А раз летопись — значит, и охват времени большой. Мы застаем появление первых казачьих станиц по соседству с казахскими аулами, с первыми переселенцами переживаем их тяготы и бедствия и возмущаемся, когда приспешники Столыпина в официально-показном усердии доказывают, что якобы к началу первой мировой войны большинство крестьянских хозяйств в России экономически окрепло. Вместе с потомственной казачьей семьей Максима Жигалова («Зимняя повесть») переживаем всю сложность революционных событий, а потом уже становимся свидетелями и участниками коллективизации, когда «в станицах, в присмиревших после бурь переселенческих хуторах и в притихших казахских аулах, разогнавших на все четыре стороны прежних своих управителей и владык,— и тут и там одинаково нелегко, вперевалку, со скрипом на первых порах налаживались иные порядки при непривычных обычаях и началах».

 

Писатель ничего не упрощает. И пожар, спаливший деревню дотла, и расправу мужиков с поджигателями — все это застал в Анновке молодой разъездной корреспондент газет «Беднота» и «Батрак» Иван Шухов, которого осенью двадцать девятого года командировали в далекую кустанайскую деревню, чтобы он выяснил обстоятельства убийства активного селькора Алексея Струнникова и молодой учительницы комсомолки Лены Ганченко.

 

Я перечитываю эти страницы — и за ними для меня встает мое, пережитое в то же время и в тех же краях. Но это вовсе не значит, что только читатель моего поколения способен оценить шуховскую прозу. Более молодые и совсем молодые тоже воспримут ее как живое свидетельство об ушедших годах, столь важных для истории нашего государства, для людских судеб.

 

Со временем критики разберутся и вынесут свое суждение об одном явлении, примечательном для литературы второй половины нашего века. Я бы назвал его стиранием жанровых условностей. В самом деле, какое жанровое определение можно было бы поставить на титульном листе «Родины и чужбины», если встречаешь в книге и рассказы, и очерки, и воспоминания, и путевые заметки, и стихи...

 

Они как будто и не связаны между собой, но, собранные вместе, представляют законченное целое. И если я раньше говорил о документальности, то такую же непридуманностъ я чувствую и в рассказе «Ночная вьюга», где мы сталкиваемся с человеком в ту минуту, когда он принимает чреватое большими переменами в его жизни решение.

 

На мой взгляд, смело и по праву в этот раздел включена и «Моя поэма». Она закономерно стоит рядом с очерками, с рассказами, что-то объясняя в них, чем-то дополняя. Например, в «Золотом дне» по ходу повествования только названы кулаки-поджигатели, которым удалось скрыться после собрания, решившего их участь, и которые — в отместку — подожгли деревню. В «Моей поэме» писатель-реалист, обязанный знать все и про всех, мотивирует их поступки. Он не боится заглянуть за плотно притворенные ставни пятистенных домов:

 

 

Пройдя сквозь годы, писатель от своего имени, от имени своего поколения вспоминает то время, когда «сорвался ураган разгрома на головы степных бояр».

 

И другая война — Великая Отечественная — тоже становится одной из глав степной повести: «Дым отечества»— эти письма сибирским казакам писались во время войны, и правильно поступил, автор, что не стал переделывать их наново. При переделках можно было сбиться с тона, а ведь сейчас письма—живой отзвук тех лет.

 

Делясь впечатлениями от книги «Родина и чужбина», я большую часть места отвел именно «Родине». Тем более, как я говорил уже, места и люди, описываемые И. Шуховым, мне хорошо знакомы и вызывают целый поток воспоминаний, заражают авторским отношением к тому, что происходит у него в книге.

 

Второй раздел книги—«Чужбина». Очень далекий по материалу от первого. Действительно, попробуй перекинуть мост из североказахстанских степей через океан в Соединенные Штаты Америки, где И. Шухов побывал с группой советских писателей и журналистов.