"Но кажется, этого рассказа нет у Паустовского в Собрании сочинений".

 

"Э-э, многого чего нет в таких собраниях не только у Паустовского, -согласился Снегин. — Мало ли дураков в цензуре или еще где! Вот и могли спросить: объясните-ка, пожалуйста, что за набор тут у Вас, дорогой товарищ Паустовский? Лейтенант, значит, — немец. Жертвы его — евреи. А орудия убийства: одно — русская водка, другое безнациональный старинный подсвечник! К чему Вы клоните подобными намеками, признайтесь, как на духу?!… И потом, где Вы в оккупации встречали армян-парикмахеров? Абсурд! Да их и цыган гитлеровцы быстренько уравнивали с теми же евреями...", — Снегин скрестил руки на груди, откинулся на спинку стула и посмотрел на меня долгим подозрительно-испытующим взглядом, будто бы это был не он, Снегин, а тот — самовластный демагог из цензуры.

 

Продолжил измененным голосом:

 

"Ну что молчите?.."

 

И затем снова обрел свой, снегинский и, положив руки на стол, тихо воскликнул:

 

"Ох, и знакомы мне такие разговорчики! После них из любого Собрания сочинений вся правда повылетает, как из пушки! Поэтому старые газеты и старые письма иногда очень полезно перечитывать. Вот я недавно перечитал писанное мне Ритманом-Фетисовым на фронт… Спасибо ему — Михаилу Ивановичу… Может быть, слышали такую фамилию? Да? Ну вот видите, как славно… Он в войну на всякий случай по фамилии стал короче. Просто — Фетисов. Доцент Фетисов… Без тевтонского акцента… Нестроевой. Здоровье никудышнее. И вот он, больной, выезжал на хлебозаготовки… Вместе с академиками, с докторами наук копал картошку… Писал книгу "Сыны Казахстана — герои Отечественной войны"… А как радовался за нас — панфиловцев! Первым включил в свою книгу Малика Габдуплина. Как переживал, что сам не на фронте! Он со своей женой взял шефство над моими стариками, над Зорькой и детьми. Утешительно описывал мне, как бодро выглядят Таня с Митей. Митю величал на монархический лад — Митей Вторым. А старания Зореньки называл правильно -геройством… Писал: "Ваша жена — образец трудолюбия и материнства. Работает и двух героев воспитывает. Умница она у Вас. Ее энергия поистине неиссякаема… А какие чудесные дети Вас встретят! Митя — живая картинка, с умными, острыми глазенками. Таня — внимательная, сосредоточенная, если хотите, мужественная… Вы заслужили хотя бы краткий отдых в родном доме… Вы тогда напишите стихи и такие стихи, что алма-атинские тополя преклонят свои вершины, выражая уважение к таланту, освеженному грозой жесточайших сражений"… Михаил Иванович собирался в Северный Казахстан -проведать там Ивана Петровича Шухова в его "родовом имении" Пресновке, бывшей станице Пресновской Петропавловского уезда… С горечью сообщал о гибели наших общих знакомых. Давид Кац, например, погиб нелепо. Высунул голову из окопа, и — пуля бац, наповал. Талантлив был! Самый-самый первый переводчик Мухтара Ауэзова! Ранее Никольской, Соболева, Анова… Как мечтал хорошую пьесу написать. "Многих, многих мы недосчитаемся, когда придет желанный час Победы!" — писал Михаил Иванович… Он подробно снабжал меня всеми новостями. Я раньше газет узнавал: в Союзе писателей обсуждали роман Ауэзова "Абай". Муканов закончил пьесу о Чокане Валиханове. Чокан у него вышел просто блеск. Не царский офицер, а готовый член РСДРП! В Алма-Ате Эйзенштейн снимает по просьбе Сталина фильм "Иван Грозный" и разрабатывает план грандиозной инсценировки "Война и мир" по Толстому, а Рошаль взялся за кинокартину "Джамбул" и в работе находятся фильмы "Жди меня", "Фронт", "Русские люди"...

 

Я попытался снова сбить его на разговор о фильмах, но не сразу это получилось, потому как он опять очень благодарно заговорил о Ритмане-Фетисове:

 

"Я запомнил его слова о том, что нацисты — это бешеные твари, они даже не умеют ненавидеть просто потому, что бешеная собака кусает без всякого чувства, но наверняка, а посему и опасней любого волка… Он сообщал мне, что в нашей киностудии иногда демонстрируют американские ленты, а потом выпускают в народ. Были такие картины "В стране Чикаго", "Северная звезда". Я их на фронте тоже видел. Согласен с Фетисовым — да, американцы были настоящие Рафаэли в киноделе… Сейчас это сгинуло… Убеждал меня писать и писать: "Это так нужно. Вспомните Полежаева, Лермонтова. Они в трудных походах умели хорошо писать. Пишите и Вы". А как радовался он славе Малика Габдуллина! Вы даже представить не можете!"

 

"Отчего же — могу представить".

 

"И моего Баурджана он поддержал, когда тот на побывке в Алма-Ате врезал одному нашему классику за его военную пьесу. Буквально ткнул его носом в очевидное. "Современная война, — сказал Баурджан, — это не война мушкетеров. И офицеры Отечественной войны — это Вам не рыцари Шестнадцатого века. Куда Вы дели нынешнего офицера, знатока военного дела? Даже Панфилов у Вас показан, как мастер рукопашного боя и-не более. Куда Вы дели честного, бравого, простого воина, который не так уж и прост? Кому нужна вся эта Ваша профанация?"

 

"Габиту Махмудовичу все это адресовалось?"

 

Снегин не поддержал моей догадки, но и не сбросил ее прочь.

 

Сказал уточняюще:

 

"Толковую статью о Баурджане опубликовал где-то в году Пятьдесят втором в "Красной звезде" Александр Кривицкий. Называлась — "Военные записки полковника Баурджана Мо-мыш-улы". Статья была глубока, потому что глубок был сам Баурджан..."

 

"Ее потом перепечатала "Казахстанская правда". Кажется, двенадцатого марта..."

 

"Ну вот, все знаете. А еще и спрашиваете", — вроде как укорил меня Снегин, но в одобрительном тоне. Любые познания о панфиловцах были ему как бальзам на душу. Помню, как просияли его глаза, когда я, желая сделать ему приятное, выдал пару заголовочков из Панфиловской дивизионки. Один гласил: "Поединок с фашистской танкеткой". Под ним шел краткий, но весьма правдивый сказ, о том, как пять часов подряд разведчик из подразделения лейтенанта Визера прятался в кустах от этой злополучной танкетки. Она за ним, он — от нее. Такая дуэль. Тем и спасся. А второй заголовок был: "Минометами нас не испугать". И подписал эту публикацию уже сам Визер.

 

"А Ритман-Фетисов сотрудничал в дивизионке?" — спросил я.

 

"Нет. Как-то не догадался пригласить его Павел Кузнецов. Да и я тоже не подсказал. А зря!.. М-да… Михаил Иванович слал мне письма, а сам мучительно переживал за брата. Брат Сергей ушел на фронт и канул неведомо куда. Полгода никаких вестей. В конце октября Сорок первого о нем сказали по радио — и все, больше ничего. Писал: "Бедная мать измучилась, слезы льет. Эх, многострадальная наша мать русская! Сколько ей довелось испытать. Горе матери—это мера всех мук"… Такая зверская штука — война… Он и после войны не терял дружбы. В Ленинграде обнаружил неопубликованное письмо Чокана Валиханова. Прислал. Статью "Декабристы и Казахстан" тоже прислал. У него есть интересная книга "Первые русские повести на казахскую тему". Но мал тираж… Радовался, что оправился от тяжкого недуга. Однако медики категорически запретили ему многое. Вспомнил, говорит, мою Зорьку, как она серьезно прибаливала и никогда не жаловалась..."

 

"А после войны Таня и Митя Вам часто писали?" — опять настойчиво спрашиваю я, чтобы сбить его с волны не особо целительных воспоминаний — кровяное давление, когда человеку за 80 — тоже штука не из приятных.

 

"Ну а то как же! Это я, каюсь, не особо обязателен был в эпистолах. Друзья меня поругивали за это. И — поделом! А у Тани с Митей — все четко! И он и она были на практике. Таня на учительской в Покатиловке. Около Талды-Кургана. Митя -на медицинской. В поселке Иртышск Павлодарской области. Далековато друг от друга… Помню, Таня писала мне про души и сердца покатиловцев. Да-да, так и написала — "про души и сердца”. Туда в тридцатых годах ссылали раскулаченных. Так вот Танюша мне помогала вживаться в обстановку, в психологию этих людей. Подмечала: до сих пор меж ними ходят слухи о каком-то бунте, который чуть было не вспыхнул там перед войной. Были якобы даже у несостоявшихся повстанцев пушки из-за границы. Но про это — сообщала — говорили шепотом. А вслух — про Черкасскую оборону, про партизан и про атамана Анненкова. Беседовала там со старцами. До сих пор, говорит, жители вспоминают об ужасных расправах белоказаков. Особенно, говорит, доставалось казахскому населению. Не щадили ни детей, ни стариков — несется казак с оголенной шашкой и рубит каждого… Писала, что — а теперь бывших партизан мучают различные организации и делегации. Их так часто осаждают, требуя воспоминаний, что у них уже выработались определенные штампы. "Вернулся я с империалистической войны из Румынии большевиком. Переночевал ночь дома — и винтовку в руки”. "Эту фразу, — писала мне Таня, — я слышала по меньшей мере раз 10 от седовласых старцев разных характеров, комплекций и возрастов. Старухи же по большей части вспоминают о мужьях, нет, не об их подвигах, а о том, сколько у них мужей было. Некоторые добирались до цифры 4..." Таня в каждом письме просила меня писать почаще, называла папочкой, в конце обязательно писала: "Крепко-крепко целую тебя, маму, братца, всех теть и дядъ. Жду писем. Таня". А однажды закончила так: "Папулечка, милый! Если бы ты знал, как ты поддержал меня своим письмом! Теперь я начинаю жить..."

 

"Вы что, Дмитрий Федорович, наизусть письма заучивали, как стихи?"

 

"А зачем заучивать? Слава Богу, на память не жалуюсь, хотя и контужен не раз", — возвращался Снегин опять к фронтовой теме.

 

Я его снова от нее попытался оттеснить, спросив про письма сына.

 

Дмитрий Федорович неохотно уступал:

 

"У Мити — письма сугубо деловые. Мол, "… работаю в хирургии. С утра — в стационаре. Во второй половине дня -в поликлинике. Живу в общежитии. В столовой кормят неплохо. Вчера приехала Света в гости. Рассказала о своей работе. Я ей — о своей. Сплошные медицинские разговоры. Обмен опытом. Но и сын может сказать — так-то и так. Иртыш красив. И купаться в нем, и любоваться им — отлично… А из Ферганы, там проходил военную подготовку, сообщал: прибыли на место, получил форму, началась служба. Скоро построение. Очень тороплюсь. Целую. Митя. "Все!.."

 

Собственно, так оно, наверное, и должно быть… Сами знаете… Это в наши годы письма часто писали и длинные. А теперь что? Телеграф! Телефон! Сотовая и прочая такая связь… Электронная почта! Дневников люди не ведут. Время экономят. Время — деньги! А про то, что человеческая душа дороже любых денег, уже мало кто помнит… Под моим ли влиянием стал мой Митя медиком? Нет! Спросите у него -сам скажет: профессию врача выбрал самостоятельно и — не ошибся!.. А вот Таня на исторический факультет пединститута поступила, быть может, под влиянием домашней атмосферы… Но ее выбор тоже правилен!.. Она у нас учитель — от Бога!.. Да-да, от Бога и в Бога теперь истово верует… Посещает храм в Коломенском… Прекрасные места..."