ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ рассказывает о педсовете
На улице темно. Кругом тишина. Только собаки-пустобрешки то здесь, то там поднимают свой звонкий, не нужный никому лай.
Мы с мамой идем в школу на педсовет. Мама молчит. Выходя из ворот, она тихо сказала:
— Нет у нас в доме мужской руки.
И еще — переходя мостик через канаву:
— Ну, погоди же, с завтрашнего дня начнется новая жизнь.
… Вряд ли кто-нибудь из учеников знал директорский кабинет лучше, чем я. Сколько раз меня приводила сюда Майканова, сколько клятв моих о том, что я буду ниже травы, тише воды слышали эти стены. Но никогда еще я не входил в эту простую комнату с портретами и большой географической картой на стене таким взволнованным. Я вошел и прислонился спиной к большой, холодной голландской печке. Прямо напротив меня сидел за столом Ахметов. Выглядел он сегодня очень строго. Вертикальные морщинки на стыке густых красивых бровей директора казались глубже, чем обычно.
— Подойди поближе,—велел директор и показал авторучкой на середину комнаты.
Я сделал несколько шагов, таких мелких и осторожных, будто боялся угодить в капкан. Справа и слева сидели учителя. Я разглядел только лицо Майкановой. Кажется, она была очень взволнована.
— Знаешь ли ты, Кадыров, почему мы тебя вызвали?— спросил Ахметов.
— Конечно, знаю.
— Так за что же?
— За недисциплинированность.— Кажется, кто-то из учителей засмеялся. Надо же! В такой момент надо мной еще насмехаются!
— Говорят, ты не хочешь больше учиться?
Кто бы мог ему это сказать? Никому, даже Султану, я не говорил таких глупостей.
— Нет, я хочу учиться… Я стараюсь...
Большой белой ладонью Ахметов хлопнул по столу.
— Стараешься?— удивленно выкрикнул он.
Я никогда еще не видел директора таким сердитым. Как хорошо было бы, если бы директор встал, подбежал ко мне и надавал пощечин. А потом выставил бы вон, приказав матери не кормить меня обедом целую неделю. Где-то я читал, что у баловников и лентяев отбирали в наказание обеды. Но Ахметов, видимо, хотел помучить меня вопросами.
— Что значит “стараешься"?
Я окончательно запутался и честно произнес:
— Не знаю...
Кто-то опять хихикнул. Ахметов строго посмотрел на учителей и снова спросил меня:
Сколько раз в этой самой комнате ты давал обещания исправиться?
— Много!
— И каждый раз лгал?
— Я не лгал!—чуть не плача, выкрикнул я.— Я говорил правду… Я очень хотел… Только не получалось...
— Забавно!—усмехнулся Ахметов.—Может быть, тебе мешал кто-нибудь? Может быть, нашелся человек, который заставлял тебя безобразничать?
— Кто ж это будет заставлять безобразничать?— искренне удивился я.—Заставляют только вести себя тихо.
— Бывают такие случаи,—вмешался вдруг Рахманов,— сидит паренек на уроке, ничего не понимает. Что ж ему слушать учителя? Скучно. Может быть, и с тобой так было?
— Что вы, что вы!—Я даже руками замахал.—Вас слушать всегда интересно… И на других уроках я всегда все понимаю...
Снова задал вопрос Ахметов:
— Как же получилось, что ты положил в сумку учительницы лягушку?
— Я не знал, что она так напугается. Я думал, лягушка выпрыгнет и будет смешно всем… И ей тоже...
— Трогательная забота,— усмехнулась Майканова.— И тебе не стыдно?
— Очень стыдно… Но я, честное слово, не думал, что так получится...
— Что ж тут смешного,— спросила Майканова,— если лягушка прыгает по столу… Это отвратительно, а не смешно.
— Это уже другой вопрос,— прервал ее Ахметов,— и он не стоит сегодня на повестке дня.
Вы знаете, что больше всего меня поразило во всей этой истории? Никто не кричал на меня, никто не ругался. Все почему-то говорили спокойно. Видимо, никому не было до меня дела. И никто не понимал, что творилось сейчас со мною...
Впрочем, сидел в этой комнате человек, в сторону которого мне даже взглянуть было страшно. Я говорю о маме.
Она сидела, низко опустив голову, и, казалось, не обращала никакого внимания на наш разговор с директором. Я видел маму сбоку и по мелким движениям рук, по дрожанию губ чувствовал, как волнуется и переживает она...
Что-то защекотало у меня в горле, я поперхнулся и, хотя как раз в этот момент никто ни о чем меня не спрашивал, выдавил из себя:
— П-п-простите… Больше не буду...
Ахметов попросил меня выйти. Сидеть и ждать, как мне велели, на скамейке я не мог. Обойдя школу, я подобрался к широким окнам кабинета, подтянулся на руках, уцепившись за железный карниз, и соскользнул на землю. Только пальцы оцарапал. Попробовал подслушать под окном. Ничего не получилось. Из кабинета доносился какой-то неразборчивый гул.
Тишина. Нет, кто-то говорит. Во всяком случае, все повернули головы в одну сторону, к дверям, и слушают. Я почти ложусь на ветку. Так вот кто выступает! Мама!
Мне почти не видно ее лица. Мешает занавеска. Это так обидно, что я еле сдерживаюсь, чтобы не крикнуть Оспанову: “Поправьте занавеску!”
Я почти не вижу лица мамы и совсем не слышу ее слов. Но я чувствую, о чем и как она говорит. И это я обрек маму на такой позор! Из-за меня она должна оправдываться, чувствовать себя виноватой, умолять чужих людей...
Зачем я родился таким болваном и шалопаем! Почему я не мог родиться таким, как тихоня Тимур? Ах, если бы я был таким, как Тимур! Мама стояла бы сейчас в кабинете директора, а со всех сторон неслись бы комплименты, поздравления, возгласы восхищения.
— Какой у вас чудесный сын, апай!
—Как вы воспитали такого исключительного ребенка!
— Все родители завидуют вам, товарищ Кадырова.
Ветер отогнул занавеску. Теперь я хорошо вижу бледное расстроенное лицо мамы. Но она тут же садится на стул, видимо, закончив речь. Поднимается и подходит к столу Майканова.
Ну, теперь я наверняка погиб. Если бы не она, педагоги могли пожалеть маму и склониться на мою сторону. Майканова держит в руке линейку и постукивает ребрышком ее по столу. Она стоит ко мне в профиль, и я пытаюсь по губам прочесть, о чем же она говорит...
Я думаю, она говорит: “Кадырова нужно исключить! Он неисправим! Сегодня он обещал и клялся, а завтра все равно примется за старое!”
Ничего не скажешь… Так было уже много раз.
Говорят, нет судьбы, а все зависит от самого человека.
Если это так, то почему Майканова поймала когда-то в сельмаге меня, а не Тимура?.. Впрочем, Тимура она не могла бы поймать, разве он полезет без очереди!
Конечно, Майкановой будет хорошо, если из ее класса уберут такого нарушителя дисциплины, как я.