песни и заученно звучал рассказ о достоинствах и красотах столицы нашей великой Родины.

 

Затем — небывало дело! — в салоне появился кто-то из экипажа. Собственно, появился — не то слово. Его, этого самого члена, согнувшегося в три погибели, буквально вынесла из пилотской кабины некая неведомая нам, но могучая сила, смешанная (это я слышал своими ушами) с трехэтажным матом, очевидно, командира корабля. Получивший мат пронес свое мертвенно-бледное и перекошенное, как от крепкой зубной боли, лицо в самый хвост гигантского летака. Для меня было загадкой: то ли он действительно верил в расхожую байку о том, будто бы хвост самолета при ударе о землю всегда остается цел, то ли вдруг стрясся с ним приступ морской (а то и медвежьей) болезни. Потом понял: видимо, у этого самого члена сдали нервишки, и он под командирский мат-перемат спешно дезертировал с рабочего места. В конце концов и он объявился, но понурый, как побитая собака. Однако в момент его рывка от пилотской кабины пассажиры привстали со своих кресел, глядя ему вослед, но тут же стюардессы наказали всем сесть снова и застегнуть привязные ремни.

 

Наконец наш самолет тряхнуло еще раз как следует, даже крылья заскрипели внятно и отнюдь не ободряюще. С верхних полок на головы пассажиров опять посыпались подобранные было свертки, шляпы и портфели. Многие зачертыхались про себя и вслух, так и не поняв, что произошло в этот неприятный момент самое счастливое и самое удачное в нашем незавидном положении — шасси наладились сразу с обеих сторон, вроде бы надежно закрепились, и теперь пилотам можно было садиться или же с микронной точностью, или же даже небрежно, но в любом случае без опаски сыграть в ящик со всеми нами вместе.

 

Стюардессы и стюарды и тут ничего толком нам не объявили. Уже не было среди них ни милой Нелли Гужавиной-Рекстиньш, ни рассудительного Эдика Зора, подавшихся из ГВФ в Ларинскую журналистику, а уж эти, нынешние феи и жрицы рейса, очень обрадованно сказали, что в Москве температура воздуха плюс шестнадцать градусов.

 

Позже я рассказал про все это Славе Воронину, и он, как признанный ветеран боевой и гражданской авиации, убедительно отвесил мне:

 

"Старик! Все шансы сгореть у вас были! Но, видимо, среди вас не оказалось особых грешников, потому Господь Бог учел это в своем компьютере и рассчитал посадку точно".

 

В день открытия Шестого съезда писателей СССР (погода после грозового прилета в Москве установилась идеальная!) прослушали пространнейший доклад творца духоподъемных писаний о Сибири Георгия Мокеевича Маркова. Все знали, что доклад, от точки до точки, опубликуют газеты, поэтому никто ничего не записывал. Лишь каждый из живых классиков напряженно поджидал упоминания Марковым о себе и упоительно млел от превеликого счастья, коль таковое упоминание случалось. Из казахстанских литераторов столь высокой чести удостоились Абдижамил Нурпеисов и Мухамеджан Каратаев. Поэт Сырбай Мауленов под вечер предложил нашим классикам достойно отметить упоминание, что, кажется, и состоялось в ближайшем ресторане.

 

Безразмерность доклада позволяла занявшим места в зале заседаний Верховного Совета СССР вдосталь насмотреться на съездовский президиум. Над ним в полуовальной нише высилась громадная скульптура невероятно сосредоточенного Ленина в полный рост. Каким путем она была снаружи доставлена и водружена в эту белую нишу, умом не постигалось. Вероятно, собиралась по частям тут же.

 

Под ногами Ленина справа восседала за широкими пюпитрами из темно-мореного дуба московская группа членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС. Вся в полном сборе и в темных костюмах. Один Устинов в светлой маршальской форме. Вальяжный крупнолицый бровеносец Брежнев с гладким зачесом волос. Молчаливо-сосредоточенный Косыгин. Упитанный Подгорный, не подозревавший, что месяцы и дни пребывания его в должности Председателя Президиума Верховного Совета СССР уже скоропостижно пошли на убыль. Худющий, как серая египетская мумия, Суслов тем не менее живо о чем-то толковал с круглым и упитаным, как колобок, Кириленко, давним-предавним угодником Брежнева… Располагались они не за самым главным столом, а сзади оного — вполне демократично и рядышком, чресло к чреслу. Чуть выше — сонливый Гришин и кучерявистый Долгих, оба по-братски носатые, самый почтенный по возрасту из партийного ареопага — замкнутый прибалт Пельше, про которого нам было известно, что в 30-х годах он политотдельствовал в Казахстане… Еще выше — тщедушный академик-идеолог Пономарев со щеточкой коротеньких усиков, а с ним топорно скроенный Соломенцев, неправдоподобно-опухший всей физиономией, спасенный Брежневым после алма-атинских альковных похождений. Были еще там какие-то нами не опознанные персонажи.

 

По левую руку Ильича, согнутую в локте, возле квадратной колонны за спиной усатенького Ананьева, умостившегося в препоследней дубовой ложе по соседству с совершенно лысым главным редактором журнала "Советский Союз", поэтом и публицистом Николаем Грибачевым, незыблемо алело бархатное знамя Союза писателей, украшенное у древка орденом Ленина...

 

Прессу и окололитературный столичный бомонд разместили в самом конце зала на высоком балконе, под потолком. Там же были установлены съемочные кино- и телекамеры, и ни одной внизу. Вездесущим фотокорреспондентам тоже дали укорот, чтобы не шастали в зале от ряда к ряду в поисках писательских тузов, а рассчитывали бы на фойе в десятиминутные перерывы.

 

Как только объявлялся антракт и громадные створки входных дверей медленно отворялись дюжими привратниками в штатском, фотокоры стремительно набрасывались на заранее выслеженных ими литературных королей и королев, коронованных и некоронованных.

 

Некий шустряк в куртке-короткорукавке, снабженной множеством больших и малых карманов, свободного покроя брюках и мягких туфлях на каучуковом ходу, с громадным фотоаппаратом (кажется, подданный еженедельника "Литературная Россия") бурно атаковал Снегина — принял его по крупному лицу и солидным габаритам за одного из секретарей Союза писателей СССР — Озерова, воскликнул, уже сверкнув блицем и на прощанье:

 

"А Вы после отпуска, Виталий Михайлович, приятно изменились, похорошели!"

 

"Я — Дмитрий Федорович и в отпуске не был!" — на внятную поправку Снегина он не прореагировал — сразу же умчался в другой край фойе, к уже облюбованному им очередному литературному колоссу, да потом и вовсе на выход.

 

К вечеру пришлось звонить в редакцию, чтобы не подставлять этого молниеносца под максимально вероятные неприятности.

 

Потом были еще съездовские дни. Днем и вечером и пяти минут свободных не выпадало. Но ведь были еще и ночи!

 

На третьи или четвертые сутки повыдавали всем делегатам и гостям съезда красные спецталоны на посещение т. н. закрытых отсеков ГУМА — Главного универмага. Посетили. Талоны изъяли при входе строгие дядюшки. Продавщицы были ангельски любезны. Мы с Лариным облюбовали там по удобному кожаному несессеру с дорожным набором для бритья, а запасливый Саин взял три импортных байковых одеяла, пояснив при этом: "Для дома, для семьи". Чингиз Айтматов вместе с загадочного вида молодой дамой задумчиво перебирал миниатюрные электробатарейки явно не отечественной выделки. Борис Полевой не менее задумчиво листал пудовый альбом для фотоснимков. Не стал напоминать я ему, как десятком лет раньше на воздушном пути из Хельсинки он дарил мне на высоте 10.000 метров автограф под ее родимую, и черную икорку с самыми добрыми напутствиями.

 

"Хорошо еще, что нет у нас хлебных карточек", — тихо заметил Снегин.

 

Эта келейная обстановка полутайного распределения дефицитных товаров между инженерами человеческих душ его явно смущала.

 

Нас, впрочем, тоже.

 

Но только не Ларина.

 

"Ишь, какие красные девицы нашлись! — припадая на протез, иронизировал он над нами, вышагивая от прилавка к прилавку. — ВДНХ да и только! Вот только почему почти ничего из этого в наших, алма-атинских магазинах нет, это надобно спросить у Димаша Ахмедовича… Ну, пожалуйста, дорогие мои, воля ваша. Откажитесь из высоких принципов вы от своих талонов. Ну так и что? Мы не возьмем дефицит, так торгаши его снова моментально расхватают и по своим сусекам мгновенно распределят..."

 

Дмитрий Федорович возвратился в гостиницу с парфюмерными подарками самым дорогим для него алма-атинским женщинам — жене и сестре. Дочери Тане он тоже что-то припас.

 

А в перерывах между заседаниями можно было за символическую плату взять на память фотоснимки. Их чудодеями-мастерами было расторопно излажено великое множество. Фотографы разбили зал на условные кв'адраты и телевиками аккуратно снимали ряд за рядом. А потом вывешивали на огромных стендах в фойе срочно изготовленные снимки самых удобных форматов. Подходи, разглядывай, узнавай себя, земляков и бери сколько душе угодно. Вот так и увез я из Москвы несколько любопытных фотографий. На одной из них мы с Лариным — воплощение самого внимания. На другой заснувшие Ровенский с Алимжановым, а у входной двери -припоздавший на пленарное заседание и тем слегка смущенный Снегин.