“Песнь о Гайавате” Лонгфелло сопровождает Максима Зверева всю его долгую жизнь. Поразившая когда-то поэтическим описанием девственной природы, она волнует воображение и теперь. Ее краски не угасают, и герои не стареют, хотя самому Звереву под сто лет, но, читая поэму, он забывает о возрасте и всякий раз возвращается в благословенный мир детства. Может быть, отгадка такого пристрастия в близости судьбы Гайаваты и самого Зверева? В близости их мироощущения и предназначения на этой земле, независимо от величины того и другого? Если вы помните содержание “Песни...”, то Гайавата, рожденный на свет чудесным образом, понимал язык птиц, зверей, ветров и трав. И не только понимал, но жил с ними одной жизнью, получая от них силы и поддержку в трудные минуты, чтобы победить зло. “Добро и красота незримо разлиты в мире”, - говорил автор “Песни...” Генри Лонгфелло, и так объяснял образ Гайаваты, созданный фантазией индейских племен: он “был послан к ним расчистить их реки, леса и рыболовные места и научить народы мирным искусствам”. Не для этого ли пришел в мир и Максим Зверев, не потому ли оберегала его Верховная Опека, чтобы он мог в полной мере выполнить свое предназначение: “расчистить реки, леса и рыболовные места”, научить людей жить в мире, а не враждовать; научить добру и красоте, которые разлиты вокруг.

 

 

Первый свой рассказ Максим Зверев сочинил еще совсем ребенком, писавшим вкривь и вкось в детской тетрадке. Отец впервые взял его весной на реку, в луга, где кричали лебеди. Впечатление было столь огромным, что мальчик написал об этом. Отец прочитал и всю тетрадку исчеркал красным карандашом — столько в ней было ошибок.

 

Второй раз он взялся за перо уже в средних классах реального училища. Лежал как-то на стогу сена на отцовской заимке, что-то читал и тут прилетели иволги, журавли, табун гусей. Красота была неописуемая! Такое торжество жизни, такое пронзительное упоение ею, что у юного Зверева зашлось сердце. Он тут же, на стогу, сбегав в дом за бумагой, записал свои впечатления. На этот раз отец похвалил его и даже зачитал потом гостям. Это была первая слава!

 

Когда Максим стал постарше, ему подарили ружье, и он впервые ездил на охоту вместе со взрослыми. Перед выходом из реального училища учитель словесности задал сочинение - рассказать о самом интересном дне своей жизни, самом значительном. Шел второй год I мировой войны. Разруха. Военные неудачи. “Скорбные листы”. Весь класс написал об этом и только Максим Зверев - о первой своей охоте, о загадках леса, о радости единения с Природой. “Как вы думаете, господа, - спросил учитель, - кто написал лучше всех?” Класс зашумел, стали называть имена отличников: Зверев-то учился на тройки, класс готовили к математике, а математика у него как раз и не шла. “Лучше всех написал Зверев!” - объявил словесник и зачитал его сочинение. Читал он очень выразительно и красиво, так, что Максим не узнал собственный рассказ, и он ему показался на самом деле отличным. Ошибок в нем было снова немало, потому учитель поставил пять с минусом.

 

Итак, все писали о войне - он о Природе. Он шел “своим ветром”.

 

И в первую мировую войну, и в гражданскую, и в Отечественную Максим Зверев служил на железной дороге, как специалист ВОСО -военных сообщений. С природной основательностью и смекалкой выполнял он эту работу, как всякую работу привык делать только хорошо. Его не зря ценили. У него есть медали “За победу над Германией” и “За победу над Японией”.

 

Какие же самые яркие воспоминания военных лет? - Голубые сороки в тальниках Селенги! У нас они редкость. Водятся в основном в Испании и Португалии. Он наблюдает поведение полевок и пищух. Служба была напряженной во все три войны и вести научные наблюдения удавалось редко. “Только раз в неделю разрешался полный отдых дежурному коменданту. Я его проводил за городом в лесу. Это позволило составить список зимующих птиц в окрестностях Нижне-Удинска и таблицу сроков весеннего пролета. Впоследствии, -вспоминает М.Зверев, - наблюдения были опубликованы”.

 

В годы первой мировой войны охотился на волков, выручая деревни, где остались одни старики, женщины да малые дети. Волки держали их в жестокой осаде и хозяйничали в крестьянских дворах, ничего не боясь. Потом был написан рассказ.

 

Окончания гражданской войны ждал с нетерпением, как сам признается, так как спал и видел свой лес, где хотел работать помощником лесничего. “После бесконечных гудков паровозов, свистков дежурных, звона колокола на перроне и трескотни морзянки я впитывал в себя тихий шелест сосен. Я шел, наслаждаясь чистым воздухом бора и морзянкой дятла на большой сосне...” Но политика, переустройство мира сделались главными для людей, и лес тоже стал боевой позицией - там формировали партизанские отряды. Мелькали эшелоны. Менялась власть. Влетали разъяренные, стреляли в пол и в потолок - требовали немедленно отправить их, куда они скажут. На этот случай у коменданта станции Зверева был вагон, который стоял на запасном пути. Он сажал туда бунтарей и они катили прямехонько... в тупик. Обратно неслись на всех парах, приставив дуло к виску машиниста. За это время комендант находил для них состав, и когда они в мыле появлялись на станции, Зверева уже и след простыл: либо искать его для расправы, либо ехать. Они, конечно, выбирали последнее.

 

Война томила Зверева. Ему хотелось в лес, в поле, в степь. И только там, наедине с природой находил он смысл, а на людей, “на гнев их лютый”, смотрел “как на злобу малолетних, как на ссору в детских играх”, которая между тем кончалась кровью и горем. В этой великой мясорубке легко можно было пропасть, потерять себя, превратиться в послушное орудие беспощадной власти, какого бы цвета она ни была. В 1937 году его должны были вторично арестовать, и чекисты приходили с обыском на его квартиру в Новосибирске, но он к тому времени уже успел уехать-в Москву, куда еще раньше приглашал его на работу давний друг, директор Московского зоопарка Мантейфель. Приехал, а у того в кабинете пожилой казах сидит. “Вот вовремя! — воскликнул Мантейфель, увидев Зверева, — поедешь сегодня же в Алма-Ату и поможешь там открыть зоопарк, всего на пару месяцев!”. Пожилой казах как раз поджидал его. Пара месяцев растянулась на всю жизнь. Но этот случай оказался поистине счастливым, поскольку госбезопасность потеряла его след (в Москве он прописаться не успел), и потому к 7 ноября 1937 года зоопарк в Алма-Ате был открыт. Первой квартирой семьи Зверевых стал обезьянник, это уж потом появился дом на Грушевой. Жена Максима Дмитриевича, Ольга Николаевна, ботаник по профессии, тоже работала в зоопарке и была наперсницей всех дел мужа. У него тоже есть научные труды, книги, она неизменный спутник его экспедиций. Ольга Николаевна была единственной женщиной Максима Дмитриевича. Он остался ей верен и после ее кончины.

 

А Мантейфель? Мантейфель не раз выручал Зверева. Например, однажды он занял ему денег, чтобы снарядить экспедицию: “Отдашь, когда будут!” Жил Зверев тогда бедновато и на эту экспедицию собирал буквально с миру по нитке. Когда же “разбогател”, стал раздавать долги. У него все всегда аккуратно записано в книжке. Отдал всем, кроме Мантейфеля: профессор к тому времени умер. Но Зверев долг не забыл и деньги не тратил: они лежали в книжке и он одалживал их всем нуждающимся - как бы из “фонда Мантейфеля”. Многие возвращали долг, вкладывали в книжку, и фонд не иссякал. По словам секретаря Зверева Татьяны Леонидовны, на письменном столе Максима Дмитриевича однажды появился листок с надписью: “Они меня ждут”, куда вписан и Мантейфель. Татьяна Леонидовна всякий раз переворачивала листок чистой стороной, чтобы Максим Дмитриевич не сосредоточивался на печальном, но он в минуты грусти обнаруживал это и возвращал на место, заполняя свой мартиролог.

 

Но все же первым пунктом Зверевского “Кодекса долгожителя” идет оптимизм. Повод для оптимизма он находит ежесекундно и повсюду. И если поискать сравнений для характера Максима Дмитриевича в Природе, то это будет, пожалуй, степной жузгун. Вот как сам Зверев пишет о нем: “Маленький кустик жузгуна, меньше метра высоты, протянул корни вширь до пятнадцати метров. Свежая осыпь раскрыла ученым этот “секрет”. Конечно, небольшое растение такими огромными корнями может добывать достаточно влаги даже в пустыне. Этот же жузгун обладает способностью “ползти” по песку на своих длинных корнях: ветер выдует из-под него песок—он пускает второй корень, сбоку. Новая песчаная буря оставляет его торчащим над песком уже на двух корнях, жузгун выбрасывает третий корень и так “путешествует” по пустыне!” Какой пример жизнестойкости и оптимизма!

 

Однажды в горах он сидел у костра со своим другом, тоже ученым, и каждый делился впечатлениями дня. Максим Зверев вспомнил о великолепном поединке двух пятнистых оленей, но когда один отступил, побежал, победитель не стал его преследовать. Не зря зовут оленей благородными. Его гнев сразу же угас. “Вот в чем мудрость Природы!” - заключил Максим Дмитриевич свой рассказ. Он зоолог. Он знает, что природа не идиллична, там идут кровавые бои за выживание. Но он еще писатель и человек, ищущий в мире красоту, добро и согласие. Он знает, что нравственные наблюдения важнее порою наблюдений литературных и научных. И когда находит отклик на свои искания, то благодарен Природе, которая неизменно подает нам в минуты бедствий и сомнений живую воду.

 

“Живая вода” — не литературный образ. Она существует на самом деле.

 

Во время войны Казахстан закупал в Китае лошадей. Их косяки перегоняли из Панфилова в Алма-Ату через горы. Сопровождали табуны обозы с сеном и овсом, был к ним приставлен и ветврач, кроме, конечно, табунщиков и охраны. И вот на перевале, на который лошади уже взошли, начался сильный буран. Лошадей разделили на три группы и спрятали в ущелье. Они ели сено, хватая его вместе с холодным снегом. Тут прибегает человек: лошадь пала и неизвестно отчего. Ветврач обследовал ее и тоже не обнаружил причины гибели. Стали подозрительно нехороши и другие лошадки. Тогда один табунщик вспомнил, что слышал от стариков, будто надо поить лошадей талой водой — в ней спасение. Так и сделали: растапливали над огнем снег и поили. Лошади ожили, а тут и буран затих, и зимняя экспедиция благополучно спустилась с гор. Максим Дмитриевич услышал этот рассказ и стал искать ему подтверждения. Нашел он их не в научной литературе, а в русских сказках и былинах, где смертельные раны богатырям обмывали живой водой, то есть талой. Стал наблюдать за птицами, которые тоже охотно пьют талую воду и исцеляются от зимних-хворей, от трудных перелетов. С тех пор он сам пьет живую воду и всем советует. Надо просто налить в пиалу холодную воду из-под крана, поставить на ночь в морозильник, а утром оттаять и пить на здоровье. Я попробовала — замечательно!

 

* * *

 

Я спросила Максима Дмитриевича: “Были ли у Вас враги? Вы ведь человек неоднозначный и отношение к Вам неодинаковое: много позитивного, но есть, я знаю, и негативное. Например, не все писатели считают Вас настоящим писателем, обвиняют в информационности, сухости повествования, сниженной эмоциональности вашей прозы. Как Вы к этому относитесь?”.

 

Он ответил снова просто и коротко: “Враги бывают только на войне, а в мирной жизни - оппоненты с их точкой зрения”. Но эта мудрость далась ему все же путем долгих сомнений, поисков своего места в литературе, отстаивания своей правоты и права писать так, как он пишет, кропотливого труда и учебы. Он учился всю жизнь. У Бунина и Лонгфелло. У Сетона-Томпсона и Пришвина. У Пермитина и Бианки. Виталий Бианки написал ему о языке и стиле его книг: “... “Завитушек” и “красивостей” у Вас почти нет. А “протокольности” Вам надо остерегаться... Главная опасность: схематичность, геометричность, засушивание. В конце концов, самое главное во всяком “произведении искусства” так называемый “второй план”. Изображая каплю воды, надо всегда помнить, что она отражает весь мир. Каждый миг жизни отражает в себе всю жизнь...” Максим Дмитриевич и сам знал за собой этот грех - “протокольность”. Многолетнее занятие наукой, ведение дневников природы наложили свой отпечаток на стиль его письма. “Работать на два фронта тяжело, - признавался он, - с годами я приспособился, но “канцелярский” язык то и дело проскальзывал в книжки для детей”. И он воевал с въедливой, как ржавчина, “протокольностью”. Его книги имели успех, неожиданный для “настоящих писателей”. Пришвин объяснял это так: “Вот тем и хороши рассказы М. Зверева, что читаются они легко, с интересом и в то же время располагают читателя к полному доверию, ибо достоверны в научном отношении”. Бианки также подтверждает: “Книгу рассказов можно целиком отнести к литературе фактов, так называемой документальной прозе. Искусство автора здесь в том, что он дает не протокольную запись интересных фактов (уже не протокольную! - Н. Ч.), а эмоционально их окрашивает и рассказывает о них языком теплым и выразительным, экономным, но не сухим”. Это была еще одна победа! Но он с неторопливостью человека, у которого впереди вечность, продолжал доказывать, что он писатель, который не укладывается в привычные рамки детской литературы или документальной прозы. Он - писатель-натуралист, он пишет научнохудожественные книги. И это не обычная популяризация науки, а параллельное исследование, но уже средствами художественного слова. И это совершенно новый жанр литературы. С Максимом Зверевым долго не соглашались, и главным его оппонентом тут был Виталий Бианки, который нежно любил его и переписывался до конца своей жизни. Не хотел Бианки соглашаться и с тем, что в книгах о природе нельзя ради красного словца приврать, написать, скажем, что коростель пешком идет на юг, в жаркие страны, когда такое невозможно.

 

Это давний спор в искусстве — между “живописцами” и “фотографами”, то есть буквалистами, с точки зрения “живописцев”. И как правило, “живописцы” с пренебрежением относятся к “фотографам”, возмущаясь их притязаниями на художественный Олимп. Но кем в таком случае является художник Шишкин, тщательно выписывавший на своих полотнах каждую травинку и каждый листик? Его тоже когда-то обвиняли в буквализме, но от этого его картины не перестают быть шедеврами и волновать зрителей.

 

Ученые утверждают, что по стихам Пушкина можно составить картину климата, погодных условий России позапрошлого века - так точен поэт в своих описаниях.

 

Со временем точность и честность книг М.Зверева тоже многие оценят, назовут их энциклопедией природы Казахстана, где описаны птицы и звери, травы и деревья, ландшафты и обычаи этой богатейшей страны. Как в свое время автор “Песни о Гайавате” открыл американцам Америку, так Максим Зверев открыл Казахстан всем нам. Он сохранил живыми в своем слове последних тигров Прибалхашья, последнего архара Капчагая, последних лебедей... Но не только в слове берег он и бережет Природу.

 

Однажды Максим Дмитриевич узнал, что в одном из заказников безжалостно уничтожаются пеликаны. В письме к Н.Сладкову он потом напишет: “Я вспомнил этих неуклюжих птиц, занесенных в Красную книгу, и мы понеслись”. Легко сказать “понеслись” ему в то время было 83 года! “Не скажу, что в свои годы я не побоялся за один день проехать по раскаленной пустыне 350 километров — но все обошлось...” Тому же Н.Сладкову он признавался: “Рассказывать людям о природе, учить их любить природу, призывать к ее охране и рациональному использованию — это для меня дело всей жизни”.

 

В конце пути В. Бианки — его постоянный оппонент, признал за Максимом Зверевым его оригинальное и неповторимое место в литературе: “Тут Вы волшебник и маг, — потому что сами постигали тайны (без кавычек) природы и великодушно раскрываете их перед всеми людьми-братьями”. Заключил свое напутствие учитель убеждением, что если Зверев и дальше будет совершенствовать мастерство писателя, то непременно займет свое место не только в отечественной, но и мировой литературе, что и случилось на самом деле. И место это он занял, не толкаясь локтями в толпе алчущих славы литераторов, “литературных кентавров”, как окрестил их Е. Замятин, которые “давят друг друга за монопольное право писания од”; не стуча кулаками по начальственным столам, не вступая в газетную брань и междоусобицу собратьев по перу, не подписывая подметных писем и не строя козни. Он был всегда спокоен. “Умейте властвовать собой”, - пушкинский завет стал еще одним пунктом “Кодекса долгожителя”. И Зверев - умел. “И что же, - спрашивают его, - когда редактора издательств разносили Вас в пух и прах, Вы не спорили, не сопротивлялись?” - “Отчего же не сопротивлялся, - усмехается Максим Дмитриевич, - сопротивлялся; я держал фигу в кармане”. Но, конечно, не только фигу он держал. Не повышая голоса, не спеша, он умел доказать чиновникам от литературы свою правоту и его в конце концов слушали.