Максима Дмитриевича Зверева легче застать в его “служебные часы” в Союзе, чем иных штатных работников.

 

А если конкретизировать, чем же он занят в кабинете? Назначил свидание молодому автору, встретился с издательскими работниками, чтобы ускорить выход альманаха “Лик Земли”, изучал тематические планы. Да мало ли у него дел! Даже критическая статья о творчестве молодых поэтов, казалось бы совсем не касающаяся Максима Дмитриевича, побуждает его к активному вмешательству в творческий спор. Он в курсе жизни писателей, считает своим долгом помогать тем, кто нуждается в его помощи. Он читает все или почти все, что пишут другие, и спешит поделиться своими впечатлениями:

 

- А я бы на вашем месте сюжетик тут закрутил.

 

Вот и приходит он в Союз на службу, бескорыстную общественную службу. Так же он связан и с обществом охраны природы, и с редакциями наших газет, и с Дворцом пионеров.

 

Но не только эта постоянная живая связь с людьми, не только оптимизм и жизнелюбие помогли Максиму Дмитриевичу и к своему девяностолетию сохранить душевную и физическую бодрость, выправку, уверенную походку. Не только общение с людьми, не только каждодневный труд, но и слиянность - не побоюсь высокого слова - с природой. Его волновали судьбы сайги и синей птицы, судьбы малых рек и больших озер еще в те времена, когда экологические проблемы не были проблемами государственного масштаба, когда за сто строк заметок натуралиста в газете приходилось воевать, когда надо было упорно отстаивать свою точку зрения, не вызывающую сейчас никаких споров.

 

Максим Дмитриевич чаще всех нас, чаще подавляющего большинства своих сверстников бывал наедине с природой. Должно быть, если сложить время, проведенное писателем на лесных полянах, на берегах горных и равнинных рек, тайге и степях, сложить все это время, когда дышится легко и вольно, когда ложится на твою кожу коричневый загар, когда птицы из Красной книги удивленно и доверчиво разглядывают тебя, получится наверняка не одно десятилетие! А проще сказать - целая жизнь, прожитая наедине с природой. И так как это свое общение, тонкие наблюдения и размышления он торопится сообщить читателям, то и выходит, что он всегда как бы находится и наедине с нами, т.е. с читателями.

 

Примерно лет сорок назад я впервые пришел на Грушовую улицу и очутился в кресле с подлокотниками из рогов архара и никак не мог сосредоточиться, потому что отовсюду как живые смотрели на меня чучела птиц. И сам хозяин показался мне похожим на лесника. На молодого лесника. Что ж, ему, вероятно, не исполнилось тогда и пятидесяти.

 

Если я не путаю, именно тогда мы ездили с ним на кордоны заповедника. Ездили в бричке. Он сам управлялся с лошадью, задавал ей корм, запрягал, правил, как заправский кучер. И уже в то время его не боялись фазаны и грациозные таутеке.

 

Максим Дмитриевич был одним из тех, без кого нельзя было представить себе и тогда существование Алма-Атинского заповедника. Перелистайте труды заповедника, вышедшие в 1947 году. Он едва ли не главный автор, его перу принадлежат статьи, начиная от календаря природы и кончая исследованием совки-сплюшки.

 

Зоопарк? Он и работал на первых порах там и даже составил первый путеводитель. Он и тогда был организатором многочисленных кружков юных натуралистов. Алма-Атинский зоомагазин издал в 1940 году написанное Максимом Дмитриевичем “Краткое руководство по школьным уголкам живой природы”.

 

Но главным делом Зверева в те времена была литература. Лучшей его визитной карточкой для меня явилась повесть “Белый марал”. Об этой повести можно написать целую работу. Созданная двадцатипятилетним Максимом Дмитриевичем, эта книга свидетельство того, что автор - знаток алтайской природы, знает в совершенстве звериную психологию и к тому же занимательный рассказчик. Спору нет, в ней ощущалось влияние Сэтона-Томисона. Да и сам автор нисколько не скрывал своих симпатий к знаменитому канадцу. “Белый марал” я с увлечением читал в ранней юности, потом его читали мои дети и мои внуки. Теперь повесть выдержала уже семнадцать изданий, включая издания на болгарском, немецком и английском языках.

 

Однако вернемся на сорок лет назад.

 

Уже тогда Максим Дмитриевич проявил себя во всех тех областях, в тех качествах, которые отмечают его и сейчас.

 

За эти десятилетия многие круто изменились.

 

Горожане приблизились к природе, журналисты, занимающиеся газетной хроникой, приблизились к философии. Поэты-лирики овладели в прозе эпическим жанром. Чего только не происходит с людьми хорошего и плохого в такие сроки, не говоря уже о том, что иные просто состарились, вышли из строя.

 

Что касается Максима Дмитриевича, то он не изменил своему любимому делу, своим привычкам, отчасти даже образу жизни. Его интересы остались прежними, только углубились. И с наукой он связан по-прежнему, и с юными натуралистами. И литературе предан, как предан с той поры, как в 1918 году в Барнауле были напечатаны первые его рассказы.

 

Ездил я на лошади с Максимом Дмитриевичем в его заповедные края, спустя какое-то время он возил меня на ста своих лошадиных силах. Он уверенно вел автомобиль и продолжал бы его водить и сегодня, если бы инспектор ГАИ не совсем деликатно запротестовал:

 

- Помилуйте, вам под восемьдесят. Не могу. Нарушение правил.

 

Человек необыкновенно пунктуальный, строго расписывающий свое время, Максим Дмитриевич составил кодекс своего духовного и физического здоровья, в котором есть и общеизвестные речения и свои, “зверевские”:

 

- Трудиться, трудиться и трудиться, чтобы суток не хватало.

 

- Зло дает старость, улыбка - радость и молодит.

 

- Каждый прожитый день - подарок судьбы.

 

Труд и труд... Иначе не было бы 140 названий изданных книг и книжек. Это ведь больше чем два издания в год.

 

Сперва были книжки и даже брошюры. А потом книги, потом “Избранное” в двух солидных томах, потом и Собрание сочинений.

 

И если вначале известность Максима Дмитриевича была регионная, локальная - преимущественно Казахстан и Западная Сибирь, то в пятидесятые годы он получил широкое союзное признание.

 

Михаил Михайлович Пришвин - этого классика советской литературы рекомендовать нет необходимости - писал в своей статье в “Литературной газете” в марте 1953 года:

 

“Вот тем и хороши рассказы М.Зверева, что читаются они легко, с интересом и в то же время располагают читателя к полному доверию, ибо достоверны в научном отношении... И трудно сказать, для кого больше написаны правдивые и занимательные книги М. Зверева - для детей или взрослых. И те и другие прочтут их с удовольствием”. Более тридцати лет прошло с той поры, как Пришвин написал эти строки. Дети и взрослые, как и тогда, тянутся к книгам Зверева. А их продолжает не хватать, несмотря на внушительные алма-атинские и московские тиражи. Кто самый жданый гость на детском книжном базаре в нашем городе? Разумеется, он. Кто получил у нас в подарок наибольшее количество алых пионерских галстуков? Конечно, Максим Дмитриевич.

 

Слава Зверева перешагнула границы нашей Родины. Его “Золотой сайгак” пересек океан и уже почти четверть века читается в Соединенных Штатах, “Снежный барс” попал в США в прошлом году и начал свое путешествие по Америке из Вашингтона. С “Волком из Бетпакдалы” встречаются читатели Германской Демократической Республики. В большинстве социалистических стран книги Зверева переведены и пользуются заслуженной популярностью.

 

А вот у “Волка из пустыни” (так назван в ФРГ “Волк из Бетпакдалы”) совсем завидная судьба. Около сорока рецензий получила эта книга. На нее откликнулись газеты Базеля и Бремена, Мюнхена и Рейнфенда. “Рурские новости”, например, писали:

 

“Советский писатель Максим Зверев еще не известен в нашей стране. Но теперь и у нас выпущен его сборник, где собраны двенадцать рассказов о животных и людях. Они написаны свежо и со знанием дела. С самого начала читатель чувствует: здесь рассказывает человек, тесно связанный с природой, и зоркий наблюдатель”. Сдержанно и весомо.

 

Но положительными рецензиями не исчерпалась судьба книги в ФРГ. Она признана лучшей книгой года и получила специальную премию “Бестлисте”. Так лауреат Государственной премии имени Абая стал лауреатом и Федеративной Республики Германии.

 

Ученые Западной Европы давно знали Зверева-ученого. Теперь его знают читатели и Европы, и Америки. И если в свое время считали, что Максим Дмитриевич учился у Сэтона-Томпсона, то теперь западные писатели о природе будут учиться у Зверева.

 

Сам Максим Дмитриевич продолжает идти однажды начатым путем, не сворачивая с него в сторону. Пусть “Заимка в бору” может показаться на первый взгляд некоторым исключением из правил. Но если внимательно вчитаться в повесть, то можно почувствовать в ней обычную зверевскую любовь к природе, понимание ее с детства.

 

А интерес к своему прошлому, своему началу - он так естественен и так понятен на склоне лет.

 

Совсем недавно Максим Дмитриевич вновь рассказывал мне о своем отце, о новых деталях в его биографии, обнаруженных в последнее время и дающих основание говорить о непосредственной близости Дмитрия Ивановича Зверева к революционным кругам еще в его студенческое время.

 

Мне уже приходилось однажды писать об этом своеобразном энергичном человеке. Для меня становилось тогда очевидным, что, постоянно общаясь в Нижнем Новгороде с известным статистом и общественным деятелем Николаем Федоровичем Анненским и писателем Владимиром Галактионовичем Короленко, Дмитрий Иванович должен был хорошо знать и Алексея Максимовича Горького. И я напрямик спросил об этом Максима Дмитриевича. И вот что он мне рассказал:

 

- Знал. Конечно, знал. И не только знал, но и любил всей душой. Даже жил с ним некоторое время под одной крышей. Но подробности я, признаться, запамятовал. Не обнаружил я в отцовском архиве и фотографий Горького. Но я сам - живое доказательство привязанности отца к Максиму Горькому. Отцу пришлось скитаться по России, и, наконец, он надолго обосновался в Барнауле. Там я и родился в 1896 году. Я прекрасно помню со слов родителей, что местный священник Иван Горитовский не хотел давать мне имя Максим. И не только потому, что в святцах на эти дни не приходилось такое имя. Нежелание отца Горитовского имело под собой более основательную почву. “Я все понимаю, Дмитрий Иванович, -говорил он. - Богохульник, богоотступник этот ваш Максим Горький. Стыдно его именем нарекать новорожденного. Может быть, еще ваш сын порядочным человеком будет”. Но мой отец решительно настоял на своем. Однако Иван Горитовский оказался достаточно злопамятным. Когда я уже учился в Барнаульском реальном училище, он у нас преподавал закон божий. Всех учеников он обычно называл по имени, а когда доходила очередь до меня, то произносил одну фамилию и придирался ко мне нещадно. Я с обидой рассказал об этом отцу, а он только посмеялся.

 

...Значит, в Нижнем отец был близок Горькому, Короленко, Анненскому. А в Барнауле? И вот еще тогда, лет пятнадцать назад, Максим Дмитриевич показал мне фотографию забавной беседки во дворе их заимки рядом с деревянной трехкомнатной избой. Беседка, похожая на гнездо, уместилась на необычно широкой ветви, отходившей от главного ствола могучей сосны. Но самое любопытное заключалось в том, что из беседки выглядывал улыбающийся бородач, удивительно знакомый мне по другим когда-то виденным фотографиям.

 

- Неужели не узнаете? - улыбался Зверев. - Так это же Потанин. Григорий Николаевич Потанин, исследователь Сибири и Казахстана, путешественник, этнограф, знаток фольклора, в том числе и казахского, однокашник и друг Чокана Валиханова. Кого он только не знал, знаменитый сибирский дедушка. С кем только не встречался. И с Достоевским, и с Семеновым Тян-Шанским. Он часто и запросто бывал у отца, как и Николай Ядринцев, и Глеб Пушкарев, известные сибирские деятели и писатели.

 

Так мало-помалу мне становилась понятной среда и обстановка, в которой вырастал Максим Дмитриевич, яснее обозначился и облик его отца.

 

Что и говорить, выразительная родословная у нашего юбиляра.

 

Думается, я не ошибусь в своем утверждении, что эта родословная, питаемая и крестьянской кровью и высокой интеллигентностью отца, наилучшим образом сказалась на характере самого Максима Дмитриевича.

 

Не оттуда ли, из русских крестьянских глубин, идут любовь к земле, любовь к лесу, любовь к “меньшим нашим братьям”, та неистребимая тяга к природе, которую навряд получишь в результате любого высшего образования, будь это биологический или сельскохозяйственный факультет.

 

И не от земства ли отца, демократа и просветителя, с его близостью к народовольческим революционным кругам в Петербургском университете, с его знанием передовой среды Нижнего, Полтавы, Барнаула, Омска, с его встречами и дружбой с лучшими людьми своего времени, проявляются у Максима Дмитриевича Зверева лучшие черты русского интеллигента - гуманность, высокая требовательность к себе и другим.

 

С ним просто приятно общаться. На себе испытал его благожелательность, его постоянную готовность откликнуться на просьбу, его внимательность.

 

Что греха таить, не каждый писатель нынче охотно просматривает чужие рукописи с карандашом в руке. А Максим Дмитриевич даже обижается. Мол, что же вы мне не показали, я бы ошибочку в описании леса предупредил.

 

Сколько раз я звонил ему по телефону и неловко, с трудом имитируя незнакомое птичье пенье, спрашивал, кому оно принадлежит. И неизменно получал самый подробный ответ.

 

Не меня одного он приучил готовить и пить “живую воду”. Не мне одному рассказывал о пользе грецких орехов и урюка.

 

Общение с Максимом Дмитриевичем, как правило, приносит радость. Что стоит, например, его милая привычка дарить друзьям и знакомым с теплой надписью каждую свою новую книжку. Зашел я как-то к нему с внуком на Грушевую - тогда там был не только изумительный ворон, но еще и волк, проявивший впоследствии незаурядные артистические способности во время съемки одного фильма. На внука и ворон, и волк произвели впечатление, но Максим Дмитриевич его еще и книжкой одарил.

 

Конечно, не все бывает безоблачно в людских отношениях. Были и у нас по моей журналистской пристрастности к остроте печатных суждений некоторые осложнения. Обидел я его в свое время негативными высказываниями. Но к чести Максима Дмитриевича следует сказать, что он не отличается злопамятностью.

 

Зато умеет он беречь память на добрые дела.

 

Кстати сказать, память у Максима Дмитриевича вообще превосходная. Никаких возрастных отклонений.

 

В последнее время нашего Максима Дмитриевича что-то очень пристрастно стали исследовать геронтологи. Приглашают его на свои собрания, упоминают как пример счастливого долголетия. Даже на телевизионное обозрение однажды затащили. Спору нет, и сама геронтология, и профессия врача-геронтолога заслуживают всяческого уважения. Но не врачам, не медицине принадлежит писатель и ученый Зверев, человек, живущий вполне нормальной наполненной жизнью. Он - не объект врачебных исследований, он сам исследователь, вдумчивый и трудолюбивый. Почитайте его книги, посмотрите на него самого. Не отрывайте его от дела - он торопится в Союз писателей или уже пришло время садиться за свой рабочий стол дома. Наш Максим Дмитревич и старость - понятия мало совместимые. И в его девяносто лет, и в сто. Помнящий свое детство девятнадцатого века он еще шагнет в двадцать первый.