Мне было четыре года, когда началась война. Отца я в лицо не запомнил, в памяти остался лишь запах пота и еще оружейной смазки - колхозников перед отправкой на фронт обучали военному делу. Он высоко поднял меня над головой, а потом на минуту прижал к себе.

 

Отец не вернулся с фронта - пропал без вести. Когда от него перестали приходить письма, матери было всего 23 года. Она так и не смирилась с мыслью, что отца ее единственного сына нет в живых, и всю жизнь прождала его. Перед смертью отец часто снился ей. В полубреду мать ласково и нежно повторяла: «Бедолага, он сегодня снова приходил. У него, оказывается, другая семья». Имени мужа, как истинная восточная женщина, не называла, но все, кто был рядом, понимали

 

- речь идет о моем отце. Я уверен, что, если бы он в самом деле остался жив и завел где-то в чужих краях другую семью, а потом, спустя годы, приехал с женой и детьми в родные места, мать приняла бы их всех как самых близких и дорогих родственников. Совестливая и преданная, она, вспоминая моего отца, мечтала, видимо, об одном: «Пусть живет с кем угодно и где угодно, лишь бы был жив». Такая вот широкая и емкая натура была у моей героической матери.

 

Я не спрашивал, а она никогда не рассказывала мне об отце. О том, каким он был, я узнал от Улбобек-апа, жены Альжана-коке - одного из трех старших братьев отца. «Такой же, как ты,

 

- неунывающий весельчак», - сказала мне 94-летняя старушка, когда я ей, уже готовящейся уйти в мир иной, задал этот часто мучивший меня в последние годы вопрос.

 

...Я, разумеется, не понимал, что такое война, но, после того как отца и его братьев в доме не стало, взрослые стали меньше улыбаться, а главное, я познал, что такое голод. Утром мы пили пустой чай, в обед - тоже. Ожидание забеленного молоком вечернего супчика превращалось в пытку, день поистине длился дольше века. Это при том, что матери старались лучший кусок отдать детям.

 

В колхозе с началом войны не стало хватать рабочих рук. Мне было пять лет, когда таких мальцов, как я, уже сажали на быков, и мы молотили зерно на току.

 

Солнце печет все жарче, а быки все шагают и шагают монотонно. Попки стерты до крови, глаза заливает потом, от бесконечно наматываемых кругов кружится голова, кто-нибудь из ребятишек время от времени падает прямо на немолотое зерно. Взрослые поднимают - и снова сажают на быков. В обед мы, маленькие труженики тыла, едем в аул, чтобы попить чаю и немного поспать. Часа через два снова поднимают: «Айналайын, надо ехать на работу».

 

Сбежать, отлынивать - это и в голову не приходило. Напротив, нам всем хотелось сделать лучше и больше. Я, например, хоть и рос очень тихим и незадиристым малым, однако спуску никому не давал, если это касалось работы или учебы. Мою мать вызывали в школу единственный только раз - когда меня наградили пятью рублями за отличную учебу и ударный труд в поле. Наша детская бригада работала на уборке зерна, я приходил первым и уходил последним. Флаг победителя висел на моем участке все два месяца, что мы были в поле.

 

Дома тоже дел хватало. Уходя утром в поле, мать оставляла чашку с зерном. К ее приходу я должен был перемолоть его на дирмене, домашней мельнице, и замесить тесто для лепешек или лапши. К вечеру нужно было пригнать домой коз и овец, подоить их, развести огонь и вскипятить молоко. Это была моя святая обязанность - сделать заготовку к вечернему ужину. Однажды, заигравшись, забыл обо всем на свете. Я купался с мальчишками в пруду возле аула, как вдруг увидел мать. Она стояла на берегу с толстой палкой в руках. Я выскочил из воды и драпанул в степь.

 

В тот день мы ужинали без молока - ягнята и козлята, оставшись без пригляда, успели приложиться к материнскому вымени. Мать, еле двигаясь от усталости, домывала посуду. Я, глядя на нее, чувствовал себя до того виноватым, и так мне ее было жалко, что в какой-то момент не сдержался и заплакал. Это был крепкий урок. Несмотря на малолетство, я понял, что раз уж моя бесконечно добрая мать схватилась за палку и готова была поколотить меня, - значит, я сделал что-то непростительно плохое. С той поры о своих обязанностях не забывал никогда.

 

Плоды той дисциплины, к которой приучила меня мать, пожинаю до сих пор. Мне в голову не придет подвести кого-то и не прийти, например, на встречу, если пообещал. Может, и в своей профессии я достиг каких-то высот только потому, что боялся подвести своего педагога Аскара Токпанова, который за руку привел меня на актерский факультет.

 

В те военные и первые послевоенные годы, на которые пришлось мое детство, шел естественный отбор. Не совру, если скажу, что из ста детей военного времени выживал один. Я отношусь к этим счастливчикам. Когда учился в третьем классе, у нас в ауле началась эпидемия кори. Школу закрыли - в ней некому было учиться. Дети болели и умирали десятками. Две мои младшие сестренки тоже умерли, а я выжил, но когда первый раз после болезни вышел во двор, играть было не с кем - взрослые не успевали хоронить детей. Сейчас, когда спрашивают, как мне всякий раз удается восставать из пепла и начинать жизнь заново, я отвечаю: меня спасает иммунитет, приобретенный в детстве.

 

А как мы, дети войны, ждали весны! Она у нас ассоциировалась с теплом, молоком, айраном и жуа - диким луком. Зимы в военные годы почему-то всегда были суровыми. Но какими бы они злыми ни были, первого марта (этот день, говорили нам в школе, считается первым днем весны), мы сбрасывали чокай, самодельные сапожки, и бегали босиком до первого снега.

 

В памяти до мельчайших подробностей остался день, когда мне пришлось ночевать в пустой холодной школе. После обеда неожиданно повалил снег. За другими ребятишками приехали верхом на осликах их дедушки, а за мной ехать было некому. Мать я вообще не видел, она с утра до поздней ночи работала в колхозе, дома оставалась Алтынгуль-апа, да что толку - ослика ведь у нас все равно не было.

 

Глиняный пол обжигал холодом. Спасаясь от него, я с ногами забрался на парту и всю ночь не сомкнул глаз от страха: мне казалось, что по школе разгуливают шайтаны. В ту страшную ночь я, кажется, повзрослел на целую жизнь. За мной приехал под утро сосед - обе мои матери подняли в ауле тревогу. Что такое вообще колхоз? Это одна семья, все живущие там считают друг друга родственниками. Мы, дети, заигравшись, оставались ночевать в том доме, где заставала нас ночь.

 

В нашем ауле соблюдалась не социальная, а, я бы сказал, Божья справедливость. Да, бывало, люди не разговаривали друг с другом, рассорившись из-за какой-то ерунды, но бить лежачего - этого не было никогда. Пшеницу, помнится, в войну в первую очередь выдавали самым нуждающимся, и теми крохами, что имелись, мои односельчане делились с депортированными в наши края людьми. Таков был порядок, простой и непоколебимый.

 

Добрый свет моего аула до сих пор сопровождает меня. Он не давал мне, как говорят в народе, зажраться и забыть свои корни в самые-самые звездные годы моей актерской карьеры.

 

Сейчас там многое изменилось. Саманных домиков уже и не встретишь, нет и колодцев, из которых мы брали воду. Но если я вижу где-то полуразрушенную глиняную стену, то не могу удержаться, чтобы не подойти к ней, не посидеть на развалинах и не вспомнить былое. Знакомых лиц здесь тоже уже нет. Из товарищей моих детских игр в живых остался лишь один. Октябрь, так зовут его, и в детстве был очень добрым и бесхитростным малым, а сейчас, мне кажется, стал воплощением мудрости и человечности. Прошлым летом, когда я приезжал на родину на похороны одного из родичей, Октябрь отвел меня в сторону, чтобы спросить: «Это правда, что твоя жена беременна?». Получив утвердительный ответ, замахал руками:

 

- Все-все! Молчу и больше ничего не спрашиваю, а ты никому ничего не говори. Я буду молиться, чтобы малыш родился здоровым.

 

Мне было легко и просто с ним, звания и статус (Октябрь всю жизнь прожил в ауле, институтов не оканчивал, на пенсию вышел заведующим фермой) не играли никакой роли. Мне казалось, что передо мной не 70-летний старик, а тот самый мальчишка Октябрь, который умудрялся крохотный кусочек сахара или курта делить на весь класс.

 

...Меня часто спрашивают: не боюсь ли я старости? А мне нравится быть стариком, и если кто-то ненароком обращается ко мне как к «молодому человеку», это даже оскорбляет. Я уже не сыграю Козы-Корпеша, отошел от Кодара, сейчас приблизился к мудрости Карабая - отца Баян. Но коль все идет своим чередом, разве это плохо? Детство у меня не скажу, конечно, что было счастливым - все-таки оно пришлось на суровые военные времена, но зато насыщенносодержательным и даже, как мне кажется с высоты сегодняшних лет, романтичным. Я не был, повторюсь, обделен родительской любовью и вниманием, из детства вынес отменное здоровье. Задел на будущее, то есть юность, молодость и зрелые годы, благодаря такому детству тоже был хорошим. Теперь надо узнать, что такое старость. Сразу скажу: смерти я не боюсь, и туда, где меня ждут дорогие мне люди, хотелось бы прийти с улыбкой.