У писателей старших поколений совершенно необычайные толерантность (терпимость) и доброжелательность Снегина общеизвестны. Правда, иные из нашенских классиков, полуклассиков и совсем не-классиков считали это искусным наигрышем, ставшим в конце концов стержнем характера. Глубоко ошибались такие, с позволения сказать, психологи, измеряя сложную натуру Дмитрия Федоровича на свой аршин.

 

Снегин смолоду не ведал ни лукавого притворства, ни коварного лицедейства. Но в глубины истинных чувств, поверял далеко не всякого и каждого, даже если подчас это было необходимо. Разумные компромиссы он предпочитал любым трениям и противостояниям. Принципиальности его мировозрен-ческих позиций это ничуть не противоречило. Напротив, золотое правило дипломатии — повсюду приобретать союзников и потом, по возможности, обращать их в друзей — укрепляло его реноме и авторитет по всем этим позициям до незыблемой прочности.

 

Однако были и у Дмитрия Федоровича по войне и послевоенной жизни и такие персонажи, с которыми мириться и дружить он не собирался ни при каких обстоятельствах.

 

Не мог он без гневливой брезгливости смотреть на бывшего однополчанина — назову его здесь так — Чеглова. Это он, Чеглов, нагло уворовал у своих же, оставшихся в живых бойцов и командиров право говорить от их имени в Совете ветеранов-панфиловцев и стал плодить такие дрязги, что, по свидетельству настоящих воинов, "Совет превратился в группу склочников, от которой отвернулась основная масса живущих в Алма-Ате ветеранов-панфиловцев”. Так — дословно — было сказано в открытом письме ветеранов к Кунаеву (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 622, лл. 130-137). Не скрыли они от первого руководителя республики, что этот самый Чеглов бросил на поле боя тяжело раненного командира своего дивизиона Арсения Петрашко и того зверски растерзали гитлеровцы (посмертно Петрашко награжден орденом Ленина).

 

Встречая другого, условно говоря, панфиловца, Снегин сразу же вспоминал книжное творение этого наполовину самозванца, сляпавшего под эгидой Чеглова саморекламный фолиант, где в участники героического Снежного похода Сорок второго года по тылам врага зачислил совсем не причастных к этому феноменальному рейду Панфиловской дивизии председателя ее военного трибунала и начальника хлебопекарни, а себя возвел в редакторы дивизионной газеты "За Родину", тогда как редакторами там были — с июля по декабрь Сорок первого года Кузнецов, а потом, бессменно, с января Сорок второго по август Сорок шестого года Макеев.

 

Зная в лицо алма-атинских экзекуторов Домбровского, Снегин не подавал им руки. Даже после того, как они (в конце концов, куда им деваться, не на Луну же!) перекрасились в его доброжелателей, а иные — даже в душеприказчиков.

 

Секретарю Восточно-Казахстанского обкома партии Иванову, не ответившему на депутатский запрос, врезал при всех на сессии Верховного Совета:

 

"Вель-мо-жа!!"

 

Я еще скажу об этом эпизоде.

 

Точно так же был он решителен, защищая, как депутат, в трудные послевоенные годы житейские права поэтов-фрон-товиков Сырбая Мауленова и Джубана Мулдагалиева.

 

Нередко самые праведные из принятых наверху законов, постановлений, решений, директив, распоряжений и т.п., достигнув низов (как это справедливо заметил еще о временах Екатерины Великой в одной из исторических хроник Валентин Саввич Пикуль), непременно извращались, становясь вредным тормозом для тех, на чью пользу они были обращены. И самой надежной защитой от неизлечимого равнодушия, феноменальной державной тупости могли быть только собственные цельность и гражданское бесстрашие, опора на вечные духовные ценности, не исковерканные никакой лозунговой фальшью. А с бездарно-своекорыстным чиновным племенем, когда этого требовали обстоятельства, Снегин умел говорить языком (партийной, депутатской, газетно-журнальной) силы, зная, что иного эта беспардонная публика не преемлет. Силу уважали все и во все времена.

 

Он видел многих власть имущих в их истинную величину. Хищные клевки разномастных недругов переносил стоически, вида не подавая, что это задевает его офицерскую гордость и здоровое писательское честолюбие.

 

Когда вскрывал очередной почтовый конверт или переданный окольными путями (но прямо ему в руки), рукописный свиток, интуитивно предчувствовал, догадывался что вместе с приветами и наветами последуют настоятельные просьбы, как правило, закамуфлированные под необязательные.

 

Я знавал сотни приписанных к самой высокой партгос-номенклатуре депутатов, которым такие обращения были обузой и окоминой. В лучшем случае народные избранники, охотно признававшие лишь жанры праздничных и юбилейных тропарей, отделывались от заявлений, просьб и жалоб обещаниями да отписками. Старались перепоручить кому-то из своих адьютантов и вестовых. Чинно спихивали на другие ярусы.

 

Снегин же таким письмам радовался. Радовался не по самой, зачастую страшной трагедийной их сути. А радовался тому, что всегда ощущал постоянную потребность и возможность помочь любому попавшему в беду честному человеку. Ни на минуту не сомневаясь в правоте, тем не менее он каждый раз тщательно и дотошно проверял и перепроверял ему поверенное и только затем действовал. Причем действовал с тем нравственным прицелом, чтобы каждый из к нему обратившихся воспринял его помощь не как милостивое одолжение (подаяние), а как реальный знак того, что всем нам уже давным-давно надобно (формула Сергея Николаевича Маркова) подыматься с колен.

 

Дмитрий Федорович тоже сам мог иногда сдипломатни-чать, но вот душу в спасительную пятнистую камуфляжку конформизма, под цвет политической или иной местности не обряжал. Не только убогие и безответные советские Акакии Акакиевичи, но и т.н. сознательные граждане, формально обладавшие богатым набором всевозможных конституционных прав и свобод, из года в год (независимо, был ли он депутатом или не был) взваливали на его плечи немалые заботы. Его находили (даже за городом, на редком отдыхе) хорошо знакомые, малознакомые и совсем не знакомые люди самых различных возрастов и сословий. Кто с извинительными реверансами, а кто и беззастенчиво, они зажирали у него бесценное писательское время, издавна приученные к хроническому социальному иждивенчеству (и развращенные им), истово веруя, то кто-то всевластный, но непременно не рядом, а только свыше (горком, обком, редакция, Народный контроль, Верховный Совет, ЦК, Кремль, Ленин, Сталин, Калинин, Ворошилов, Шаяхметов, Хрущев, Брежнев, Горбачев еt сеterа) неким волшебным образом снимет заявленные проблемы. Официальная печать (другой попросту не было) усердно поддерживала и закрепляла розовые иллюзии, а о художественной литературе и говорить нечего. Блистательная плеяда профессиональных лакировщиков действительности типа трижды лауреата Сталинской премии Семена Бабаевского неустанно внушала своей читательской пастве возможность достижения правды по вертикали, С ними нередко смыкались и серьезные писатели. "Вот приедет комиссар, он рассудит!" — неколебимо полагал персонаж одной из партизанских повестей Василя Быкова. За многие годы (даже десятилетия) политического прессинга, нарушений социалистической законности, нравственной забитости и закрепощенности (тоже активно множивших захребетничество буквально на всех ярусах общества) редкие люди от края до края не разучились умению самим, как надо, постоять за себя. Как правило, девять из десяти апеллировавших к Дмитрию Федоровичу до этого не стучались ни в какие двери и ворота, хотя на них уже не было пудовых замков — поступательно и властно наступала пора значительного преображения всей жизни. Далеко не все понимали это и вновь искали у Дмитрия Федоровича утешения. Его же, не знавшая потайных закоулков, душа всегда и почти для всех была рыцарски открыта. Люди просили совета, содействия не только в традиционных, но зачастую и в самых неожиданных житейских ситуациях, а подчас в галошах лезли в его душу, настырно изводили вздорными домогательствами, демагогическими качаниями прав на действительные и мнимые привилегии.

 

Но как бы то ни было, он всего лишь несколько раз отказывал решительно и бесповоротно. А в остальном всегда оставался верен своему обыкновению несмотря ни на что помогать каждому (каждой) оперативно, толково, бескорыстно. Неписаный Кодекс Великого Панфиловского Братства был для него свят везде и всегда.

 

Во многих обращениях к нему по стопам просьб шла Большая Война. Тут уже для него не было никаких отговорок и ссылок на те или иные обстоятельства.

 

Молодой воин срочной службы Виктор Степанович Тищенко (город Гвардейск Калининградской области, воинская часть 41203"А-4") из книг узнал, что Снегин в Сорок первом году воевал и на Калининском фронте и потому просил его что-либо сообщить о судьбе отца — младшего политрука Степана Ивановича Тищенко. Архивно-военные инстанции уведомили Тищенко-младшего: его отец пропал без вести в Сорок первом. Но как он мог тогда пропасть, если весной, в апреле и мае Сорок второго писал с фронта своему брату москвичу? Потом переписка оборвалась (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 587, лл. 1-2).

 

Ровесник Снегина, журналист Роман Константинович Трофимов из газеты "Актюбинская правда'', в прошлом чернорабочий, каменщик, чертежник, геологоразведчик, воевал на Карело-Финском направлении. В Седьмой Воздушной Армии был авиационным механиком. Его связной самолет, выполняя задания командования, совершил 700 с лишним успешных полетов. Авиация крепко сдружила Трофимова с поэзией. Но в его стихах литературные столичные снобы не увидели ничего примечательного. А Снегин — увидел. Вполне мог бы вежливо посоветовать учиться у классиков и на том закончить.

 

Но он более двух лет терпеливо и заботливо вел Трофимова по тропам постижения основ поэтического видения, а потом, убедившись в незряшности стараний, рекомендовал его в Союз писателей СССР (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 588, лл. 1-3).

 

Инвалид второй группы Мамонтов, назвавший себя пильщиком угольной пилы, жаловался на волокиту с получением положенных ему медали "За оборону Москвы", а также боевого ордена. Он же склонял Снегина к содействию в оказании через органы соцобеспечения ему, Мамонтову, материальной помощи. Если с наградами все благополучно и по справедливости решилось, то с материальной помощью пришлось повременить, поскольку заведующий соответствующим Отделом Министерства соцобеспечения Халелов официально уведомил депутата Снегина в том, что избирателю Мамонтову были "выданы 700 рублей, мужская рубашка, платье дамское, брюки мужские, юбка дамская, а в 1947 году Мамонтов уже получил 350 рублей и мужские брюки" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, л. 26).

 

Другой инвалид хлопотал о справке для оформления паспорта. Третий требовал отремонтировать квартиру. Четвертый — разрешения на постройку дома. Пятый — выделения земельного участка.

 

Старый верненец Владимир Васильевич Тихонов просил узаконить духовное завещание отца и его купчую крепость на каменное строение по улице Пушкина.

 

Обездвиженная женщина ходатайствовала послать ее "на грязелечение в местный курорт Яны-Курган".

 

А иногда доходило до абсурда.