ВЗГЛЯД НА БУРЖУАЗНУЮ СОВЕТОЛОГИЮ В СВЕТЕ НОВОГО МЫШЛЕНИЯ
Журналист из ФРГ, аккредитованный в СССР, У. Энгельбрехт высказался следующим образом по поводу оценочных суждений в революционной перестройке, происходящей в нашей стране: «С запада слышны только аплодисменты перестройке. Создается обманчивое впечатление, будто там все желают вам успеха. А ведь это не так. За перестройку только политический спектр с левого крыла до центра. Все, кто правее центра, пока упорно молчат. Они не могут сейчас говорить. Они бы с удовольствием послали вас с вашей перестройкой куда подальше».
С последним замечанием западногерманского корреспондента вполне можно согласиться. Однако о молчании правого крыла не приходится говорить уже в силу того, что такая политологическая ориентация, как буржуазная советология, постоянно занимающаяся параллельным анализом социализма, по своей природе не рассчитана на ситуативное применение, а представляет собой регулярную систему внешнего контроля за повседневностью Страны Советов. Перестройка и гласность не только обострили интерес к объекту исследования у профессионалов, но и сделали популярным сам образ жизни советских людей, начиная с комментариев по резолюциям XIX партконференции и кончая символикой «серпа и молота» на модных фасонах одежды конца 80-х.
Тем более не уменьшилась познавательная активность и в среде тех, кто составил себе имя недоброжелательной трактовкой прошлого и настоящего советского народа и традиционно рассматривает СССР как «империю зла». Наибольшее внимание вызывает национальный вопрос, в фокусе которого часто находятся экономические, социальные и культурные координаты Советской Средней Азии и Казахстана.
Печально известный американский политолог 3. Бжезинский по-прежнему призывает «более энергично использовать все средства пропаганды против СССР в целом и особенно на нерусские нации Советского Союза» в условиях, когда, по мнению профессора Калифорнийского университета Г. Лапидус, реформа «уже вызвала на поверхность скрытые и давно сдерживаемые конфликты и, по всей вероятности, приведет к. дальнейшим проявлениям недовольства рабочего класса и этнических групп». Старший научный сотрудник Фонда Карнеги Д. Сайме конкретизирует проблему: «Вполне может быть и так, что М. С. Горбачев высвободил силы, с трудом поддающиеся контролю...»
Действительно, события в декабре 1986 года в Алма-Ате, болезненно затянувшийся армяно-азербайджанский конфликт, сложная проблема крымских татар и т.д. выявили дестабилизирующие факторы в модели межнациональных отношений. Более того, они обнаружили неспособность бюрократического социализма к гибкому реагированию на открытые выступления отдельных социальных групп общества на рубежном повороте истории. Публикации в печати рельефно высветили полифонию мнений советских людей по этой неоднозначной проблеме, и критика в собственный адрес зачастую далеко выходила за границы традиционных идеологических схем и стереотипов, чего нельзя сказать о тех представителях западной политологии, которые, по словам Энгельбрехта, мировоззренчески определены «от центра вправо» и строго придерживаются предрассудков антисоветского происхождения. Позиция консервативно настроенных советологов однозначна и программируется на долгосрочную перспективу. Точно так же, как и отповедь со стороны отечественного обществознания в их адрес должна носить принципиальный и бескопромиссный характер, поскольку пейоративный* акцент и пропагандистский токсин пещерного антикоммунизма имеют свойства инфицировать именно на этнической основе. Безусловно прав узбекский писатель К. А. Икрамов, отметивший, что «самые злостные враги перестройки—это те, кто мечтает о расчленении СССР по национальному признаку. Это и у нас, и у них. На национальный вопрос, на наши ошибки определенными кругами за рубежом делается ставка».
А как обстоят дела с теми профессионально занимающимися Советским Союзом, кто «в политическом аспекте с левого крыла до центра»?
Умышленный изоляционизм, герметичность общества, навязанные Советскому государству административно-командной системой, давали возможность искусственно удерживать на удалении от массового сознания содержание буржуазной советологии, создавая одновременно под аурой таинственности комфортную среду ее критике со стороны советских ученых. Практика «закрытого общества» наряду с материальными и гуманитарными издержками нанесла существенный ущерб системному анализу западного советоведения как ведущего и многомерного оппонента социалистического строя, ограничивая рамки объемного видения объекта исследования, суживая ориентиры его пространственно-временных границ. Исповедуя благодушную заповедь чеховского Семи-Булатова: «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», общественные науки были нацелены на грубый окрик и отрицания чохом всех критических замечаний из-за кордона.
Демократизация и гласность в качестве исходных императивных требований современности не только ориентируют на усложнение проблемы расширением формата научных изысканий но горизонтали и вертикали, но главным образом открывают возможности выведения этой отрасли советской политологии из узких рамок «чернильной войны» (К. Маркс) на орбиту признания вариантного мышления в толковании тех или иных аспектов исторического развития.
XIX партийная конференция, поставившая вопрос, как углубить и сделать необратимой революционную перестройку в нашей стране, выдвинула на повестку дня мировоззренчески важное положение о соотношении единичного, особенного и всеобщего в противоречивом, но взаимозависимом мире. «… Мы постарались более глубоко осмыслить изначально заложенную в марксизме идею взаимосвязи пролетарски-классового и общечеловеческого интересов,— отмечал в своем докладе М. С. Горбачев.— Это привело нас к выводу о приоритете общечеловеческих ценностей в наш век. Здесь сердцевина нового политического мышления». Заложенный в неформальное осмысление социализма принцип гуманизации в полной мере относится и к обществознанию, сфере исследовательской деятельности, ставящей и решающей проблемы развития традиционно сложившихся форм социальных систем.
Отечественная историческая наука, получившая возможность развития в условиях демократизации и гласности, призвана выработать теоретико-методологические основы, которые входили бы во взаимодействие с интернациональным потенциалом нового мышления, открыли простор запасу творческой энергии, заложенному в диалектическое содержание марксизма. Замена лозунговой историографии критической оценкой прошлого и настоящего, осуждение позиции умолчания и провозглашение открытости и откровенности, неприятие разделения истории на плохую и хорошую становятся основополагающими моментами освобождения гуманитарного знания от тенет догматизма и застоя.
На фоне плюралистических подходов к вопросам внешней и внутренней политики, соотношение интернационального, международного, с одной стороны, и национального, государственного, с другой, приобретает принципиально новое качество. При этом следует отметить, что первенствующее значение общечеловеческих качал не может быть противопоставлено, как это кажется на первый взгляд, классовому подходу в оценке тех или иных событий человеческой цивилизации уже в силу того, что историческая наука сама по себе является субъективным фактором бытия и при определенных общественно-экономических формациях защищает интересы конкретных классов, социальных групп, социальных слоев. Роль истории как общечеловеческой памяти параллельна множественности ее мировоззренческих функций, где идейно-политические направления, методологические и методические приемы разнятся в первую очередь по классовому признаку и в каждом отдельном случае выражают позицию определенных сегментов общества.
Перестройка актуализировала проблему с точки зрения широкого выхода общественных наук на конкретные нужды практики. Данная максима предполагает поиск и внедрение мировоззренческо-методологических оснований, дающих не иллюстративные, а аналитические результаты научных изысканий, где главным выступает не дальнейшая антагонизация отношений между двумя соперничающими общественно-экономическими системами, но идейный спор за отстаивание исповедываемых идеалов, наполненный научно корректным содержанием, а не голой инвективой.
Курс на открытость советского общества, отказ от монополии на истину в последней инстанции ставят на повестку дня коренной вопрос о соотношении идеологии и науки, об их корреляции в гуманитарной сфере с перспективой «позволять ей (науке.—Б. С.) делать ошибки, не дрожать за чистоту идеологических риз». Декларативно-блестящий фасад и априорная задаиность, унылая назидательность и бегство от сложностей жизни гарантировали благополучие за свою лояльность, но, одновременно, девальвировали социальную притягательность
социалистических идеалов.
Заскорузлые структуры догматизма выхолащивают конструктивное содержание научного социализма и по тем направлениям, где осуществляется критический анализ немарксистских концепций общественного развития. Все еще большое место в отечественной научной печати занимает примитивное «разоблачательство, которое, будучи в значительной степени оторванным от подлинно научной исторической критики, от изучения источников и выработки новых идей, тормозит развитие исторической науки».
Красноречивым доказательством издержек формально-экстенсивного подхода является и недавнее республиканское издание, вышедшее под рубрикой массово-политического. На печатном поле в более чем в 5 печатных листов авторский коллектив пытается обосновать критику «буржуазной фальсификации советского образа жизни,» на базе всего лишь шести первоисточников пропагандистского толка (по одному на 20 страниц текста) на девять разделов книги. При этом подчеркивается, что «критика должна быть аналитичной» (так в тексте.—
Б. С.), конструктивной, иметь точный адресат.
Профессор исторического факультета и председатель программы средневосточных исследований. Висконсинского университета (США) Кемаль X. Карпат, всегда выступавший за объективный подход в изучении истории региона, на одной из международных конференций по проблемам Центральной Азии с оттенком обиды сетует на некомпетентность обществоведов из советских национальных республик: «Я думаю, что читатель будет снисходителен, если я приведу свой собственный случай в качестве типичного; я был подвергнут неистовым нападкам в газете «Советский Киргизстан» (русское издание от 29 марта 1984 г. и киргизское издание от 29 мая 1984 г.) за взгляды на проблему национальностей… Затем на меня сначала наклеили ярлык «тюрка», т. е. того, кто по этническому происхождению и культуре не является западником (или славянином),—а потом «шовиниста пантюркиста», наихудший ярлык для исследователя тюркских проблем. По-видимому, мой самый большой грех состоял в утверждении, что народы Средней Азии имет по преимуществу тюркское происхождение и сохраняют определенное лингвистическое и культурное родство, а также проявляют интерес к судьбе друг друга. Для сведения хочу заявить, что я считаю политический пантюркизм дикой фантазией и совершенно вредным для национальных интересов и развития Турции и других тюркских народов».
Ходульное представление о советологии только лишь как о злокозненной Кассандре, вещающей несчастье,
имеет давнюю историографическую традицию, уходящую корнями во времена господства постулата об «обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму», убивающую всякое неподчинение «отцу народов» государственной машиной репрессалий и децимаций. Следует иметь в виду, что национальная интеллигенция в период сталинизма вырубалась в большинстве своем под знаком вседозволенности в борьбе с национализмом, а брежневское безвременье, формально осудившее «перегибы» физического уничтожения, сохранило методу авторитарного подавления всякого инакомыслия.
Поэтому не вина, а скорее беда ученых-обществоведов национальных республик состоит в том, что синдром страха быть обвиненным в прокламации этноцентризма продолжает сохраняться и ограничивает комплексное, видение проблемы.
Другая сторона ксенофобии в науке состоит в лености ума и низкой политической культуре. Понимание критики единственно только как порицания — «критика легка, а искусство трудно» — обрекает анализ зарубежного советоведения лишь на констатацию «враждебности» и обывательских суждений.
На фоне современных политических реалий непарламентские выражения и дефиниции вроде «эти акробаты пера, эти виртуозы фарса, эти шакалы ротационных машин» по поводу «не наших» высказываний, в свое время убийственно верно высмеянные И. Ильфом и Е. Петровым, свидетельствуют о некомпетентности автора, заполняющего лакуны своего мышления набором банальностей старой публицистической схоластики, забывающего при этом известное изречение Гете о том, что степень уважения к нам определяется степенью умения ценить других. Неприемлемость подобных околонаучных подходов обуславливается и чисто практическим интересом. М. С. Горбачев напомнил ленинскую мысль о том, «что надо уметь анализировать позицию своего оппонента, даже классового противника, потому что никто так глубоко и остро не ставит вопросы, никто так настойчиво не отыскивает слабостей в твоей позиции, как твой классовый противник».
Третий и наиболее важный аспект проблемы — крайняя ограниченность доступа к иностранным источникам.
Если в среде представителей естественных наук незнание как предыдущих, так и новейших иноязычных публикаций по разрабатываемой проблематике в лучшем случае рассматривается как поверхностный подход, то в общественных науках, главным образом прикладнjго направления, игнорирование концептуальной структуры зарубежного обществознания на протяжении многих десятилетий оставалось обычным делом. «Уже третье поколение советских историков вступает в жизнь, оставаясь в массе своей в неведении относительно течений в зарубежной гуманитарной и социальной мысли».
Широко распространенная система спецхранов и не-регламентированное табу на западную печатную продукцию, остаточный принцип выделения конвертируемой валюты на подписку на зарубежные издания и катастрофическое отставание в области внедрения множительной техники, наконец, языковой барьер превращают столь необходимую информацию об альтернативных советскому обществознанию суждениях по вопросам отечественной истории и современности в раритеты ограниченного пользования, в ведомственный паек для избранных.
Другая сторона позиции умолчания по поводу советологии-стремление в недавнем прошлом определенных кругов держать на дистанции от народа скептические суждения, раздающиеся из-за кордона, по поводу их «безгрешности». Именно поэтому такие действия, как глушение, отвлечение, умолчание, удержание аудитории, эффект направленного враждебного воздействия и т. д., еще вчера являлись средствами «постановки контрпропаганды на действительную научную основу». «Сохранение «культа секретности» в политической практике и общественном сознании — это способ поддержания веры в безошибочность бюрократического мышления, возможность бесконтрольного и безответственного использования власти в ведомственных, узкогрупповых целях».
Откровенный разговор об ошибках и преступлениях, концентрация внимания на проблемах «белых пятен» в нашей истории, отказ от уставных правил казарменного образа жизни производят эффект шоковой терапии на восприятие советскими людьми энергонасыщенной правды. Двойная мораль и стереотипность мышления, культивируемые в доперестроечный период, ставят в затруднительное положение умы, привлекшие к схематичному поведению по канонам директивных инструкций, которые рассматривают благоприобретенные знания в качестве тупиковой информации в осмыслении социализма.
Если провести сравнение, анализ количественного и качественного содержания самокритики, с одной стороны, и критики советского строя зарубежными авторами, с другой, то чаша весов отечественного раскрытия деформаций социально-экономического развития в значительной мере перевесит филиппики буржуазной советологии в ее наиболее скептически настроенных формах.
«Мы еще только-только начинаем отвыкать от аксиоматичное нашего мышления, собственных представлений о самих себе и о внешнем мире. Административно рожденный суррогат единомыслия, единодушия и единогласия, долгие годы заменявший нам собственное мнение и превращавший наши личные убеждения в нечто массово-оптофое, привел к своего рода атрофии любознательности, умения анализировать, умения диалектически мыслить. В этих условиях подлинное знание было просто не нужно. Психология международного противостояния придавала этой ненужности ореол государственного интереса. И в конце концов нас постигла изнеженность незнания или полузнания...»
Изнеженность незнанием или полузнанием нанесла существенный ущерб отечественному обществоведению более всего в отраслях, ведущих научный спор по мировоззренческим позициям. Традиционное методологическое клише, когда сумма насильственно вырванных из контекста цитат идеологического противника, обильно посыпанная метафорами из словарного запаса погромной речи А. А. Жданова 1946 г., составляла менее одной трети какой-либо критической работы, а остальная часть —патока официозных приветствий в свой адрес, зачастую производила обратный эффект на человека, умеющего читать между строк. Блистательно по этому поводу высказывание писателя К. Воробьева:
«Какое-то порочное убожество мысли, какое-то злое мещанство и желание видеть в жизни людей подрывные стремления.
Если проследить природу подобных тенденций, то можно безошибочно сделать следующее заключение — человек, во всем выискивающий «крамолу», непременно сам отягощен каким-то непотребным для нашего общества грузом. И мнимая «крамола» нужна ему для воровского приобретения некоего политического капитала».
Прозорливость вычисленной истины нигде так не доказательна, как в области анализа буржуазной советологии. Стереотипная установка на образ врага вкупе с ампутацией презумпции на достоверность у зарубежного научного оппонента, отсутствие обратных связей, келейность при распространении информационных потоков обусловили появление касты «узких специалистов», имевших право на открытый диалог лишь в своем кругу, а при выходе на массовую аудиторию уподоблявшихся авгурам, «толкующим волю богов» по текстам прописных истин канцеляризма директивных указаний.
Установление нового информационного порядка в международных отношениях в качестве императивного условия удержания темпов научно-технического прогресса и сильнейшего катализатора мирного сожительства различных социально-экономических систем через открытость и доверие также предполагает полную осведомленность в многоголосье суждений по большим и малым проблемам.
Буржуазная советология как политологическая отрасль знания, нацеленная на скрупулезное изучение социалистического опыта как по высшим и промежуточным, так и по низшим уровням анализа, в условиях коренных перемен в странах восточного блока обнаруживает парадоксальную на первый взгляд трансформацию методологических подходов в своих исследовательских разработках. При сохранении устойчивого тяготения на чисто пропагандистской деятельности, о чем можно судить хотя бы по многомиллионным государственным субсидиям на программы по идеологической обработке в США, внутри ее зародилась новая генерация специалистов по СССР, чье политическое кредо в разительной степени отличимо от мировоззренческих позиций поколений советологов пред- и послевоенных лет.
Профессор Пенсильванского университета С. Коэн, проводя красной нитью через свое выступление малоутешительный факт о том, что распределение средств на изучение СССР ориентируется не на академические изыскания, а на содействие национальным интересам США, высказывает еретическую по всем канонам традиционной буржуазной советологии мысль о поиске «среднего курса между политическими ортодоксиями -любого рода в освещении многоцветной сложности советского опыта». Его соотечественник профессор политологии Г. Лишка отмечает, что без позитивного подхода СССР и США друг к другу не могут быть достигнуты ни правильные оценки прошлого, ни формирование конструктивной политики на будущее. Норман Казинс из Калифорнийского университета также усматривает в идеологическом противоборстве, не отрицая биполярности идеологии двух сверхдержав, препятствие установлению нового мирового порядка: «Необходимо лишь найти новые способы идеологической конкуренции. США и СССР могут бросать друг другу вызовы в самом важнейшем состязании — за служение человеческому сообществу. Возможно, что победы следует добиваться именно на этом поприще и ни на каком ином».
Ради легитимации данного утверждения можно было бы привести целый перечень высказываний, в том числе и так называемых советологов-марксистов, в которых с позиций научного подхода высвечиваются негативы и предлагается новая логическая схема по исследованию Советского Союза. Однако действительность свидетельствует о том, что в многоголосья и многоликости советологических школ и направлений трезвые призывы к объективности и непредвзятости все еще продолжают перекрываться трубными голосами сторонников пропагандистской вербальной агрессии. Более всего кондовый антикоммунизм присущ массивам советологической литературы по республикам Средней Азии и Казахстану, традиционно профилирующимся на изучении этнических групп юго-востока СССР. Национальный фактор, многообразие этнокультурных феноменов, полимерия исторически сложившегося образа жизни как элементы социалистической многонациональной социальной структуры проецируются на разделение и противопоставление с учетом параметров собственного общественного развития. Скептицизм по отношению к социалистическому интернационализму со стороны буржуазной советологии коррелирует теоретический курс западной политологии по осевой линии антисоветизма.
Проблема, однако, состоит в инновациях методологических подходов со стороны советских общественных наук. Болезнь «белых пятен» и карантинные зоны, куда на протяжении многих лет не допускалось гуманитарное знание, в немалой степени способствовали тому, что буржуазная мегамашина индоктринации, композиционные основы для которой в основном готовились в советологических академических и университетских кругах, могла свободно манипулировать мировым общественным мнением по тем областям истории СССР, где для советских ученых-обществоведов собственной же властью выставлялся частокол запретительных знаков.
Какие же факторы, в качестве тормозящих, заблокировали выход советских общественных наук в сферу мирового гуманитарного знания? Западные аналитики, специализирующиеся по истории СССР и его Среднеазиатскому региону, объясняют это, главным образом, зависимостью в нашей стране науки от политики и идеологии. «Хотя в результате десталинизации новейшие советские исследования приобрели более независимый характер, стали менее унифицированными,— писал в 1982 г. западный исследователь России Ч. И. Гальперин,— воздействие политического фактора на историческую науку продолжает сохраняться и по сей день». Как результат, «советская историческая наука практически оборвала все связующие нити со здешним миром,— констатировала в 1984 г. английская исследовательница Ф. Дайат.— Она огородила сама себя, отвергая большую часть инноваций XX века».
Сложившаяся в результате этого ситуация дала в свое время повод М. С. Горбачеву сделать упрек в адрес ученых-обществоведов об увлечении «хвалебными речами» по национальному вопросу и указать им на ответственность за создавшуюся пропасть между теорией и практикой национальных отношений. Однако думается, что в данном случае как бы соблюдались традиции прежних лет, когда поиск «стрелочников» традиционно заканчивался на науке в качестве «крайней». Хотя неготовность обществознания смоделировать и адекватно отреагировать на лавинообразный накат межэтнических конфликтов объяснима, прежде всего, подспудно нарастающей в течение многих десятилетий конфронтацией между официально провозглашенной, а точнее сказать, искусственно культивируемой доктриной «расцвета и сближения наций и народностей» как якобы свершившегося факта—и реальным ходом национальных процессов, в которых не учитывались латентные, не всплывающие на поверхность тенденции. Формула об «окончательном решении национального вопроса, доставшегося нам от прошлого» при первом же ослаблении тоталитарного режима выказала себя с совсем неожиданной стороны и дала даже повод говорить о непредсказуемости и неуправляемости дальнейших проявлений, поскольку многие категориальные расклады и общественные феномены поведения в этносоциальной плоскости «в советском изложении систематически были завуалированы».
Между тем еще задолго до перестройки в Советском Союзе, среди зарубежных аналитиков национальных проблем в СССР раздавались голоса о необходимости пересмотра ортодоксальной доктрины «расцвета и сближения». Вот что, например, писала в 1.981 г. профессор политических наук Карлтонского университета в Оттаве Тереза Раковска-Хармстоун: «Возможность удовлетворения (национальных требований.— Б. С.) наличествует как внутри структуры власти, так и вне ее, и то лишь в том случае, если взаимоотношения между национальными группами будут развиваться по направлению большого согласия и взаимообмена. Возможна внутренняя деволюция, по примеру Югославии, но это маловероятно, поскольку этническое смешение, как и общие условия, различны, и со стороны высшего партийного руководства… нет до конца осознанного понимания, что передача власти по этнической оси является необходимой и желательной. Хотя и существует понимание того, что проблема нарастает, но нет согласия по поводу политики по ее смягчению… Возможно, что в дальнейшем будет трудно держать под контролем развитие событий или же вполне вероятно, что найдутся сильные оппоненты, которые будет блокировать любые решительные действия по изменению политики».
Оправданность этих рассуждений была в какой-то мере подтверждена неудачной попыткой правых сил осуществить смену власти в августе 1991 г. в нашей стране.
Проблемы в составлении в минувшие годы подобных прогнозов в Советском Союзе объяснялись не только характером общественного строя, но и выработанным в течение более чем полувека стилем мышления, который отучал людей ставить перед собой многие вопросы и прямо, откровенно Отвечать на них.
К психологическим характеристикам «гомо совети-кус» относится и склонность к двум по сути взаимоисключающим эмоциональным проявлениям. С одной стороны, это обман безудержного самовосхваления, а с другой — патологическое чувство раскаяния, вплоть до самобичевания. Хотя во временном масштабе эпоха тотального бахвальства несоизмерима с приступами болезненной рефлексии перестроечных лет, их происхождение имеет единую природную подоплеку — тягу к крайностям, будь то стремление построить коммунизм к 80-м годам или внушить себе, что социалистическая идея полностью исчерпала себя как неосуществленная задумка.
Не преминула сказаться эта черта и на нашем отношении к исследователям советских проблем из западных стран. Если в недавнем прошлом любое оценочное суждение «из-за бугра» воспринималось чуть ли не как происки враждебных разведывательных служб, то сегодняшнее восприятие зарубежной советологии иначе, чем эйфорией к «пророкам не в своем Отечестве», не назовешь. Более того, в отечественной публицистике и популярных научных статьях порой заметно прямое заимствование идейного багажа прошлых лет, накопленного западной школой советоведения, будь то анализ стагнационных процессов в экономике или же толкования теории «социализма в тюбетейке» с запугиванием азиатским демографическим поглощением и кровожадностью «пятой колонны» исламских фундаменталистов в Средней Азии (См., например, статьи И. Беляева в «Литературной газете»). Не вдаваясь в сущность иноязычных работ, авторы пытаются выхватить лишь поверхностные суждения, отличающиеся порой образностью и остроумием, оставляя вне видимости подводную часть айсберга, где потаена их содержательная ценность. Естественно, что подход в духе подобного плагиаторства малопродуктивен в той же степени, как и аморален.
Открывшаяся сейчас возможность изучать советологию как научное, политологическое направление, хотя некоторые ее представители считают, что «советологии как научной дисциплины не было и нет», требует прежде всего отказа от представления о ней как о «враге», что, в свою очередь, предполагает пересмотр прежде всего собственных мировоззренческих позиций, которые зиждились, в основном, на стереотипах обмана и манипулирования общественным сознанием «широких масс трудящихся».
Взять, к примеру, такой феномен. Если по отношению к зарубежным ориенталистам, труды которых посвящены дореволюционной истории края и тогда же изданы, отношение официальной историографии было по крайней мере нейтральным (имена М. Хартмана, Т. Аткинсона, Б. Брэдcшнейдера, Дж. Кеннана и других у большинства историков только на слуху), и их выводы, например, об экспансионистском характере азиатской политики царской России, отвечали интересам идеологических целеустановок правящего режима, то работы авторов 20—40-х и, особенно, 50—80-х гг. (А. Беннигсена, Дж. Уиллера, В. Конолли, Р. Пайпса и многих других) были подвергнуты остракизму за то, что похожие выводы объективно проецировались и на советский период. Наложенное табу — только ругать и ничего не принимать к усвоению — смоделировало такую ситуацию, что читающая публика хотя и имела какое-то представление о зарубежных публикациях по СССР, но оно походило скорее на невежество, чем на знание. В человеческой же натуре неизвестное, помимо любопытства, нередко вызывает враждебность, тем более, если это чувство подогревается мощной идеологической обработкой.
Естественно, что в огромном массиве зарубежной литературы, и в целом по Союзу, и по отдельным его регионам и народам, не все публикации имеют чисто научное приложение, и не каждая из них остается свободной от пропагандистских наставлений и менторских сентенций. Встречаются работы, отмеченные духом абсолютного отрицания, природа которого либо может быть мотивирована личностным отношением автора, либо иметь в своем воплощении определенный социальный заказ. Однако в соотношении с серьезными научными работами их доля незначительна, хотя именно и они создали образ «идеологического противника» и «вербального агрессора», поскольку были наиболее удобны в отповеди по принципу «разоблачения фальсификаций». Получилось так, что на обогащение извлекалась пустая порода, а руда, содержащая ценные компоненты, шла в отвалы.
Примечательно в этом отношении суждение Ф. Старра, президента Оберлинского колледжа (США): «Здесь можно выделить два портивоположных течения. С одной стороны, те, чей интерес к вашей стране органичивается желанием «знать врага», а также те, кому важно показать, что «враг на самом деле не враг». Подобные «ястребы» и «голуби» написали множество книг, получивших широкую читательскую аудиторию в США. Иные из них хороши, иные ужасны. Но все они отмечены одним и тем же изъяном — нарциссическим отношением к себе, к тем проблемам, что более характерны для США, чем для СССР.
С другой стороны, те, кто действительно стремится понять одну из великих культур мира во всей ее сложности… Нельзя сказать, что эти ученые лишены предвзятости или предрассудков. Ведь они — люди. Но в отличие от идеологов правого и левого толка они стремятся к открытости и готовы изменить свои концепции на основании новых данных».
Сверхидеологизированное отношение к советологии должно смениться не только прагматическим подходом, предполагающим поиск и анализ рациональных идей западной исторической школы, но и положить начало творческому содружеству с учеными всех стран. Научная идея, по существу, космополитична и, передаваясь от одного к другому, больше приобретает, чем теряет. Профессиональное изучение народов Советского Союза за рубежом уже давно поставлено на интегрированную основу, и международный характер исследований этой отрасли знания вывел ее в одну из авторитетных в общемировой историографии, несмотря на все указанные издержки.
При всем остро критическом настроении советологии к объекту исследования ее типологизация как «классового врага» не выдерживает прессинга действительностью, хотя бы уже потому, что советское общество перестало быть закрытым, а идеологические битвы перенесены с международной арены на внутриполитическую конфронтацию, которая порой носит довольно жестокий характер.
Однако ревизия ценностных ориентаций вовсе не означает утрату веры в идеалы, каким бы трагическим испытаниям они ни подвергались. Со стороны советологии идет острый критический анализ не самой социалистической идеи, а главным образом методов, которыми тоталитарный режим, внушив себе идею обладания абсолютной истиной, хотел «загнать человечество в счастье». И в этом отношении семьдесят последних лет отечественной истории должны послужить уроком, во многом горьким, для всего человечества.
КАСЫМБАЕВ Ж. К.,
доктор исторических наук, профессор