В начале было Слово...

Позже возник Литинститут.

Единственный в мире, до сих пор.

 

Его придумал Горький. Счастливая мысль! Конечно, на писателя не учат, но учить писателя можно и нужно. Особенно когда он еще молод и не слишком образован. Однако главное даже не в этом. У вечных, неприкаянных бродяг «с тетрадками своих стихотворений» появилось в Москве свое пристанище. Пристанище духа и тела. Скажем, где бы еще бросил якорь в стольном граде бывший моряк и почти что до смерти бездомный Николай Рубцов? Общага! Пресловутая и преславная. Темное здание о семи этажах (с не менее темной родословной) по улице Добролюбова, угол Руставели. И каждый там, любя добро, считал себя витязем в тигровой шкуре, вышедшим на бой во славу свою и литературы… В начале 60-х бдительные «товарищи из ЦК» углядели в институте гнездо вольнодумия. Послышались речи: начудил-де «буревестник революции» со своим шумливым полубогемным детищем, а еще называется основоположник соцреализма… Никита-кукурузник не долго думая показал учебному заведению кузькину мать. Это был, разумеется, в чистом виде волюнтаризм. Но осознали его не сразу, а через несколько лет, после снятия с должности «нашего дорогого Никиты Сергеевича». В 65-м Литинститут имени А. М. Горького заново открылся. Тогда и появилась в нем Батима Каукенова, высокая, стройная девушка с долгими, как звездная ночь, волосами.

 

Она выросла в Семипалатинске, в пригородном поселке Затон на Иртыше. Там, близ своей тихоходной флотилии и судоремонтного завода, жили речники. Отец Жумакан, простой и добрый человек, тоже был речником, плавал на пассажирском пароходе. Иртыш был еще полноводным, и ходили от Зайсана до Салехарда. Маму за роскошную тугую косу прозвали «длинноволосой Диной», она занималась хозяйством. Жили в поселке вполне по-деревенски: держали скот, косили траву… Лишь долгие годы спустя Батима узнала, что мать происхождением из знатного рода, от потомков хана Узбека. Об этом в доме ни ей, ни старшей сестре Умитжан взрослые никогда не говорили. Молчали родители и о том, как в голод начала 30-х младенцами погибли старшие братья и сестры двух девочек… Из детства особенно запомнилось Батиме, как любил отец носить ее на плечах. Еще: собирались в юрте одинокие женщины по вечерам и красиво хором пели, их голоса летели в решетчатый купол, где синело небо. Пели Абая, народные казахские, русские песни, и ни одной плохой не было!.. Еще: однажды в сорокаградусный мороз детям запретили идти в школу, но отец потащил ее за собой в буран, холод. «Ну как так? Из-за погоды?! Не может быть!»- все удивлялся он по простоте душевной. И доставил-таки, полузамерзшую, прямо к первому уроку. В классе было пусто, учитель сидел один. Так и прошел урок — для единственной ученицы… «Читай! Читай!» — все время заботливо вразумлял отец. И она читала. Полюбила книги. После школы уехала во Фрунзе, поступила на филологический факультет университета. Ездила в фольклорные экспедиции по берегам Иссык-Куля. Сочиняла свое. На четвертом курсе приехала комиссия — отбирать будущих студентов вновь открывающегося Литинститута. Так оказалась в Москве. Через год в их очную группу перевелся с заочного отделения парень из Краснодара. Молчаливый, отстраненно задумчивый. Его звали Юрий Кузнецов. Было это в 1966 году...

 

— Как он вам показался?- спрашиваю Батиму Жумакановну. И чувствую по голосу, улыбке, что воспоминание ей горячо и дорого.

 

— Высокий, широкоплечий, зеленоглазый!..

 

Долгое молчание.

 

—… Наши девчонки его сразу приметили. Влюбились!..

 

— А каким он был?

 

—Знаете, в общежитии все на виду. Другие студенты колобродят, застолья, разговоры до утра. А он сам по себе, серьезный. Читает, думает… все время работает...

 

Первоначально греческое слово «поэт» значило — «трудиться».

 

 

Жизнь каждого человека окружена великой тайной. Это тайна судьбы, или, иначе говоря, Божьего промысла. По большому счету, ничего случайного нет. Человеку дарована свободная воля, но не ведет ли его по жизни Высшее провиденье? Давно подмечено: чем значительнее человек, тем ощутимее в его судьбе дыхание небес.

 

… В наше продвинутое время кто только не лезет на публику с рассказами о себе любимом. Уже и третьесортные актриски издают собственные мемуары. Что же говорить о писателях-профессионалах»! (Один не устающий мелькать «шестидесятник», в семьдесят лет не разлюбивший пестрых пиджаков, не удовлетворясь писаниной, даже напечатал фотоальбом о четырех годах большого личного счастья с очередной, кажется пятой, женою.) Кузнецов в последнее, болтливое время еще молчаливее, чем прежде. Две небольшие автобиографические заметки за несколько десятилетий в литературе. Да и те написаны по конкретному поводу… Одна, вероятно, по просьбе журнала «Литературная учеба», посвятившего в 1982 году номер Литинституту. Другая -предисловие к тому избранных стихотворений и поэм, изданному в 1990 году «Художественной литературой». Но и по этим скупым воспоминаниям заметно, Чья рука вела его по земле и направляла к исполнению своего предназначения.

 

«Мое появление на свет предсказала астраханская гадалка летом 1917 года, когда моей матери было пять лет. Вот как это случилось. Мой дед, призванный в армию, не подавал о себе вестей, и бабка очень беспокоилась, что с ним. Добрые люди посоветовали обратиться к гадалке. Много чего ей нагадала гадалка: и что дед вернется живым и здоровым, и что у них будет своя земля (которую отобрали потом в пору коллективизации), и сколько у нее сейчас детей, и какого пола и возраста, и сколько она народит еще, и кто из сыновей будет кормильцем,- и все сбылось».

 

Более того, сбылось «невероятное», что и напророчила гадалка пятилетней девочке. Появился поэт невиданной силы. Такие рождаются раз-два в столетие.

 

Судьба, по иным разгадкам, переводится как «суд Божий». Может быть, так и следует понимать ее испытания… Лишают звания и едва не арестовывают отца, кадрового офицера-пограничника. Он хочет дознаться правды. Наконец ему показывают донос, где все ложь. А жена его ждет ребенка… «Отцу удалось оправдаться, и ему вернули звание и права. Но каково было моей матери! От страха за неизвестное будущее она решилась на отчаянный шаг: пресечь беременность. Но, слава Богу, было уже поздно. И я родился, вопреки всему, 11 февраля 1941 года, на Кубани».

 

Совершенно очевидно: не «вопреки всему», а благодаря всему.

 

Эти подробности важны. Давным-давно на Востоке считают, что человек начинает жить еще до появления на свет — с момента зачатия. Нынче недоверчивая наука почти подтвердила это. Разумеется, все, что переживает мать, передается и ее будущему дитяти.

 

В первые же дни войны отец Кузнецова уходит на фронт. Семья переехала на его родину, в село Александровское на Ставрополье. «Осенью 1942 года мы очутились по одну сторону фронта, а отец по другую — в районе Моздока. По рассказам матери я живо представляю такую картину. При наступлении наших войск в серые январские дни над Александровским висел орудийный гул. И вдруг он смолк. К нашим воротам, сбитым из глухих досок, подъехал «виллис» полковой разведки. Звякнуло кольцо калитки, и мать обомлела: перед ней стоял мой отец.

 

Он недолго пробыл в селе, На прощанье сказал моей матери:

 

Я как в воду глядел. Среди секретных документов, которые мы захватили, в списке предназначенных фашистами к расстрелу я увидел нашу фамилию- Что ж, я успел...

 

Это последнее, что успел отец. Он погиб в 1944 году в Крыму...»

 

И снова властный знак судьбы, спасающей от гибели того, кто ей нужен.

 

А теперь несколько свидетельств о самом таинственном — как появился поэт.

 

«В моем детстве образовалась брешь. Это была сосущая загадочная пустота отцовского отсутствия, которую я мог заполнить только словом… Свои первые стихи написал в девять лет. И долго писал просто так, не задумываясь, что это тэкое, и не заметил, когда стихи стали для меня всем: и матерью, и отцом, и родиной, и войной, и другом, и подругой, и светом, и тьмой».

 

И редкое, поразительное признание, в котором ясно выражено понимание своего пути:

 

«Мой отец погиб не случайно. Это жестокая правда моей поэтической судьбы. Если бы отец вернулся с войны живым,, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом, пошел бы по боковой линии народной жизни как обеспеченный генеральский сынок, неминуемо бы впал в духовное одичание метафоризма».

 

Замечу, что ни у кого из послевоенных поэтов нет таких потрясающих стихов о войне, как у Кузнецова. И тут причина не только в том, что война отняла отца. Бросив педагогический институт в Краснодаре, он сам попросился в армию. Служил в Чите. Это было в 1961 году. Начался Карибский кризис, и мир оказался на грани ядерной войны. Молодого солдата вместе с другими бросили на Кубу. Трюмы кораблей были забиты до отказа. Несколько дней вод крыльями боевых самолетов США плыли по океану, и солдат не выпускали на палубу. Американцы и не предполагали, что в трюмах могут быть люди. Потом их ночью выгрузили На берег, и под тропическим ливнем, в темноте, они окопались. А утром американцы с ужасом увидели, что русские ракеты уже установлены и неправлены на их территорию...

 

Но вернемся к поэзии. Кузнецов, по его признанию, недолго увлекался метафорой, круто повернул к многозначному символу и с помощью символов стал строить свою поэтическую Вселенную. Это суждение зрелого мастера, ясно сознающего свой путь в творении стихов. Но куда как удивительнее, когда он касается почти неосязаемого, невыразимого — самой природы своего поэтического видения мира. Это дарует память:

 

«Свой первый символ я увидел воочию, и ему обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжелую калитку с высоким крыльцом, ту самую, перед которой недавно стоял отец. Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебряной поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишенный очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идет загадка «космической туманности» многих моих строк о мире и человеческой душе».

 

В 1972 Году он Написал стихотворение, в котором вживе представляет этот «воздушный сгусток».