Главная   »   Путь Абая. Книга Первая - Мухтар Ауэзов   »   В ДЕБРЯХ
 
 



 В ДЕБРЯХ

1
 
Вернувшись из Каркаралинска, Абай долгое время не садился в седло, никуда из аула не выезжал. Почти всегда находился дома, предпочитая быть рядом с обеими своими матерями. До самой весны не покидал Жидебай, с головою погрузившись в чтение привезенных книг. Оказалось, что он кое-что растерял из того, что приобрел в медресе, забыл немало слов из арабского и фарси. В первую неделю по возвращении домой он, попросив у Габитхана комментарии к Корану, освежил в памяти ранее усвоенное. Потом, как-то незаметно для себя, Абай втянулся в умственную работу, обложился книгами, и у него началось истинно запойное чтение. Читал днем и ночью, не выходя из дома. Каждая толстенная книга, попадавшая ему в руки, на долгое время становилась для него добрым товарищем и задушевным другом.
 
Молодой мулла Габитхан тоже был изрядный книгочей. Среди его личных книг Абай нашел много для себя интересного и полезного. Прежде всего это были образцы высокой поэзии - Низами, Фирдоуси, Навои, Физули, Бабура, затем книги занимательных рассказов, сказок, повестей - хикая. И «Тысяча и одна ночь», и «Джамшид», «История Табари», «Юсуп и Зулейка», «Лейла и Меджнун», «Кер-Оглы», «Сейтбатал Гази». Абай читал все это с упоением, не отрывая глаз от страницы. У него вскоре завелось обыкновение - пересказывать вслух содержание некоторых прочитанных вещей домочадцам, вечером после чаепития, когда все сидели в ожидании ужина. Делать это надоумила Абая его бабушка Зере.
 
Глядя на то, как внук не расстается с книгой, старушка сказала в один из вечеров:
 
- Светик мой ясный, какой ты у меня умненький! Другие байские сынки бегают, мотают пустыми головами на плечах, сыты, одеты-обу-ты, ну и ладно, и довольны - ничего им больше не надо На что им умная книга? Зачем им грамота, умение сводить на бумагу песни и сказки? Ты, сынок, не похож на этих байских отпрысков, ну и оставайся всегда таким Дружи лучше с говорящей книгой, а с этих пустобрехов пример не бери.
 
Гордясь, радуясь тому, что его старенькая неграмотная бабушка столь высоко ценит книги, он вечерами начал пересказывать ей из прочитанного. И сразу же вокруг них стало собираться много слушателей Рассказы и сказки слушали обе матери, чабаны и овечьи доярки, скотники, их дети - внимали с необычайным интересом, самозабвенно. Иногда приходила посидеть с ними вечерок Айгыз, несчастная мать. После того как у нее забрали Камшат, она неузнаваемо изменилась, похудела, сникла, стала молчаливой. Большие карие глаза потускнели, в них угас обычный веселый огонек; красивое лицо ее осунулось и поблекло, на висках выступили голубые прожилки. Вид у нее был, как у матери в трауре, которая тоскует по умершему ребенку. Абай всей душою сочувствовал ей, братски жалел ее, и когда она приходила вечерами послушать сказки, он старался выбрать что-нибудь особенно интересное и рассказывал с большим воодушевлением.
 
Так Абай, незаметно втягиваясь, исподволь обретал мастерство рассказчика и совершенствовал его изо дня в день Богатству и красноречивости его сказового языка дивился сам Габитхан-мулла, прекрасно знавший содержание книг, пересказываемых Абаем. И образованный молодой татарин сидел где-нибудь в сторонке и, удивленно потупившись, с видимым удовольствием слушал пересказы своего юного друга и ученика.
 
Но вскоре, к всеобщему огорчению, все книги Абаем были прочтены и пересказаны. И как раз подошло время весны, настали дни окота овец. Теперь домашняя прислуга, чабаны и скотницы, их дети уже не могли собираться по вечерам, ожидая от Абая новых устных рассказов, и поэтому они принялись сами пересказывать друг другу, как могли, услышанные от него сказки и волшебные истории. Однако скотницы и малые дети, как ни старались, не могли сравниться с Абаем-рассказчиком, - половину упускали, другую половину привирали. И как-то раз Улжан, с улыбкой послушав увлеченных последователей и подражателей своего сына, шутливо заметила:
 
- Однако зима уже прошла. И окот скоро заканчивается. Недалеко лето, а вы все рассказываете сказки. Смотрите! Как бы из-за вас зима не затянулась, - и весна забудет прийти!.. Пожалуй, хватит сказок! - Так Улжан пыталась приостановить рвение домашних мастеров слова, топорно переиначивающих рассказы ее сына.
 
Но, оставаясь дома в узком кругу, матери просили Абая, чтобы он пересказал отдельные сказки, хикая из наиболее понравившихся им.
 
Габитхан-мулла и Абай подсобрали кое-какие книги у местных доморощенных мулл и потомственных суфиев, у аульных старцев-книж-ников К тому же усердный татарин не поленился съездить в дальний аул Кунке, старшей жены ага-султана, и привез оттуда две туго набитых книгами переметных сумы.
 
С этими книгами была история такова. Через муллу Хасена и некоторых других образованных людей Каркаралинска Кунанбай собрал для себя немало интересных, ценных книг, полагая читать их на досуге. Книги были доставлены в дом его старшей жены Кунке. Зная об этом, Абай попросил у отца разрешения взять книги на прочтение. Но неожиданно получил отказ.
 
- Нет, ты лучше садись рядом и почитай вслух, а я послушаю По-другому ты не получишь их в руки. Тебе хотелось бы унести книги и одному, без меня, получить от них все интересное и полезное. Так, сынок? Но этому не бывать. Будешь читать мне, когда я скажу...
 
Абай смолчал. Не желавший лишний раз общаться с отцом, сын предпочел без слов отказаться от его предложения. Но мулла Габитхан нашел способ, как подобраться к этим книгам. Он два дня кряду уговаривал Кунанбая дать ему на просмотр эти книги - и вскоре они были у него, к вящей радости Абая и домочадцев Большого дома.
 
Но сразу приступить к чтению этих книг ему не удалось. На другой же день, как они были доставлены, отец вызвал его, и Абаю пришлось срочно поехать в Карашокы
 
Прямо из аула Кунке он был отправлен с поручением в аул Кулын-шака. Выйдя из дома, у входа Абай встретился с расторопным атша-баром отца, Карабасом. Тот был назначен сопровождать Абая в поездке.
 
Аул Кулыншака находился не очень далеко от зимнего стана Карашокы - всего лишь по другую, западную, сторону горы Карашокы. Зимовье Кулыншака, принадлежавшее роду Торгай, примыкало к зимнику покойного Кодара Хозяин очага, Кулыншак, был одним из самых крепких, весомых людей в роду Торгай
 
Дорога бежала вокруг подножия Карашокы, иногда невысоко взбираясь по склону. Саврасый конек Аймандай шел своей обычной ровной иноходью, на свободных поводьях, как он любил, сам уверенно выбирал путь, и Абай мог ехать спокойно, порой глубоко уходя в свои думы.
 
Это были не думы, - скорее, грезы, незаметно сливавшиеся в едином потоке с теплым воздухом и настроем весны.
 
«О, склоны Чингиза уже успели покрыться новой травою!»
 
Еще невысокий приземленный молодой ковыль был светло-серого цвета, ковыль сплошь покрывал все видимое пространство степи, и подножие горы, и его склоны-серебристый, чуть в прозелень, свежий ковровый покров. Вид земли был радостен, чист, хотя небо затянуто серой пасмурной пеленой
 
«И почему здесь никогда не затихает холодный ветер? Может, поэтому и тучи серые всегда стоят над горой?» - мысленно строил он догадки.
 
Последние два-три дня пасмурная погода не сменяется в округе Карашокы. К тому же, словно ледяное дыхание уходящей зимы, порою налетал пронизывающий холодный ветер.
 
Словно угадав, о чем думает Абай, деловитый и бодрый Карабас, - на этот раз неузнаваемо задумчивый, спокойный, ясноглазый -произнес негромко:
 
- Месяц апрель только начинается. Поэтому и облака, и ветер, и холода.
 
Высказав это, Карабас стал предсказывать погоду на ближайшее время. Пообещал, что холод продлится. И Абай вспомнил, как этот ясноглазый атшабар отца зимою удивлял всех точным предсказанием того, когда выпадет снег, когда ждать бурана.
 
- Почему? Апрель ведь не зимний месяц. Считается весна. Неужели каждый год в эту пору бывает так холодно?
 
- Каждый год, точно! Как называется месяц Сауыр в новом календаре?
 
-Апрель.
 
- Ну, апрель, так апрель. Предки же наши всегда говорили, пока не наступит месяц сауыр, тепла не жди. Это означало: пока не пройдут холода, присущие началу апреля, доброй погоды не жди.
 
И дальше Карабас начал перечислять месяцы по-арабски и по-казахски, давать им толкования. Здесь атшабар отца проявил немалую осведомленность, удивив Абая. . Апрель - по-казахски кокек, далее, май - мамыр, июнь маусым Переспрашивая, повторяя про себя названия месяцев по-казахски, Абай хотел запомнить их 
 
Сказанное Карабасом, - про постоянные холода апреля, явилось для Абая неожиданностью. От бабушки Зере он слышал другое. Она самую студеную и неуютную пору весны называла «ота-малы» и определяла ее календарным мартом. В этот месяц сбрасывается на степь вся нерастраченная злоба зимы. То оттепель наступит, то мороз ее сменит. Холодный дождь - и тут же, вдруг, настоящая зимняя пурга...
 
- Все-таки, что означает «отамалы»? И откуда такое слово?
 
- Ты и об этом, жаным, слышал? «Отамалы» считается от 11 марта по 17 апреля. Почти всегда в эти дни налетает сильный ветер, поднимается буран. Неделя эта самая скверная во всю весну. А названа эта неделя по имени одного человека. Это был байский чабан Отамалы. Бедняк, безлошадник, он имел дар по всяким природным приметам, по виду звезд в небе предугадывать погоду. Однажды чабан предугадал наступление сильных холодов, и решил предупредить хозяина: « Не надо выгонять овец на выпасы, как бы не попасть в буран. Скотина еле выкарабкалась после тяжелой зимы, сильно ослабла, - можно потерять все нажитое». Но бай оказался дурным человеком, был богопротивным, злым - он избил Отамалы и заставил его гнать отару в степь. «Ты обленился, собака, потому и брешешь зря»-кричал хозяин на чабана. И в тот день - не дай Аллах еще раз пережить такое! - внезапно начался невиданной силы буран, который бушевал три дня и три ночи. Скотина, гонимая ураганным ветром, беспорядочно бежала по снежной степи, словно старалась бегством спастись от своей гибели. Овцы ушли по ветру и погибли все, вместе с овцами, стараясь не отстать от них, ушел в снежную смерть и чабан Отамалы. С тех пор апрельские холода и называют его именем - «отамалы». Твоя бабушка, мудрая женщина, все знает, и она, наверное, слышала эту историю про несчастного чабана, но месяц, когда это произошло, ей сообщили неверно.
 
Далее Абай спрашивал, проезжая бок о бок с Карабасом по ровной, спокойной дороге, что такое «айдын тогамы» (трехдневное затмение Плеяд луною), какое значение в природе имеет «Оли-ара», период полного безлунья между месяцами, и что по смыслу означает название сентября - кыркуйек»? И на свои вопросы юноша получил от деловитого и расторопного Карабаса весьма интересные ответы. Пораженный такой глубокой осведомленностью в небесных знаниях простого атшабара, Абай стал спрашивать у джигита об ученых звездочетах, о тех, кто может гадать по звездам.
 
-А вы сами, ага, можете предсказывать по звездам?
 
Абай заранее, с душевным восторгом, предположил, что сейчас услышит удивительные признания Карабаса в том, что он сведущ в ремесле звездочета. Но услышал вовсе другое. Коротко рассмеявшись, Карабас ответил:
 
- Святые ходжи и муллы говорят: «Если душа чиста, можешь считать звезды». Быть звездочетом неплохо, конечно, но для этого, как видишь, нужно иметь мало грехов на душе и обладать кое-какими талантами. Куда мне, карагым, до этого - уж останусь таким, какой есть. А что до настоящих звездочетов - бывают годы, когда их предсказания сбываются точка в точку. Так поговаривают, мой дорогой.
 
Вскоре они, оставив позади себя немалое расстояние, подъехали к заброшенному, разоренному зимнику Кодара. При виде его темная, жгучая печаль охватила Абая. Оба спутника свернули к мазару несчастных мучеников и, стоя над могилами Кодара и Камки, тихо помолились. Затем, с поникшими головами, продолжили путь.
 
Страшные картины прошлого неотвратимо всплывали перед глазами Абая. Как будто все это произошло сегодня утром. Вспомнил он и про свои мучительные, страшные слезы скорби того дня...
 
Аул Кулыншака все еще оставался на зимовье. Обычно с наступлением первых теплых дней кочевники ставили рядом с душными зимниками легкие войлочные юрты и переходили туда, на свежий воздух. Аул Кунанбая в Карашокы давно перебрался в юрты, но у Кулыншака бытование все еще оставалось по-зимнему.
 
Старый Кулыншак не мог не видеть в нем еще зеленого юнца, но поскольку его послал сам Кунанбай, встретил Абая с подобающим уважением, как должно встречать взрослого гостя-посланца. После того как прибывшие поздоровались и сели, хозяин кликнул жену:
 
- Эй! Поживее, баба! Ставь на огонь казан нашему гостю!
 
У старика было пятеро сыновей, которых в народе называли «пять удальцов». Дома сейчас находился один из них, Мавас, огромный, широкоплечий - истинно батыр. С мощным бычьим лбом, но с глазами живыми, быстрыми, с лицом приветливым и открытым - Манас на самом-то деле не был сыном Кулыншака. Джигит был его внук, которого дед усыновил и стал называть пятым сыном. Он сидел молча в сторонке, тихонько потренькивая на домбре, и время от времени окидывал гостей испытующим взглядом.
 
В доме был наготове чай, и пока байбише заботилась с мясом, сноха ее, жена Манаса, расстелив дастархан, принялась разливать гостям чай. Это была молодка с худощавым, стройным телом, сдвижениями сильными и ловкими, с виду очень опрятная, подтянутая. Волосы на висках ее были плотно приглажены, уходили под платок гладкой прической, заметно было, что они чисто вымыты. Не произносившая ни слова, эта молодая женщина, однако, лишь одним своим присутствием наполняла дом чувством бодрой свежести и духом теплого домашнего уюта.
 
Невольно заглядевшись на нее, следя за нею, когда она входила и выходила из дома, Абай начал свой представительский разговор.
 
-Уважаемый аксакал ! - начал он.
 
Кулыншак, посмотрев на Абая, постукивая ногтем по желтой роговой табакерке, стал ждать; взял двумя пальцами кудрявую зеленоватую щепотку насыбая и отправил в нос.
 
- Отец просил отдать вам почтительный салем.
 
- Спасибо, дай Бог и ему здоровья.
 
- Аксакал! Забота моего отца - это урочище Беткудык. Раньше оно вместе с зимником принадлежало роду Борсак, но недавно перешло во владение нового хозяина, Акберды. И теперь он считает себя не только владельцем зимовья, но и прилегающих к ней пастбищ. В прошлом году вы пользовались ими, а теперь уже скоро наступит лето, и Акберды обратился к отцу с просьбой. Мол, стоянка удобная, близко от аула Кулыншака, мы понимаем, но неужели Кулыншак собирается пользоваться пастбищами и дальше? Мы сами хотели бы осенью накосить там сена. Может быть, он не будет больше занимать Беткудык, оставит его за мной?
 
- Е-е, допустим, так говорит Акберды. А что говорит по этому поводу твой отец?
 
- Отец считает, что слова Акберды вполне уместны. Передавая приветствие вам, отец просил сказать, что было бы хорошо вам больше не занимать Беткудык.
 
Абай все это высказал вполне уверенно, спокойно, без всякой робости, с достоинством, присущим взрослому посланцу. Кулыншак пока молчал, слегка кивая головой. Затем усмехнулся и молвил вежливо, по-прежнему обращаясь к Абаю как к взрослому:
 
- Пейте чай! Поближе садитесь! - И он сам придвинулся кдастар-хану.
 
Абай стал пить чай и спокойно ждал ответа.
 
Хозяин молчал; не спеша выпил пару чашек. Но в молчании своем он заметно, на глазах, становился все мрачнее и мрачнее. И, наконец, резко обернувшись к Абаю, сказал:
 
- Уай, сынок, твой отец, наверное, глубоко проник в дело по Бет-кудыку. Но коснулся ли он первопричины? Когда-то в урочище располагался Борсак, а потом мы начали их сменять, и по очереди, через раз, косили сено и делили его пополам. Знает ли твой отец об этом?
 
- Знает, видимо. Но сейчас, аксакал, разговор идет о праве собственности. Вы сами сказали - раньше Борсак являлся владельцем урочища. Несомненно, это была собственность Борсак. И вы договаривались с борсаками и пользовались их землей. А теперь владение на Беткудук перешло к Акберды, и вы точно также можете договариваться с Акберды. Только при этом должны учитывать, что земля принадлежит ему.
 
- Е-е! Выходит, что хозяин коня теперь Акберды. Захочет - посадит позади себя, а не захочет - по шапке даст. И хотя ты живешь совсем рядом, считай, на расстоянии вытянутого аркана, но уже подступиться к Беткудыку не смей. Стало быть, выгоняют нас с Беткуды-ка! - в сердцах высказался Кулыншак и мрачно насупился.
 
Абай вполне понимал его обиду, и ему не хотелось дальше растравливать Кулыншака. Поначалу, приехав к нему и старательно излагая послание отца, Абай еще не особенно проник в суть дела. Но, увидев, как возмутился и расстроился этот всеми уважаемый в округе человек, Абай осознал, наконец, всю тяжесть и сложность порученного ему дела.
 
- Аксакал, я только передаю послание отца. Решение за вами.
 
- И какое решение я могу принять? Если только одно и слышу: Акберды да Акберды! Выходит, Аллах милостив к одному только Акберды! - с едкой усмешкой высказался Кулыншак.
 
Абай невольно рассмеялся, довольный шуточкой Кулыншака. Он ведь приехал сюда не с тем, чтобы спорить, настаивать на чем-то. Долговой посланнический выполнил-тем самым и освободился от него. И почувствовав себя непринужденно, Абай подхватил шутку хозяина и тут же сочинил на ходу:
 
Я Акберды! Я богом дан.
Беткудык я не отдам!
Он в награду мне вручен -
И Борсак тут не при чем!
 
Этой ответной шуткой, да еще и в стихах, да столь быстрой - все сидящие за дастарханом были покорены, раздался дружный хохот.
 
Абай заметил, что особенно была довольна и громче всех смеялась молодая келин, жена Манаса, которая разливала чай. Раскрасневшись, бросая быстрые веселые взгляды на Абая, она выражала свое нескрываемое восхищение. Ему это было приятно, необычно -внимание красивой взрослой женщины...
 
И Кулыншак, с довольным видом откинувшись назад, произнес уже совсем другим, добродушным и веселым тоном:
 
- Е-е, сынок! Ну, до чего же ядрено ты завернул! Приятно послушать такое про жадного Акберды! Хорошо бы, если он сам послушал.
 
После этого, больше уже не возвращаясь к разговору про Бетку-дык, хозяин вдруг заговорил о маленькой Камшат:
 
-Скажи, свет мой ясный, как поживает у чужих людей тот маленький ребенок, которого отдали Божею? Слышал я, что бедная Айгыз не просыхает от слез, как она там? - Кулыншак далее расспрашивал и про Зере, и об Улжан, и об остальных домочадцах Большой юрты Кунанбая.
 
По поводу маленькой Камшат Абай ничего не стал говорить. И тогда Кулыншак, вернувшись к началу разговора, добавил:
 
- Сторона Божея, надо думать, недовольна тем, что за все свои потери и обиды не получила настоящего выкупа. Поэтому в доме Божея, слышал я, не простили Кунанбаю, и уход за твоей маленькой сестричкой не очень хорош. Бедная Айгыз знает об этом, оттого и убивается так сильно.
 
Абаю не очень приятно было, что Кулыншак в разговоре затрагивает обстоятельства, далекие от него, но очень больные для самого Абая. Он решил никак не поддерживать аксакала в таком разговоре и откровенно отмалчивался, потупившись. Но через некоторое время он сумел найти выход из неловкого положения, вдруг спросив у него:
 
- Аксакал, скажите мне, почему ваших сыновей называют «бес-каска» - «пять богатырей»? За какие подвиги?
 
Умный старик, понимая, что юноша не хочет говорить про неприятные семейные дела, мысленно похвалил его: «Смотри-ка, до чего умен и сдержан. Серьезный малый. V рассудительный такой. Видно, отец достаточно учит его уму-разуму».
 
- Они сами-то уверены, наверное, что не зря их называют удальцами, батырами. Но какие подвиги за ними - того я не знаю. Думаю, все это пустое - одна болтовня и похвальба. Хочешь - спроси у него самого, - говорил старик, указывая на Манаса. - Спроси, где они сумели показать свою силу, кого победили, кого обидели... А ведь когда Бокенши - Борсак взбунтовались, мол, умрем, а не отдадим Карашокы, достаточно было одного слова твоего отца, чтобы я поднял этих своих удальцов и бросился к нему на помощь, - вдруг снова резко повернул старик разговор к его началу. - Тогда я думал, что и мне достанется какой-нибудь клочок земли с захваченных урочищ. А что же я получил? Мордой об камень получил, вот как это называется.
 
-Аксакал, но как же быть с тем, что говорят: «Не бери порченное у испорченных, толку будет мало»? Вы забрали у своих - у вас забирают свои же. Разве Бокенши - Борсаки не свои? Разве могло пойти вам на пользу то, что было отнято у своих родичей? Так что не стоит, наверное, вам излишне переживать о потерях.
 
Кулыншак молча смотрел на него - Абай все больше нравился старику, парень высказывался вполне внятно и рассудительно. Но ему не нравилось то, что говорил Абай. Хотя Манасу и его жене, судя по их глазам, его доводы пришлись по душе. Аксакал не стал отвечать, но по виду его было понятно, что послание Кунанбая ему сильно не по душе.
 
Абаю теперь было ясно, что Кулыншак поддерживал его отца только корысти ради, чтобы урвать «клочок какой-нибудь земли» у Бокенши или у Борсак. И глубоко разочарованный, огорченный и за отца, и за уважаемого аксакала, у которых на уме была одна только нажива, Абай покинул аул Кулыншака.
 
Вернувшись к отцу, Абай доложил ему, что возражений со стороны Кулыншака не было. Но не сказал о том, что аксакал сильно обиделся. Докладывал сын Кунанбаю коротко и сухо.
 
О поездке Кунанбай спрашивал отдельно и у Карабаса, вызвав его одного. Тот подтвердил все то, что рассказал сын отцу. От себя Карабас дал очень высокую оценку и посольским речам Абая, и его поступкам.
 
- Сын ваш, мырза, может разговаривать как взрослый человек. Несмотря на то, что перед ним был сам Кулыншак, парень не оробел и разговаривал с ним как равный с равным, - расхваливал Абая Карабас.
 
Кунанбай поднял руку, ладонью на шабармана, мол, достаточно, замолчи
 
Но на следующий день снова послал сына с поручением, и опять придал ему в спутники Карабаса. На этот раз они были отправлены к баю Суюндику.
 
В неблизкий аул Суюндика посланцы прибыли уже в поздние сумерки. Лишившись своего зимовья, Суюндик зазимовал в стойбище Туйеоркеш - Верблюжьи Горбы, что в дальнем углу округи Караул. Аул Суюндика, большей частью своих очагов, сейчас бытовал в юртах. Зажиточный аул, имевший довольно большое количество скота, насчитывавший и достаточное число людей, еле уместился в старых зимниках, не успев построить новых И когда пришло первое тепло, пригрело весеннее солнышко, аул сразу же перешел жить в войлочные юрты
 
В большой белой юрте Суюндика было тепло, весь дом заставлен домашним скарбом, перевязанными вьюками, сундуками, горой чем-то набитых мешков. Стены сплошь завешены коврами и узорчатыми войлочными кошмами.
 
Все еще ходившему в саптама, в сапогах с длинными войлочными голенищами, и в теплом бешмете с беличьим подбоем, Абаю не должно было замерзнуть в добротном войлочном доме Суюндика. Правда, этой весной ему впервые приходилось ночевать в юрте. Здесь был прохладный, свежий воздух, дышалось полной грудью. Весной, после духоты зимников, первые юрты, поставленные на открывшейся от снега земле, всегда были людям в радость...
 
Посреди просторного войлочного шатра на низком круглом столике стояла каменная лампа, дававшая тусклый желтый свет В полумраке сидели сам бай Суюндик, его байбише, сыновья Адильбек и Асылбек, а также прибывшие гости. Но находилась здесь еще одна душа, чье присутствие озаряло словно весенним светом сумрачное кочевническое жилье. Это была дочь хозяина, Тогжач.
 
Она уже несколько раз заходила и выходила из юрты отца, то и дело поглядывая на Абая. Жила она где-то в соседней юрте. Нежные серебряные звоны шолпы* оповещали о приходе Тогжан, словно чудесные голоса невидимых существ, летящих впереди нее с радостной вестью. Все, что было связано с нею, касалось ее, украшало ее, представлялось Абаю неземным - не таким, как все остальное вокруг. Филигранные серьги в ушах, шапочка из куньего меха на головке, многочисленные браслеты, позванивающие на ее тонких запястьях - словно перекликаясь с невидимками, прячущимися в шолпах ее длинных гибких кос, - все это казалось Абаю сказочными сокровищами, доставленными из чужедальних стран. Изогнутые тонкие брови на ясноглазом белом лице будто срисованы с серповидной луны, но внешние кончики их, изгибаясь к вискам, напоминали трепетные остроконечные крылья ласточки. Изящный прямой нос, открытый смелый взгляд длинных, чуть раскосых глаз - облик ее показался Абаю необыкновенным, прекрасным.
 
Когда она, вмешиваясь в домашние разговоры, смеялась или в легком смущении отвечала на чью-либо шутку, высокие брови ее начинали сходиться и расходиться на сияющем лбу, словно стремительные удары трепетных крыльев птицы, возносящейся в небесную высь. И Абай не мог оторваться от ее, то и дело уносящихся к небесам, чарующих глаз, и сам тоже устремлялся вслед за ними в полет - Абай не мог отвести свои глаза от Тогжан.
 
Девушка радостно и усердно хлопотала по дому, устраивая гостей, отдавала служанкам распоряжения, чтобы те немедля поставили чай и накрывали дастархан. Когда чай, за совсем короткое время, был готов и подан, она села рядом с отцом, чтобы разливать, вместе с молоком, ароматный чай по чашкам и передавать в руки сидящих за низким крутым столом гостей и хозяев.
 
Абай, посланник отца, не растерялся и перед баем Суюндиком. И снова юноша разговаривал с ним не как зеленый юнец, но как вполне разумный, зрелый муж.
 
За чаем, то и дело поглядывая на Тогжан, он стал спрашивать у Суюндика:
 
-Аксакал, если знаете, то скажите мне: почему называют Караулом гору, возле которой находится ваш стан?
 
Суюндик отвечал:
 
- Бог знает, почему, свет мой ясный Всегда так называли. Видимо, с тех незапамятных времен, когда Тобыкты и Мамай стали устраивать набеги друг на друга. Гора стоит на равнине, в сторонке, с нее далеко видно - и оттуда тобыктинцам можно было вовремя заметить врага . Да, мне думается, название идет с тех самых времен, когда начались междоусобные войны. 
 
-Значит, название горы придумали тобыктинцы? До них, до войн с Мамаем, гора Караул разве так не называлась?
 
-Думаю, что да. Ведь тобыктинцы дали название всему, что есть в наших краях.
 
- Этого не может быть! Если Тобыкты давал всему название, то откуда название Чингиз? Разве в родах тобыктинцев был когда-нибудь человек по имени Чингиз?
 
- А ведь, свет мой ясный, ты прав - и на самом деле! Ни про какого Чингиза среди тобыктинцев слыхано не было. И тогда, спрашивается, откуда это имя? Ведь самую высокую гору назвали именем Чингиз!
 
Молвив это, бай Суюндик задумался, потупив глаза.
 
То, что отец не нашелся, как отвечать, задело самолюбие его младшего сына, Адильбека. И он решил вступить в спор:
 
- Я слышал, что слово «Чингиз» объясняется понятием «шын кыс» - настоящая, матёрая зима, то есть.
 
На что Абай лишь вежливо улыбнулся.
 
- Это могло бы сойти, если не было бы великого хана по имени Чингиз
 
- Твоя правда! Слышал я когда-то, что был такой хан, только забыл об этом. Ну-ка, свет мой ясный, расскажи нам, что знаешь о нем! - С неподдельным интересом попросил Суюндик.
 
Юный гость, по-прежнему то и дело поглядывая на дочь хозяина, пространно рассказал все, что узнал про Чингиз-хана из книг и что услышал из чужих уст В конце рассказа привел некоторые свои соображения.
 
- Вся горная гряда недаром называется «Чингиз», а высокий пик на ее вершине - «Хан». И отдельно видимая вершина называется «Орда», то есть ставка хана. Это говорит о том, что здесь, в этих краях, было место ставки Чингиз-хана. И название Караул, наверное, возникло в те времена
 
Суюндик слушал Абая с великим вниманием. Даже чай перед ним остался нетронутым, остыл в пиале. Тогжан заметила это и сменила остывший чай горячим. Увидев, какой глубокий интерес вызвал у отца разговор с Абаем, она с уважением и нескрываемым восхищением смотрела на него.
 
Все остальные, находившиеся в тускло освещенной ночной юрте, также были захвачены интересным для них сообщением Абая, лица их оживились. Второй сын бая, рассудительный Асылбек, и шабарман Карабас были в полном восторге.
 
-Так! Несомненно, так и было! Вполне допустимо Очень уместно! - перебивая друг друга, выражали они свое согласие
 
Не считая названия главной горы, по которому был назван и весь хребет, толкование Абая давало объяснение и названиям вершины «Хан» и широкой горы «Орда», где зимует племя Мамай. Слушатели юного Абая шумно обсуждали меж собой, словно его и не было рядом, почему люди, живущие в этих краях, не додумались до таких простых истин? Досадное упущение! Лучше надо знать свое прошлое!
 
Бай Суюндик из своих рук подал чашку чая юному гостю, со словами:
 
- Откушай чаю, угощайся, Абайжан! - И он придвинул ближе к нему чашки со сладким жентом, чаши с баурсаками.
 
Глаза Тогжан сияли, глядя на то, как старается отец выразить свое благорасположение к Абаю. Эти черные, длинные, чуть с раскосым поставом глаза смотрели на него ласково, внимательно, испытующе. Это были глаза родные, не безразличные.
 
Да и сам юный Абай впервые в своей жизни смотрел столь взволнованно, так открыто и восхищенно на девушку. Тогжан долгую минуту, не отрываясь, тоже смотрела ему в глаза Потом смутилась и отвела взгляд в сторону, щеки ее нежно порозовели.
 
- Не тот мудр, кто много прожил, а тот, кто много познал, - заключил Суюндик. - Как хорошо, сынок, что ты сумел где-то так много услышать и запомнить.
 
- Да ведь я все это услышал и узнал от таких же мудрых людей, как вы, Суюндик-ага, - смиренно отвечал Абай. - Мне и от вас нужно узнать кое о чем...
 
- Ну что ж, спрашивай, сынок. Чего тебе хотелось бы услышать от меня?
 
- Ходит молва, аксакал, что вы как-то решали земельный спор между Кожекбаем и Кулжабаем в Малой Орде, и вроде бы сказали: «Я не буду судить по баранам, а буду судить по божьей правде». Как понимать эти слова, ага? Вот что я хотел спросить, - сказал Абай.
 
Услышав его, Карабас и сыновья Суюндик-бая, Адильбек и Асылбек, так и покатились со смеху. Было похоже, что все, кроме Абая, знают по этому случаю что-то особенное. Суюндик же несколько смешался, крякнул и стал шарить по карманам, ища табакерку.
 
-Шырагым, свет мой ясный! Ты расспроси об этом лучше у своего отца, - изрядно задержав с ответом, молвил наконец Суюндик.
 
- Наш отец не очень-то разговорится с детьми, вы же знаете, Су-юндик-ага, - отвечал Абай.
 
- Но твой отец имеет отношение к этому делу, об этом-то ты знаешь?
 
Карабас, Асылбек, Адильбек смеются, - им, молодым, забавно, что почтенный бай старается сохранить приличие гостеприимного хозяина и в то же время делает неловкие попытки увильнуть от ответа на вопросы юного гостя. Абай же донимает его как назойливая муха.
 
- Конечно, знаю, ага.
 
-Ту-у! Тогда и спрашивал бы у него, мой дорогой! В делах, которые касаются твоего отца, лучше него никто не сможет разобраться. Так что полезнее будет услышать тебе ответ из первых уст, сынок.
 
-Дельный совет, мудрый совет! Всегда буду следовать ему, аксакал... Но я не об отце - о вас хочу спросить, ага. Правда ли, что при разбирательстве у вас с ним возникли разногласия и даже были споры? После этого ваши отношения охладели?
 
- Ну, добро. Сразу отвечу тебе: да!
 
- В таком случае, как вы думаете, аксакал: если о ваших спорах я действительно расспрошу у своего отца, а ваши сыновья, которых я считаю своими старшими братьями, всё узнают от вас-как мы, ваши дети, сможем узнать, где истина? Ведь каждый будет настаивать на своей правоте. Не лучше ли будет, если обо всем вы расскажете мне, а ваши сыновья услышат от моего отца? Тогда чаши весов уравновесятся. Как вы считаете, ага?
 
Сам бай Суюндик и другие сочли доводы Абая весьма убедительными. Карабас, довольный и веселый, повернулся к хозяину, ткнул пальцем в его колено и сказал:
 
- Оу! Аксакал! А мальчик-то прав? -тем самым подвигая Суюнди-ка на откровенность.
 
-Жа! Обложил ты меня со всех сторон, парень, деваться некуда. - И, улыбаясь, поглядывая на своего старшего сына Асылбека, все еще окончательно не решаясь пускаться на откровенность, бай продолжал: - Е, ребятки мои, не знаю, как вам, но мне молодой гость нравится. - Суюндик, видимо, и на самом деле склонялся к тому, чтобы рассказывать.
 
Чаепитие закончилось, однако Тогжан еще не распорядилась убирать чашки, она с неясной улыбкой на лице слушала разговор мужчин. Улыбка эта предназначалась, видимо, Абаю, на которого она смотрела уже как на близкого, родного человека.
 
Абай подвел разговор к тому, к чему и хотелось ему подвести:
 
- Суюндик-ага, вы сами расскажите, почему отношения между вами и моим отцом испортились. Ваше объяснение для меня важнее...
 
- Ну что ж, расскажу, если ты просишь. Это и правильно, отныне сам будешь знать... Так слушай же. Твой отец близко сошелся с Жа-мантаем из рода Мамай. Настолько близко, что стал его названым зятем. За это, как и положено, названый зять получил от названых сватов подарок в двести голов овец.
 
- Названый зять? Как это?
 
-А очень просто. Это не настоящий зять, а что-то вроде побратима - тамыра.
 
-Тогда почему тамыром его и не называть?
 
-Тамырами могут стать сверстники, но если человек, годами моложе, захочет стать побратимом старшего по возрасту, то, по обычаям нашим, он может быть только «окил куйеу» - названым зятем.
 
- Понятно. Ну и что было дальше?
 
-Однажды, не так уж и давно, возникла земельная распря между Кожекбаем, сыном Жамантая, названого свата твоего отца, и неким его бедным родственником Кулжабаем. Тяжбу их мырза Кунанбай поручил разрешить мне. «Назначаю тебя судьей», сказал он и поехал на суд вместе со мною. Я выслушал обе стороны, разобрался во всем и прямо на меже совершил справедливый раздел земли, указал каждому его долю. Все было закончено, поехали домой, я был доволен, что удалось найти самое правильное решение. Но вдруг замечаю, что Кожекбай, сын Жамантая, как раз-то и не очень доволен. Поехали назад - так замечаю по его лицу, что не по душе ему мое решение. Весь так и надулся, того и гляди - лопнет! Приотстал вместе с мырзой - и давай ему что-то бормотать в ухо, наклонившись с коня. Видимо, достаточно набормотал, убедил мырзу-твой отец сзади вдруг как рявкнет на меня: «Эй ты, прокаженный! Почему так несправедливо судил?» Как можно было так говорить мне? Я разве не бий, призванный судить справедливо? Тогда и ответил я ему: «Мырза, я судил не по баранам, которых ты заполучил, а я судил по божьей правде».
 
Рассказав это, бай Суюндик умолк и надолго задумался.
 
- Ну, и что было дальше? - спросил Абай, ожидавший продолжения рассказа.
 
- Дальше? А зачем тебе это знать? Ничего хорошего дальше не было. Была грызня, был шум большой, было что-то нехорошее. Тебе не надо этого знать, голубчик. - Досадливо махнув рукой, Суюндик прекратил свой рассказ.
 
Абай, покраснев от какого-то горячего внезапного стыда, молча остался сидеть, чуть потупившись. Взор его был обращен на свет масляной лампы, в черных зрачках его пламенели красноватые огоньки, казавшиеся не маленькими, но отдаленными огнями ночных костров. Тогжан теперь могла смотреть на ушедшего в себя Абая, без опасения выглядеть чрезмерно любопытной и назойливой.
 
В доме Суюндика нашелся один человек, который остался доволен, что бойкого Абая срезали и ввели в смущение - этим человеком был младший сын бая, джигит Адильбек. Он совсем не походил на своего рассудительного, спокойного брата Асылбека. Дерзкий, резкий, грубоватый и своевольный, Адильбек невзлюбил слишком умничавшего, по его мнению, Абая. Теперь, видя его подавленным и растерянным, злорадно ликовал про себя: «Ты этого хотел? Так будь доволен, получи!»
 
Но смущение Абая вскоре прошло. Через минуту живость и доброжелательность вновь вернулись к нему, и он стал расспрашивать хозяина о другом событии. Оно касалось еще одного - стихотворного-высказывания Суюндика, которое стало широко известным в степи. Стихи эти были произнесены в то время, когда справлялся ас -годовая тризна по Оскенбаю, отцу Кунанбая. Бай Суюндик согласился рассказать и об этом случае.
 
- Мырза, твой отец, дал оповещение на весь Кокшетауский край, пригласил на годовой ас несметное число гостей. Подобной тризны никогда до этого не было в Тобыкты - и не будет больше. Тебе приходилось, наверное, слышать об этом?
 
-Да, я слышал. И вы тоже ездили туда?
 
- Нет, как раз в то время я и был в разладе с твоим отцом. Не поехал я. Хотя ездили все: и весь род Айдос, и Жигитек. Никого не оставалось дома в родах Мамай и Жуантаяк. Поднялись и двинули коней на Кокшетау все наши роды и племена, устроили там небывалый поминальный той, конные состязания. И вот там, на поминках, поссорились Божей с Майбасаром. Майбасар - старшина всего Тобыкты. Попросили обратиться к нему Божея, от имени рода Найман, где были его нагаши. Найманы жаловались, что скотокрады-барымта-чи из рода Жуантаяк угнали у них большое поголовье лошадей и забили на мясо. Гонец из края Найман прибыл прямо на тот ас и просил у родственника Божея защиты и помощи. Божей тут же обратился к Майбасару: «Образумь жуантаяков. Верни найманам скот». На что Майбасар лишь пренебрежительно фыркнул. «Что ты там бормочешь?» Этим он смертельно задел Божея. «Если ты настолько пренебрегаешь мною, так почему я - в угоду тебе - должен находиться здесь?» - возмутился он. Кош! Кош! Божей тут же уехал с поминок. За ним покинули ас люди из родов Жигитек, Байшора, Жуантаяк. И вот по этому случаю я, находясь у себя дома, отозвался стишком.
 
- И что вы сочинили тогда? Хотелось бы послушать.
 
- Если есть желание, слушай.
 
Каждой твари по паре, един только Бог.
Мать и отец - святыни для нас, словно Мекка.
Но если вас- сразу сорок злодейств перешли твой порог,
Оскенбай, - нет несчастней тебя человека.
 
-Так высказался я. И люди, слышавшие меня, запомнили эти стихи.
 
Абай внимательно выслушал все и рассказ, и стихи Суюндика; и ему стало ясно, что должен воспоследовать еще один вопрос. И он задал его:
 
- Вы сказали, что «сорок злодейств перешли твой порог, Оскенбай»... Это что - дела, совершенные моим дедом Оскенбаем или кем-то другим?
 
- Абайжан, голубчик, ты вынуждаешь меня говорить то, чего не должно мне говорить... В стихах речь идет не о злодействах Оскен-бая, конечно. Подразумевается, опять-таки, твой отец. Ойбай, зачем я все это говорю! Ведь назавтра ты, принудивший Суекена все рассказать, можешь опять поссорить меня со своим отцом. - Сказав это, Суюндик устало улыбнулся.
 
- Что вы, Суюндик-ага! Я спрашиваю не для того, чтобы потом ходить и наушничать. Я хочу узнать правду, какая бы она ни была.
 
- Верю тебе, сынок. Ну, так слушай. «Сорок злодейств» это о расправе над сорока очагами рода Уак у подножия горы Кокен. В том году произошли внутренние распри в роду, как это обычно бывает у нас, и некто Конай-батыр взыгрался, разинул пасть на бедных уаков аула Кокен, а мырза Кунанбай принял сторону сильного Коная. Но уаки стойко противились, приговору мирзы не подчинились, и тогда он натравил батыра Коная совершить набег на аул Кокен. Нападение было внезапным, и жители аула сорока очагов, не успевшие подготовиться к защите, спаслись бегством и попрятались в густые заросли камыша, стеной стоявшего вокруг озера..,
 
Тут бай Суюндик умолк, сидел, опустив глаза, потом закончил рассказ:
 
- Кунекен советует Конаю поджечь камыш. Когда люди, в страхе перед огненной гибелью, выбегают из камыша, их преследуют и безжалостно избивают. Так мырза Кунанбай помог Конай-батыру победить сорок очагов аула Кокен. Я имел в виду это событие, когда сочинял стихи.
 
Абай больше ни о чем не расспрашивал хозяина. Вскоре сварилось мясо, и люди приступили к еде. В этом доме Абая не воспринимали как чужого, которого надо с почетом угощать отдельно - его и Карабаса усадили в дружный семейный круг, вместе с детьми Суюндика и его байбише. Тогжан, сидевшая между матерью и отцом, оказалась теперь еще ближе к Абаю, который был по правую руку от хозяина Теперь Абай мог видеть ее чуть сбоку
 
Ровная линия прямого тонкого носа обвораживала его, не замечал он ни у кого из девушек такой чистоты и прелести лица. Округлый розовый светящийся подбородок выглядел как бочок яблока, освещенного луной. Оттененная черной косою, белела стройная, нежная шея.
 
До этого оживленная, веселая, порхающая, теперь Тогжан вдруг вся переменилась и, поникнув в изящном полуобороте к Абаю, предстала перед ним взволнованной и робкой, застенчивой и скромной. Что это с ней? Все в девушке преобразилось, задышало по-другому, стало таинственным и необъяснимым. Почему она, такая красивая, любимая всеми, всеми ласкаемая - вдруг поникла и побледнела, а то и вскинула голову, сильно покраснела?
 
Дом Суюндика славился своим гостеприимством и обильным, богатым столом. Здесь всегда угощали самым вкусным и изысканным И сегодня мясо было приготовлено отменное. Острый ножичек расторопного Карабаса так и летал над большим блюдом, легко, словно в мягкое масло, входя в казы и распластывая на кусочки колбаску жирного жая. Деловитый ножичек мясодара Каратая крушил, кромсал, нарезая на тонкие лепестки глыбы вареного свежего мяса, вяленого мяса, кольцо толстой конской колбасы из чистейшего брюшного сала, называемой уилдирикти. Уничтожению подлежал сочный кус-субе жирного барана, на убой откормленного зимою в хлеву, зарезанного совсем недавно. Для особенного, обогащенного мясного вкуса тушу баранью опалили на огне и основательно прокоптили
 
Еда была приготовлена на славу, гости и хозяева с усердием приступили к великолепной трапезе И только двое, Абай и Топжан, отчего-то не усердствовали, юный гость посматривал на богатый дастархан довольно равнодушно, а беленькая, унизанная браслетами нежная ручка байской дочери протягивалась к блюду с мясом весьма редко
 
Суюндик и Асылбек с двух сторон усердно потчевали Абая - Кушай, голубчик мой!
 
-Абай, что-то ты мало берешь! Ешь больше!
 
Но им так и не удалось растормошить на еду юного гостя. После обильных мясных блюд подали прохладный золотистый кумыс, который пили долго, не спеша, с огромным удовольствием, за приятной беседой
 
Абай вскоре перестал участвовать в общем разговоре и сидел вялый, с отрешенным видом Хозяева решили, что молодой гость утомился, и его потянуло ко сну. Было отдано распоряжение устраивать постели, и мужчины покинули юрту
 
Этот вечер был для Абая необыкновенным, таких радостных чувств, такого сердечного волнения он еще никогда не испытывал
 
Теперь он знал, что слово «возлюбленная», которое часто повторялось в сказках и рассказах-хикая, и которое, как он думал, является всего лишь красивым словом, вдруг, сегодня обрело живую, нежную телесность, предстало стройной фигуркой в белом платье, зазвучало серебристым звоном шолпы, заливистым девичьим смехом. Возлюбленная, представ перед ним в живом обличье, заявила в полный голос, на весь мир: «Вот, я! И та, в сказках, была я* И теперь перед тобой-тоже я! Я вся перед тобой!»
 
Он вышел под огромное ночное небо, покинув душную полутемную юрту, запрокинул голову, лицом к звездам, и вместе с ними задышал чудесным, прохладным легким воздухом.
 
Месяц, достигший половинной своей зрелости, медленно плыл с востока на запад Месяц поднимался ввысь-и уплывал вдаль Словно звал плыть вместе с собою - обещая избавить сердце человеческое от всех обид и тревог, утешить его, очистить от всякой земной грязи и в безоблачных просторах открыть ему небесное блаженство.
 
От становища Туйеоркеш зубчатые вершины Чингиза видны лишь наполовину. Погрузившись в густую синюю мглу наступившей ночи, ближние холмы предгорья высятся черными громадами. Со стороны уснувших гор веет таинственный ночной ветерок.
 
Недалеко от юрты в просторном загоне лежала и беззвучно отдыхала овечья отара, казавшаяся неживой массой в своей неестественной, мертвенной неподвижности. Адильбек, Асылбек и другие разошлись по своим юртам спать. Тундуки на овершиях юрт были задернуты у всех пяти-шести юрт маленького аула. Под яркой половинной луною белая юрта казалась намного белее, чем при дневном свете.
 
Суюндик и Карабас ходили возле привязанных коней. В этой свежей весенней ночи Абаю представляется совсем близким наступление утра. Словно не достало времени для глухой долгой ночи. И эта ночь, проникнутая дыханьем и свежестью утра, казалась Абаю предназначенною только для него одного, для его радости...
 
«Неужели это любовь?» Она ли это? Если и на самом деле любовь, то эта ночь, сразу переходящая в утро - чудесная лунная ночь и есть колыбель любви. «Я слышу песнь этой любви».
 
О, удивительная ночь, лунно-молочная, волшебная - утренняя ночь, хотя до зари еще далеко! Заря возгорелась в сердце, где было много ранней горечи, и надежды, и боли, и радости. Вспыхнувшая заря осветила в этом сердце много таившихся там, неведомых доселе, горячих, загадочных, необыкновенных чувств. Они воздушны, полётны, устремлены куда-то вдаль. Они неуловимы, словно взмахи стремительных крыльев, они меняются на лету, и душа томится, не находя покоя.
 
Что это за чувства? О, что происходит со мной? Я потерял покой, спокойствие мое мне изменило!
 
По телу прошла какая-то дрожь, словно от озноба. Но ведь ему не зябко - сердце буйно колотится, жар сердца греет его. Там, в сердце, и рождается эта утренняя заря в ночи.
 
«Заря... Заря на сердце. Это ты, мое чудесное озарение? Ты ли это, свет души моей? Ты пришла? О, кто ты?»
 
Белая, тонкая рука Тогжан. Ее светлая, стройная, шелковисто-нежная шея... И эта утренняя заря в ночи... Это она, Тогжан!
 
...Ты светла, как сама утренняя заря!
 
Это была начальная строка стихотворения, рожденная душой в этот миг. Песнь, посвященная Тогжан, девушке, которую он - впервые в жизни! - радостно назвал любимой.
 
Желая запомнить, Абай повторил про себя несколько строк своего первого любовного послания. Они пришли легко, сами собою, излившись из вдохновенного чувства. Он хотел продолжить, но тут его окликнул Карабас. Оказалось, что вокруг на подворье никого, кроме них, уже не осталось. Направляясь вместе с атшабаром к юрте, Абай хотел еще раз прочитать про себя стихотворение, но ничего, кроме первой строки, не осталось в памяти. Так и шел он, повторяя: «Ты светла, как сама утренняя заря...»
 
Когда Абай и Карабас вошли в юрту, Суюндик и его байбише уже возлегли на свое высокое супружеское ложе. Место, где спали хозяева, было отделено желтоватой занавесью, выделанной под шагреневую кожу. А на торе просторного жилья служанка устраивала две постели. По всей видимости, кроме хозяев и гостей в юрте никто больше не будет ночевать.
 
Тогжан приходила из другой юрты, она была дочерью от младшей жены Суюндика, по имени Кантжан. Об этом сказал Абаю Карабас, когда они подходили к юрте. Абай подумал, что Тогжан уже ушла, и он, хотя и предполагал это, почувствовал некое разочарование. Постели стелила белолицая молодая женщина, разливавшая за ужином чай.
 
Абай уже направился к тору, к постелям, как вдруг заколыхалась шагреневая занавеска, вместе с этим мелодично зазвенели шолпы -и с того края, что был ближе к выходу, показалась стройная фигура Тогжан в белом платье. Она выходила из родительской половины, неся в руках сложенное шелковое одеяло. Движения ее были легкими, плавными, она осторожно прошла мимо Абая, потупившись, не глядя на него. Казалось, она смущена своим внезапным появлением среди тишины, смущена даже слишком громким звоном шолпы в своих косах.
 
Тогжан, прижимая к груди свернутое одеяло, прошла к служанке, уже заканчивавшей стлать постель, и стала тихим голосом указывать ей:
 
- Под ноги, подложи что-нибудь под ноги, чтобы повыше было...
 
Абай понял, что ее заботы касаются его, только его одного - и весь вспыхнул от радостного волнения. Он хотел что-то сказать ей, признательное и благодарное, но перехватило дыхание, сердце застучало со страшной силой, и не нашелся, что сказать. Совершенно растерявшись, принялся молча, поспешно снимать с себя верхнюю одежду.
 
Тогжан, деликатно приблизившись, расстелила на постели шелковое одеяло и потом быстро, бесшумно направилась к двери. Вслед за нею прошла молодая женщина, прислужница Обе они не оглядывались
 
Но перед самым порогом, уже пропустив вперед прислужницу, Тогжан неожиданно, мягким движением стана, гибко обернулась и бросила в его сторону последний взгляд. Так и вышла за дверь, отступая в темноту спиною, лицом к нему.
 
Абай в это время стягивал с плеч свой бешмет с беличьим подбоем В тот миг, когда Тогжан обернулась у двери и стала уходить в ночь, отступая, лицом к нему, Абай замер, сердце его метнулось к ней, словно желая удержать Тогжан на пороге ночи. Но она ушла, бросив на него загадочный прощальный взгляд. А он остался стоять на месте, неподвижный, будто окаменев, в свисавшем с плеча, наполовину снятом бешмете, из-под которого ослепительно белела исподняя рубаха. Руки его, простертые вослед ушедшей девушки, неловко и как бы недоуменно застыли на весу В ее последнем взгляде, направленном на него, почудилась ему некая усмешка - или это просто показалось? Но он успел заметить, как раздвинулись ее губы, и сверкнули жемчужные зубы. «Неужели я представился ей смешным? Что я сделал такого смешного”?» с тревогой промелькнуло в его голове. И невольно почувствовав какое-то смущение, Абай быстро разделся, бросился в постель и свернулся калачиком под шелковым одеялом, которое принесла Тогжан.
 
А она все еще была недалече - в тишине ночи ее уносили перезвоны серебряных шолпы. Эти чудесные звуки, то заливаясь громче, то стихая, все дальше удалялись в ночь. И тогда Абай услышал гулкие удары своего сердца, словно в груди у него скакал неистовый конь - и грохот сердца заглушил последние нежные звоны шолпы. Как они были ему теперь дороги! Как он их любил!
 
Абай не заметил, когда Карабас потушил свет.
 
Яркий свет вспыхнул в его душе, ярче всех человеческих светочей - и никогда этот свет не угаснет в нем. Он даже не заметил, как погасили лампу, глаза Абая закрыты - душа его унесена ураганным вихрем нового, небывалого чувства.
 
В эту ночь до самого утра Абаю не было сна, лишь на восходе солнца он вздремнул слегка Однако проснулся и встал вместе со всеми остальными. С лица он был бледен, выглядел несколько утомленным. Но, выйдя на воздух и прогуливаясь перед чаем, Абай уже вполне взбодрился и оживленным взглядом окидывал юрты маленького аула, пытался угадать, в которой из них могла быть Тогжан. Вблизи Большого дома Суюндика находилась еще и другая белая юрта, поменьше размером - наверное, очаг старшего сына, Асылбека. За нею - новая серая юрта о шести перекинутых через крышу канатах, скорее всего, там и был очаг младшей жены бая Кантжан. Абай внимательно приглядывался к этой юрте.. Тундук на овершие юрты еще закрыт, значит, Тогжан и ее мать еще не встали
 
Из Большого дома вышел Суюндик. Подойдя к нему, Абай тут же передал ему салем своего отца и коротко изложил суть дела, по которому был послан
 
Во время утреннего чаепития Тогжан не появилась. Не пришли на деловую беседу и Асылбек с Адильбеком. По скорому завершению дела, Карабас предложил выехать обратно пораньше, воспользоваться утренней прохладой Кактолько убрали дастархан, расторопный Карабас быстренько направился седлать лошадей
 
Абаю так не хотелось уезжать из этого гостеприимного, мирного аула! Таких спокойных, добропорядочных, гостеприимных родовых гнезд приходилось ему встречать совсем мало Мелькнула в голове мимолетная мысль, породниться бы с этим аулом, чтобы чаще и запросто бывать здесь, Спокойно, по домашнему, по-свойски приезжать сюда на обед - и безо всяких предуведомлений..
 
Перед самым отъездом, когда в юрте остались только Суюндик со своей байбише и Абай. супруги стали расспрашивать его о старой Зере, о здоровье Улжан Старик сказал.
 
- Сын мой, передай большой привет своим матерям!
 
И байбише стала слать приветы Улжан, Айгыз, вспомнила о малютке Камшат и по этому поводу принялась охать, ахать и расспрашивать:
 
- Шырагым-ау, свет мой ясный, скажи, как себя чувствует малышка, которую отдали в дом Божея9 Ох, нелегко было решиться на такое бедняжке Айгыз! Как же она мучается, наверное' И как только люди могли пойти на такое злое дело, посмели вырвать из рук матери родное дитя! Ах, как плакала, говорят, малютка при этом, криком кричала! О, Алла .
 
Возмущаясь, от всей души сочувствуя матери и осуждая ее мучителей, байбише не могла однако скрыть в голосе ноток бабьего любопытства Абаю это было в тягость, и он старался как можно короче отвечать на ее вопросы. Но байбише, все больше расходясь, продолжала свое.
 
-Жена у Божея - ох, недобрая, все это знают. Да и девочек нарожала она достаточно - зачем ей еще и чужая девочка? Разве будет заботиться о ней?
 
- Перестань, баба! Если жена не будет заботиться, то Божей на что? Он и позаботится! Отчего ему не позаботиться о ребенке? - попытался Суюндик замять слова своей байбише.
 
- Апырай! Не знаю я, кого слушать! Кругом только и говорят, в аулах злые языки только и болтают: «Дитя было отдано как плата за обиду! Скот пожалели отдать - ребенком расплатились!» И обращаются с нею плохо. А долго ли обидеть дитя малое? Что оно понимает? Кому пожалуется'? Ах, как переживает, наверное, бедняжка Айгыз! Свет белый не мил ей, наверное! - и расстроенная своими же словами, байбише в голос зарыдала. Потом вытерла покрасневшие глаза, полные слез, и смолкла, пригорюнившись. Почмокала губами, подумав о чем-то еще, и снова заплакала...
 
Абая тронула сердечность этой женщины - тоже матери. Но слухи о плохом обращении с Камшат встревожили его. Дома по поводу отнятой у матери девочки испытывали большие страдания и тревогу, это были страдания родных, у которых с кровью вырвали из рук их любимого ребенка. Но дома ничего еще не знали о жестоком обращении с девочкой. Никто еще не донес им зловещих слухов по этому поводу.
 
Однако, видимо, разговоры эти были неспроста. По возвращении в Жидебай надо будет рассказать бабушке Зере и матери Улжан. О том, как воспримет отец эти слухи, если сын расскажет ему, Абаю и думать не хотелось. Он решил действовать, не считаясь с отцом.
 
Перед отъездом попили на дорожку кумысу, и вскоре гости покинули юрту, уселись на своих коней. Отъезжая от дома Суюндика с прощальными словами «Кош! - Кош!», которые звучат всегда немного печально, Абай оглянулся на малую юрту. Тундук на ней по-прежнему был закрыт, видимо, хозяйки еще отдыхали. Подумалось с легкой обидой: «Неужели Тогжан не захотела увидеться еще раз? Не соизволила даже пораньше встать и попрощаться...»
 
Сдерживая боль тайной досады, юноша тихо тронул поводья, и чуткий конь неторопливо зашагал по дороге. Немного отдалившись, Абай оглянулся, чтобы бросить с седла прощальный взгляд на аул, на белую малую юрту. И вдруг увидел, как появилась возле нее женская фигурка, накрытая с головою темным чапаном. Платье на ней было белое, длинное; широкая, вольно развевающаяся на ходу юбка касалась земли. Это могла быть Тогжан. Видимо, только что встала. Может быть, захотела попрощаться. Но, выйдя из юрты, женщина даже не стала оглядываться вокруг, не посмотрела в его сторону, а сразу направилась, шагая по-молодому упруго и грациозно, в противоположную от него сторону за аул, к зеленому холмику.
 
И, словно на прощанье, ласкает слух Абая улетающий звон серебряных шолпы. И сотрясают его грудь гулкие удары собственного сердца.
 
Уже все больше отдалялся он от ставшего родным для него стана с названием Туйеоркеш, Отныне оно звучит для него завораживающе - Туйеоркеш! Верблюжьи горбы. В это погожее апрельское утро кажется невозможным сказать: прощай, Туйеоркеш! Заповедным, зачарованным местом на земле стал для него этот удаленный от всех горный кочевничий стан.
 
Там, позади, в этом зачарованном углу осталось дивное, дивное создание. Спустившись по горному склону на равнину, следуя вдоль берегов реки Караул, два всадника рядом, бок о бок, стали приближаться к длинному косогору, покрытому свеже-зеленой, радостной весенней травой.
 
Перевалив косогор, они ехали по ровной местности, на которой только вдали виднелись одинокие небольшие холмы. Абай, словно нехотя тянувшийся за своим спутником, вдруг услышал за спиной топот приближавшейся на скором галопе лошади. Сердце Абая буйно всполошилось, он живо обернулся - и тут же разочарованно сник. Тайная надежда оказалась несбыточной. Это была не Тогжан - и даже не гонец от нее, из аула Суюндика. Догоняющий оказался незнакомым молоденьким джигитом с круглыми щеками, смуглый, чуть полноватый, с пробивающимися черными ниточками усов, еще почти подросток. Одет он был просто - и даже бедновато, под ним была неказистая темно-гнедая кобылка с жестко торчавшей на холке подстриженной гривой. И конек выглядел жеребенком - и всадник казался мальчиком. Но лицо его было приветливым, глаза сияли детской радостью, он улыбался, оттопырив свои смугло-румяные щеки, сверкая белоснежными зубами. Подъехав, первым отдал учтивый салем Абаю и его спутнику.
 
Ехал он один-одинешенек по степи, скучал - и тут увидел впереди двух всадников. Решил догнать и скоротать за разговорами путь-дорогу. Пришлось его кобылке поработать ногами - когда она догнала верховых, грудь ее была вся потная, на храпах висели клочья пены
 
Абай и Карабас непрочь были разделить скуку путевую с новым спутником. По расспросам выяснилось, что он из аула Суюндика, сын Комекбая, имя юноши - Ербол.
 
Карабас легко и быстро нашел общий язык с Ерболом. Абай прислушивался к их разговору, и по ходу его проникался все большим уважением и симпатией к юному попутчику. Потому как оказалось, что Ербол стоит очень близко к семье бая Суюндика: мать парня и мать Тогжан приходятся внучатыми сестрами. Ербол свой человек в доме Суюндика и часто бывает в нем. Разговорчивый, открытый, с доброй улыбкой во все лицо, Ербол все больше нравился Абаю.
 
Вскоре разговор пошел только между ними, Карабас молча ехал в сторонке. Сверстники оживленно болтали о всяком-разном. Абай заговорил об охоте: вдоль реки Караул водилось много дичи, хотелось бы поохотиться на них с ястребами.
 
- О, у тебя есть охотничий ястреб? - оживился Ербол. - Тогда приезжай к нам, в Верблюжьи Горбы. Я сам поведу тебя, покажу, где гуси и утки водятся!
 
Дома, в Карашокы, у старшего брата Такежана имелся ястреб, серебристо-голубоватого оперенья. Приглашение Ербола совершенно осчастливило Абая: с самого отъезда из Туйеоркеша он только и ломал себе голову, под каким предлогом приехать бы снова туда. О, Ербол со своим предложением оказался бесценной находкой! Теперь все могло получиться. Переведя разговор на охоту, на дичь, на ученых ястребов, юноши никакие могли остановиться. Карабас с улыбкой смотрел на них: они выглядели как давнишние, самые близкие друзья. Их разговорам не было конца.
 
Но вот взобрались еще на один косогор - и оказалось, что дальше их дороги расходятся. Ербол должен был повернуть направо, ехать в направлении Колькайнара. Там у него были свои дела. А Карабас и Абай, следуя дальше вдоль склонов Чингиза, должны были держать путь в аул Кунке.
 
Абаю очень не хотелось расставаться с Ерболом, и он предложил своему новому другу:
 
-А можешь отложить свои дела в Колькайнаре?
 
- Зачем"?
 
- Поедем с нами
 
- О, с какой стати? Еще спросят: а чего ты тут потерял? Что я отвечу?
 
- Кому какое дело! Ты будешь моим гостем. Погуляешь у нас. Вместе поохотимся с ловчими птицами...
 
Ербол, поддавшись уговорам Абая, на миг заколебался. Стал рассуждать вслух:
 
- Конечно, поехать было бы хорошо. - Но, немного подумав, продолжал дальше: - А дело-то останется не сделанным! Нет, так я не могу!
 
Вскоре Ербол, распрощавшись с Абаем и его спутником, отделился от них и затрюхал на своей кобыленке в сторону Колькайнара. При прощанье он так же широко и белозубо улыбнулся, как и при встрече. Абай, покоренный добродушием и сердечностью молодого джигита, с сожалением расстался с ним и долго смотрел ему вслед. Ах, какой счастливчик этот Ербол' Ведь если захочет, он может хоть каждый день видеть Тогжан! Ничто не помешает ему, ведь он близкий родственник ее. Но ему, кажется, вовсе не нужно такого счастья Вон, скачет себе, удаляясь все дальше, с неизменным весельем и- с бодрым настроением в душе-даже издали это заметно по его спине, по растопыренным в стороны, подпрыгивающим локтям. И с ним вместе удаляется вновь появившаяся было надежда оказаться рядом с Тогжан.
 
2
 
В Карашокы Абай и Карабас прибыли после полудня. Возле просторной белой юрты Кунке стояло на привязи много лошадей в богатой наборной узде, под отделанными серебром седлами. В Большом доме шла какая-то сходка.
 
Карабас сказал Абаю, посмотрев на тавра у лошадей, что собрались люди не из дальних мест, стало быть, сбор местного значения.
 
-Это люди из родовЖуантаяк, Топай, Иргизбай. Обычная сходка. Но кони уже оседланы, значит, сходка закончилась, и все собрались уезжать. А это значит, Абайжан. что мы с тобой прозевали обед!
 
Абай вошел в дом, юрта была полна народу. Он с порога произнес общий салем. На высоко подложенных, в несколько слоев, стеганых одеялах сидел отец, глыбой возвышаясь над всеми сидя щими возле него; он сидел в распахнутой белой рубахе, волосатая грудь наружу.
 
Уже одетые к отъезду люди попивали кумыс на дорожку и слушали последние наставления Кунанбая. Были и поднявшиеся уже на одно колено, накинувшие на голову шапки, готовые тут же подняться и выходить из дома.
 
Присутствующий народ хотя и ответил на приветствие сына мырзы, но никто не стал любезно расспрашивать его о здоровье, о делах. На краю стеганого одеяла, подстеленного для гостей, сидела байбише Кунке, которая должна была разливать кумыс. Но она усадила рядом и поручила это дело Жорге-Жумабаю, что и проворил он умело и расторопно: взбалтывал кумыс длинным черпаком, наливал в чаши. Подсев к старшей матери, Абай прослушал последние слова отца.
 
- Меня хотят уверить, что все тихо-мирно, никто ничего не затевает. Допустим, я поверю, во вред себе, но поверю, ну и что с этого? -вопрос его прозвучал почти как угроза. - Кому от этого будет польза? Нет уж - не буду никому верить, а постараюсь поверить тому, что увижу собственными тазами. А пока потерплю. И кто мой истинный друг, - и тут Кунанбай повел своим единственным глазом от тора до порога, цепким взглядом окидывая каждого, задерживаясь на лицах старшин из родов Жуантаяк, Топай, сидящих рядом с ним. - Кто истинный дос, тот будет терпеть вместе со мной. Терпите, ничего пока не предпринимайте, но будьте готовы ко всему! А когда я сяду на коня, тогда и будьте рядом со мной! Если так поступите, будет доволен Бог, буду доволен и я. Вот, пока все, что я хотел сказать. Ни просьб других, ни пожеланий особых у меня нет, - так завершил мырза.
 
И эти последние слова прозвучали как начальственное разрешение: «Все, можете идти ».
 
Сидевшие в юрте дружно, одобрительно загудели. Раздались отдельные возгласы:
 
-Да будет по-твоему!
 
- Да будет так, как ты сказал.
 
- Считай, что мы поклялись'
 
- Будем стоять за тебя!
 
Абай слушал, смотрел и думал: похоже, клятву ему дают. Наверное, собрал всех, чтобы увериться в их преданности. Вспомнил слово «дос», друг.
 
Но эти люди, которых отец назвал словом дос, которые клялись ему в верности, все до одного были новыми, незнакомыми Абаю. Раньше на их месте, на таких же сходках, были привычные, близкие люди, такие, как Байсал, Каратай, Божей, Суюндик, Тусип.
 
...Сегодня не было ни одного из них. Не было даже Кулыншака, к которому Абай ездил недавно. Тут что-то затевается другое. И кто эти новые «дос»? Куда делись старые друзья? Наверное, зреет очередной сомнительный замысел.
 
По возвращении из Каркаралинска Абай полагал, что вражда прекращена, примирение враждующих сторон состоялось принесением в жертву маленькой Камшат. После этого больше никаких слухов, ни больших, ни маленьких, в народе не ходило. Не было, кажется, и событий, вызывающих всякие кривотолки и тревоги.
 
Почти все участники схода уехали, остались несколько аксакалов, с которыми Кунанбай хотел о чем-то посоветоваться. Среди оставшихся, почувствовал Абай, все еще не спало некое внутреннее напряжение.
 
Абай еще долго не мог подступиться к отцу с отчетом о совершенной поездке к Суюндику. Но, наконец, улучив минуту, сын смог сбросить со своих плеч бремя ответственности. Абай после этого намеревался сразу отправиться в Жидебай и ночевать уже там. Когда он испросил об этом разрешения у отца, тот резким тоном ответил
 
- Ты что, девочка, которая привыкла играть в куклы возле матери'? Тебе больше по душе быть среди баб, чем рядом со мной? Здесь ты видишь людей, вникаешь в умные разговоры, получаешь хорошие уроки жизни. Атам чему ты можешь научиться?
 
Слова отца звучали убедительно, но они не показались Абаю бесспорными. Он подумал: «Да, вы мне отец, но там-моя мать! Ребенок растет, внимая словам отца и матери.»
 
Однако не стал высказываться вслух.
 
Ответа отцу он не дал, лишь сдержанно высказал свое желание:
 
- Там, дома, есть ястреб, а в этом году много дичи. Хотелось бы поехать в Жидебай и немного поохотиться с ловчей птицей.
 
Эти доводы Кунанбай сразу понял и принял без особых возражений. Лишь предложил:
 
-Задержись еще на пару дней. Хочу завтра-послезавтра послать тебя с поручением к Байдалы. После этого, пожалуй, ты и можешь отправиться в Жидебай.
 
Молчаливо принимая это предложение, Абай настроился еще пожить немного у неродной матери.
 
Байдалы не был тем человеком, с которым Абаю приходилось близко сталкиваться. Тем не менее посылают к нему.
 
Вначале послали к Кулыншаку. Тот остался в обиде на Кунанбая. А Суюндик-тот уже давно в обиде на него. Вчера в ночном разговоре Абай услышал от взрослых людей разные обвинения отцу. Это были суровые, серьезные обвинения, осуждающие Кунанбая. Он обижал людей, был несправедлив к ним. Обидел Суюндика, обидел и Кулыншака, но отправлял сына именно к ним! Атеперь собирается отправить к Байдалы - для чего? Ведь Байдалы тесно связан с Бо-жеем и открыто враждует с Кунанбаем. Его же собственная вражда и противостояние с Байдалы казались несокрушимыми, как вечные ледники. Однако что случилось? Неужели растаял лед вражды в его душе? Или появились какие-то новые намерения? Этого Абай пока не знает. И вот вскоре должен ехать к Байдалы. Хорошенько подумав, Абай, наконец, как будто стал постигать тайные помыслы отца. Он преднамеренно посылает сына к людям, враждебно настроенным к себе. Хочет, чтобы сын поближе узнал их - «увидел врага в лицо». Познал его сущность. И со временем, став умнее, поймет отца, и уважение, благосклонность, преданность сына к нему только возрастут и укрепятся.
 
Это понимание не принесло Абаю покоя и удовлетворения, наоборот - он весь внутренне напрягся и насторожился Перед ним запутанные, как развалившийся клубок ниток, темные дебри вражды и ненависти. Непроходимые дебри. Абай на мгновение увидел себя со стороны: втянутого в этот клубок, себя, блуждающего в этих дебрях, беспомощного и беззащитного, совсем безоружного в лютой войне коварства и ненависти.
 
Очень рано проявилось у Абая это свойство: как бы раздваиваться и рассматривать себя со стороны глазами постороннего человека
 
Через два дня, как и было намечено, Абай с Карабасом были направлены к Байдалы.
 
Здесь было совсем по-другому, чем у Кулыншака и у Суюндика, ни приветливой встречи, ни угощений. Едва переступив порог большой юрты, гости были оглушены свирепым криком Байдалы, который не на шутку рассердился на кого-то.
 
В доме Байдалы все было перевернуто вверх ногами, казалось, люди бегают, кричат, делают что-то без всякого смысла. У порога здоровенная скотница взбалтывала мутовкой в деревянной бадье перекисшую простоквашу, из которой готовят курт, сушеный сыр. Прямо посреди юрты в большом казане варился тот же курт, в юрте от кислых паров, жара очага - не продохнуть. Хозяин дома, Байдалы, поймал какую-то маленькую смуглую девчонку и, зажав ее в коленях, азартно шлепал по задику, приговаривая:
 
- Покарай тебя бог, вот тебе, получай! Чтоб тебя ... вот я тебе! Получай! Никакого покоя от тебя! Вон отсюда, чтобятебя не видел! -И он отшвырнул прочь орущее дитя.
 
Если до этого девчонка пронзительно визжала, получая шлепки, то теперь, свалившись на проходе посреди юрты, закатилась в оглушающем, совершенно невероятном для ребенка, жутком реве. По лицу ее текли, смешиваясь, слезы, сопли
 
-Убери! Прочь с глаз моих! - страшным голосом закричал Байдалы, обращаясь к какой-то бабе. Та подскочила с оробелым видом и, подхватив на руки ребенка, побежала из юрты, на ходу испуганно оглядываясь на него.
 
Как раз в минуту скандала и входили в дом Абай с Карабасом. Поздоровались, подождали, пока хозяин придет в себя, потом прошли на тор.
 
Байдалы на салем ответил небрежно, сам приветствовал гостей холодно.
 
Если в доме варят сыр, то котел, стало быть, занят - и это очень удобная причина для тех, кто не желает готовить для гостей мясо. Абаю не хотелось долго задерживаться в доме, где было так беспокойно и неуютно. К тому же быть в гостях у такого неприветливого, раздражительного человека, как Байдалы, было для Абая большим испытанием. Он не хотел задерживаться здесь и лишней минуты, и даже угроза остаться без обеда его не огорчала. Другое дело - Карабас, и Абай насмешливо покосился на него.
 
И в самом деле, остаться без сытного мясного обеда или ужина, будучи в гостях, для расторопного Карабаса было дело немыслимое. Покушать он любил и еде придавал большое, особенное значение. Вкусная еда для него была больше чем еда. Бывало, при нежелании Абая ночевать в каком-нибудь ауле, Карабас почти с ужасом говорил ему: «Что ты! Разве можно! Да в этом доме подают такую шикарную копченую конину!» А в другой раз, когда после всех дел можно было засветло уехать домой, Карабас умолял Абая оставаться на ночлег: «Жаным, дорогой мой, ты не знаешь, как в этом доме умеют принимать гостей! Нельзя уезжать!» И ради него Абаю часто приходилось ночевать у людей, с которыми было ему совсем неинтересно.
 
Но на этот раз настроению Абая соответствовали и обстоятельства в доме, и неприветливость хозяина Абай решил скорее покончить с делом и уехать. Смотревший хмуро, исподлобья, с широкой черной бородой, спадавшей на грудь, Байдалы сразу уставился на дверь, и даже не взглянул на гостей. Вскоре обратился к женщине, пахтавшей мутовкой сырный творог, и повелел:
 
-Эй, женщина! Принеси им кумысу! Пусть отведают...
 
Когда появилась небольшая деревянная чаша, Байдалы сам взболтал его черпаком, разлил по чашкам и подал гостям. Себе тоже налил.
 
- Куда едете? По каким делам? - спросил он, наконец.
 
Абай начал излагать ему поручение отца.
 
Разговор опять шел о земле. Перед откочевкой на джайлау Кунанбай передал роду Бокенши, изгнанному в прошлом году из Карашокы, отхожие земли рядом с пастбищами Байдалы. Теперь Кунанбай возвещал его, что этими землями будут пользоваться аулы Суги-ра и Суюндика. Абай передал слова отца, еще не притронувшись к кумысу.
 
Выслушав Абая, Байдалы нахмурился. Темное бородатое лицо его стало еще угрюмее. Затем он поднял глаза и тяжелым, неподвижным взглядом уставился на Абая Но юношу, кажется, это ничуть не смутило, и он не отвел в сторону своих глаз. Во всем облике Абая, еще почти детском, не было и следов страха, беспокойства, враждебности. Весь вид его говорил: что это так странно смотрят на меня? И, кроме легкого удивления, глаза его ничего другого не выражали.
 
Байдалы сам отвел глаза; после продолжительного молчания резко поднял голову и сказал:
 
-Добро. Пусть будет по-вашему. Аулы Суюндика и Сугира могут занять пастбища. Я не пойду против.
 
Ответ прозвучал решительный, твердый, исходивший от истинно мужественного человека. Он не стал раскрывать своих чувств. Все свое возмущение, всю ярость накрепко закрыл в сердце.
 
Только тут Абай притронулся к кумысу. Выпив кумыс, хотел уже вставать и уходить, как Байдалы удержал его движением руки.
 
- Я согласился на его слова. Но я сам тоже хочу кое-что ему сказать, пусть и меня послушает. Только ты должен передать все с начала и до конца, слово в слово, ничего не вставляя от себя. Сможешь?
 
-Аксакал, говорите все, что хотите. Я в точности передам, ничего не утаю. Как для отца, так и для вас я всего лишь посыльный, не могу что-то добавлять или утаивать.
 
Байдалы был очень доволен ответом Абая. Парень, который показался ему совсем еще зеленым, отвечал как взрослый муж.
 
- Пойми меня: если я передам свои слова через кого-нибудь другого, то выйдет так, что я вложу их в уста постороннего человека. А мне хотелось высказаться самому прямо в лицо твоему отцу, без всяких посредников. Ты же его сын - и я могу через тебя, напрямую, выСказать ему все, что хочу. - Он выдержал небольшую паузу, потом продолжил. -Так слушай. «Помирились, пришли к согласию» -не вчера ли еще прозвучали эти слова на сходке, перед всем родом Аргын? А на что похоже сегодня это примирение? Когда после примирения к хвосту моего коня привязали дохлую собаку - зачем мне нужно это примирение? И род Жигитек тут ни в чем не виноват. А если посмотреть, чем обязан род Иргизбай роду Жигитек-то и всякая вина снимается, если бы она и была. В свое время мой дед Кен-гирбай дал свое благословение твоему деду Иргизбаю на избрание его верховным бием. Хотя и были у моего дедушки свои сыновья и достойные родственники... И что же? На приговор Кенгирбая: «передать власть Иргизбаю» чем сегодня он ответил Жигитеку? Пользуясь властью, он топчет род Жигитек. Если от скуки захочет враждовать с ближними -сразу начинает бить, душить Жигитек. Е! Неужели никогда не смягчится, не отступится от нас? Не перестанет врезать по яйцам, приговариая: «Скорее кидайся в костер! Не остановлюсь, пока ты сам не кинешься в огонь!» Твой отец ждет моего ответа? Так вот, передай ему мои слова.. Нет, не мои - слова от всего Жигитек. «Ты не остановишься, пока не добьешься своего. Ты хочешь доконать Жигитек. Мы знаем. Но этого ты не сможешь сделать. Берегись!» Так и передай ему. Такой салем посылает ему Жигитек. А землю - пусть забирает. Да не одни эти пастбища - пусть все забирает, что только еще сможет забрать!
 
И Байдалы махнул рукой.
 
В юрте постепенно умолкли все другие людские голоса. Лишь трещал огонь в очаге, пламя лизало черное дно большого казана, в котором варился кислый сыр. Налитое доверху творожное сусло ир-кит уже давно вскипело и, бурля крупными пузырями, шевелилось, булькало, шипело Взгляд Абая был невольно притянут к этому шевелению пузырей, бульканью на поверхности котла. И кипящий казан представился Абаю картиной гнева и возмущения людей, которых обидел Кунанбай. Вон, с краю, бьют пузыри, пуская пар и вспенивая иркит - это место кипения напоминают ему гнев Байдалы. Рядышком точки кипения, с выделением пара и пузырей, напомнили Абаю гнев Божея, обиду Суюндика, возмущение Кулыншака.
 
Слова Байдалы помогли вскрыть Абаю самые глубинные закоулки распрей отца и этих людей. Эти слова коснулись множества тайных узелков, которые связаны с давно минувшими годами, тяжбами, сварами, тяжелыми проступками.
 
Абай не хотел высказываться по поводу речи Байдалы, не хотел подавать виду, с душою ли он воспринял его слова или плохо Он запомнил суть послания Байдалы, для передачи отцу, и собрался распрощаться с хозяином. Взял в руку камчу, надел тымак, приподнялся на одно колено. Но тут Байдалы подал ему знак рукой: подожди еще немного! И уже совершенно другим, изменившимся голосом, мягко, по-домашнему, повел совсем другой разговор. Смотрел он на Абая при этом ласково, с добродушной улыбкой Нет, не похож он был на недавнего взбешенного и злого, непреклонного Байдалы!
 
Абай знал, что взрослым присущи смены разных настроений, что вдруг прорываются у некоторых странности сложного характера. Однако такого человека, как Байдалы, который столь легко и непринужденно может переходить от неистовства, страшного гнева к спокойному, мирному общению, Абай еще не встречал.
 
Недавно, весь бурливший от гнева, Байдалы теперь был сама мягкость и степенность. Мирно журчащим голосом повел разговор:
 
- Все знают Каратая. Это хороший человек, но многие еще не знают, какая кладезь мудрости в нем зарыта. Если он происходил бы не из слабого рода Кошке, а из Иргизбая, скажем, то далеко бы пошел!
 
Сказав это, Байдалы помолчал, подумал о чем-то - и продолжал далее:
 
- Как-то на днях мы вчетвером, Каратай, Божей, Байсал и я, собрались за обедом в доме Каумена. Говорили о том о сем, потом стали обсуждать, кого можно было бы назвать самым лучшим мырзой? Ну да - самым справедливым, мудрым мырзой. Все призадумались, Байсал лежал, как сытый зверь, отвернувшись к стене. Хлопал глазами, зевал, словно и впрямь зверь, который греется на солнышке. Он один не участвовал в разговоре На вопрос, кто самый лучший мырза, ответил Каратай. «Самый лучший мырза - Кунанбай » Затем последовал другой вопрос: кто самый сладкоречивый? И опять ответил Каратай: «Конечно же, Кунанбай!» Значит, уже дважды выпрыгнул первым Каратай. Сидим дальше, и снова задают вопрос. «А кто самый родовитый?» И опять Каратай опередил всех других: «А вы не знаете? Конечно же, самый знатный - Кунанбай!» Тогда Байсал не выдержал, поднял голову с подушки и прямо-таки отрезал- «Аста-пыралла, по-твоему, лучший мырза - Кунанбай, лучший оратор - Кунанбай, самый знатный человек-Кунанбай! В таком случае, какого дьявола мы с ним воюем? И все наши обиды на него, выходит, это дурь наша сплошная?» На что Каратай быстренько дал ответ: «Уай! Видит Аллах, и вы все видите, что я не искал в Кунанбае пороков. И противостою ему я не за то, что у него есть какие-то пороки, а только за то, что у него нет только одного - доброты. Все у него есть - нет доброты к людям».
 
Рассказав это, Байдалы помолчал, давая Абаю возможность чуть подумать, затем продолжил:
 
- Вижу, ты парень сообразительный, многое понимаешь. Твой отец, наверное, не слышал о нашем разговоре у Каумена. Вот и расскажи ему. Сколько раз и где приходилось роду Кокше испытывать на себе жестокость Кунанбая, того я не знаю. Но я знаю, что моему роду Жигитек приходится испытывать это на себе каждый божий день. И ни разу мы не слышали от него слов: «Я прощаю вам...»
 
Так говорил Байдалы.
 
На обратном пути Абаю нигде не хотелось задерживаться, ни с кем разговаривать. Услышанное об отце тяжело легло ему на сердце. Отъехав от аула Байдалы на некоторое расстояние, Абай вдруг предложил Карабасу:
 
-Давай, поскачем на перегонки! - и, не дожидаясь ответа, пришпорил коня.
 
Уравновешенному Карабасу подобные внезапные вспышки Абая были не по душе. Но для того, чтобы успеть засветло добраться до Карашокы, подобная скачка была бы кстати. К тому же лошадь под ним была добрая, вороная нежерёбая кобыла в белых чулках, скаковая лошадь для охоты, нагонявшая волков. Карабасу тоже хотелось испытать ее, он считал, что она ни в чем не уступит любимому саврасому коньку Абая, Аймандаю. И ко всему этому - Карабас был истинный казах, кровный конник.
 
- Тогда вперед! - воскликнул он - Скачи шибче! Обгоню!
 
Два спутника на безлюдных просторах степи, они скакали долго и упорно То один обгонял другого, то отставший вновь вырывался вперед. Иногда Карабас, догнав Абая, начинал жалеть коней и предлагал:
 
- Прекратим это! Хватит!
 
Абай тут же уходил вперед и, проскакивая дальше, кричал:
 
- Нет, не хватит! Догоняй!
 
И Карабас понял, что мальчик очень расстроился в поездке, не в себе, пожалуй, а теперь вошел в азарт, и его ничем не остановить.
 
Перед самым закатом солнца они на взмыленных конях влетели в аульный стан Карашокы.
 
За околицей аула возвышалась небольшая каменистая горка. Кунанбай с Майбасаром ушли туда и уединились на ее вершине. Спешившись, Абай бросил повод в руки Карабаса, а сам поспешно направился к отцу. Кунанбай, хотя и находился не так уж близко, но сумел разглядеть издали, что гонцы прибыли на запаленных лошадях. Вороная кобылка ходила на привязи, мотая головой, словно бодаясь - все никак не могла успокоиться. Зоркому глазу Кунанабая, безошибочно разбиравшему всякое поведение лошадей, достаточно было заметить это, чтобы сразу понять, в какой бешеной скачке проходило возвращение гонцов. Значит, что-то произошло особенное, важное? Или это просто молодая дурь, неразумная скачка...
 
Итак, Кунанбай этому не придал особого значения. У него не было привычки шпынять своих детей по мелочам: «коня загонишь... дому убытки причинишь...» Он никогда не ругался, даже если случалось, что кто-нибудь из его сыновей по опрометчивости ломал ногу лошади или, увлекшись скачкой, загонял насмерть коня. Кунанбай в этом отношении никогда не проявлял скупости, не придирался по мелочам. Особенно к Абаю. И сейчас он понимал так, что их быстрая езда, запалившая лошадей, явилась следствием обычной неразумной скачки.
 
Но его несколько удивило, даже насторожило, что Абай, по возвращении, даже не зашел домой, а направился сразу к нему. Видимо, это неспроста. Когда сын подходил к нему, Кунанбай внимательно всмотрелся в его лицо. Глаза сына сверкали, казалось, в них искрится недобрый огонь; мальчишеские щеки разрумянились; дышал запаленно, раздувая ноздри. В знакомом юном облике сына читалось не свойственное ему, едва сдерживаемое внутреннее напряжение. Не узнать было обычно спокойного и рассудительного Абая. И когда сын, взбежав на горку, подошел к нему, Кунанбай спросил с необычным для него озабоченным видом:
 
- Что случилось, сынок? Отчего такой взбудораженный? Сядь, рассказывай.
 
Абай, усаживаясь на землю - ниже отца, удивился тому, что тот сразу и точно угадал его душевное состояние. Усевшись, сын не заставил себя долго ждать. Полно, стараясь не пропустить самые важные слова, повел он рассказ о сегодняшней встрече с Байдалы.
 
Говорил прямо, то, что слышал, глядя в лицо своему отцу. Вначале Кунанбай слушал его походя, с прохладцей. И лишь тогда впервые нахмурил брови, когда дошло до слов Байдалы: «Ты хочешь доконать Жигитек». И тут он настороженно посмотрел на сына. Он как бы мысленно прощупывал его: «Аты сам на чьей стороне?»
 
Абай не испугался взгляда отца. Не отвел своих глаз. Говоря об обиде Байдалы предельно точно, в выигрышном свете для него юноша явно закладывал в этот рассказ свои вопросы, а в них уже содержались ответы. И дело неотвратимо подходило к тому, что отец и сын, наконец, впервые честно, откровенно должны были высказаться друг перед другом.
 
Но Кунанбай тотчас же отогнал подобные мысли и заострил внимание на тяжести обвиняющих слов Байдалы. Разумеется, Кунанбай услышал все, что надо было услышать, и понял все, что необходимо было понять. Но он в ответ на все эти обвинения и бровью не повел. Только одышливо запыхтел, выпятив нижнюю губу. Мысли свои - все! — удержал при себе. Ничего не сказал в ответ. Идя к отцу с посланием Байдалы, юный Абай надеялся, что отец будет откровенен, раскроется, наконец, и объяснит многое, что мучительно гнетет сердце сына. Этого до сих пор не произошло.
 
Кунанбай глубоко проник в мысли сына, хорошо понимал его состояние. Понимал, что необходимо что-то сказать ему. Дать ответ. И не для Каратая и Байдалы. Ответить надо засомневавшемуся в нем сыну, и своим ближним, и всем родичам. Это необходимо и для того, чтобы подготовить ответный удар и достойное наказание противнику.
 
-Каратай человек ушлый, тертый. Знает, где надо пуститься вскачь, а где ехать шагом. Боге ним, пусть он во всем будет прав. Но я знаю одно: если в человеке есть какая-то благородная черта, ее же могут выставить и как слабость. В жизни своей я придерживаюсь своих взглядов, сынок, и стараюсь не отходить от них И я понимаю жизнь так, что истинная добродетель в человеке — это его упорство и воля в делах. Но в любом деле, мой сын. не бывает без изъянов. - Сказал это, Кунанбай умолк с сумрачным видом. И это уже был не тот человек, который всего минуту назад весь кипел обидой и гневом.
 
Что же, Абай хотел услышать ответ отца, и Абай его услышал. И это был ответ очень непростой. Он заставил сына глубоко задуматься
 
Через некоторое время Кунанбай, необычно для него печальный и как будто присмиревший, негромко продолжил:
 
- Человек - создание слабое и грешное. Разве может грешный человек удовлетвориться тем, что имеет? Сколько бы он ни имел, ему все мало.
 
Абай не только ответ получил - он услышал косвенное признание вины. Кунанбай брал вину на себя!
 
И Абаю в эту минуту открылось, что отец у него - большой, незаурядный человек. Он не похож на Байдалы, который может весьма красноречиво обвинять, искусно спорить, убедительно жаловаться. Нет, отец не искусный оратор, не краснобай - он глубокий, сильный, мыслящий человек. Он как те слоистые горные вершины, которые состоят из многих каменных напластований.
 
Кунанбай ушел один, погруженный в свои мысли. Майбасар ушел еще в самом начале разговора отца с сыном. Абай остался сидеть на вершине холма, снова не находя ясного ответа на свои, уже новые, вопросы и тревожные размышления.
 
3
 
Перед возвращением в Жидебай из отцовского аула Абай спрашивал у него, как в этом году будет обстоять дело с весенней кочевкой. Кунанбай велел Большому аулу начинать раньше других, но двигаться не по прежнему кочевому пути и не в том порядке, что раньше. До этого аулы Кунанбая сначала собирались всей кочевой ордой в Карашокы, и оттуда друг за другом караванами уходили за Чингиз по перевалу Бокенши. Нынче Кунанбай решил кочевать по новому пути, через перевал Акбайтал, ибо летние джайлау этого года были выбраны им по берегам реки Баканас, протекающей за этим перевалом.
 
Баканас и Байкошкар - самые большие реки на летних пастбищах Тобыкты. Раньше, если аулы Кунанбая занимали летом берега Байкошкара, на Баканасе располагались ауль, рода Кокше, земли эти вдоль реки принадлежали им
 
Но поскольку теперь Кунанбай был во вражде с Каратаем, то появилось у мырзы намерение отнять у Кокше право на его единоличное владение пастбищами и запустить свой скот на эти земли.
 
Были и другие расчеты. Этим летом три рода-Жигитек, Бокенши, Кокше собирались кочевать вместе. Явно готовили что-то, недаром было предупреждение от Байдалы. Их аулы совместно копят силы для каких-то враждебных действий, и надо было постоянно следить за ними. С этой целью Кунанбай и решил внедрить аулы иргизбаев среди их летних станов.
 
Если джайлау расположатся чересполосицей, вперемежку, то аулы поневоле станут тесно общаться, начнется круговое хождение в гости, будут совместные праздники, торжества и сходки. При такой жизни, добрососедских отношениях и смежном ведении хозяйства будет проще расположить людей к себе. И Кунанбай решил отправить на джайлау в Баканас свой Большой дом во главе с матерью Зере. Это самый уважаемый дом во всем Тобыкты, главный очаг рода. К тому же Улжан славилась как щедрая и гостеприимная хозяйка дома, не то, что скуповатая байбише Кунке. Улжан могла без особых стараний расположить к себе людей, помирить их при разногласиях, взаимных обидах, доброжелательно встретить и проводить гостей и все это способствовало возвеличению дома Кунанбая.
 
«Кочуйте через перевал Акбайтал, проследуйте в сторону Бакана-са, располагайтесь по соседству с бокенши, Кокше» отдавая такое распоряжение, Кунанбай знал, для чего это делается.
 
Абай не постигал всей глубины замыслов отца. И хотя он подумал, что новая кочевка принесет немало неудобств аулу, душа его тихо ликовала. Кочевой путь вверх к Караулу, затем жизнь в продолжение всего лета поблизости от дома Суюндика означали то, что пути-дорожки его и Тогжан опять могут сойтись! А он-то предавался печали и унынию, не видя никаких возможностей для этого. И вдруг -такое везение!
 
Во все последние дни юноша пережил множество всяких встреч, испытал немало сильных впечатлений - но ни на мгновение не оставляло его глубинное чувство счастья, и это счастье носило имя Тогжан. Она всегда была перед его глазами. Он не смог бы, если и захотел, скрыть своих чувств. Однажды, задумавшись о ней, Абай не сразу заметил на себе пристальный взгляд отца, и он тут же покраснел перед ним. Кунанбай, хотя и видел какие-то перемены в сыне, никакого значения этому не придавал. Абай же, всей душой радуясь новому кочевью на Баканас, через перевал Акбайтал, выразил вслух только одно сомнение: хорошо ли, что их аул отправится отдельно, в отрыве от всех остальных? Но и об этом Кунанбай уже подумал заранее.
 
- Зачем же? Не только наш аул будет там. Разумеется, ему не стоит оказываться в одиночестве среди чужих. Хочешь знать - туда еще отправятся более десятка аулов, мало не покажется, - усмехнувшись, сообщил он. - Всех я уже оповестил. Кроме наших, там будут аулы Жуантаяк и Карабатыр.
 
Это были аулы из небольших мирных родов, всегда подчиненных порядкам и указаниям Кунанбая, так что их соседство не вызывало у Абая сомнений. С легкой душой Абай отправился в аул своих матерей.
 
Надежда вновь увидеть Тогжан окрылила Абая, он летел из Карашокы домой, вдохновленный чудесной новостью. Всю дорогу он проскакал, ничего не замечая вокруг. Нетерпение будущей встречи с Тогжан вырвалось из его сердца и неудержимо влекло его вперед скорее, скорее!
 
Он шлет ей нежные послания, в душе рождаются ласковые слова: «Ты моя первая и единственная! Ты моя самая желанная в жизни! Ты мое бесценное сокровище!» Юное сердце его колотится так сильно, что заглушает топот резвого иноходца Аймандая. Молодой порыв к жизни, к счастью пылает в нем, словно бушующее пламя степного пожара.
 
Никогда еще он не преодолевал путь от Карашокы до Жидебая так быстро. Верный скакун перенес его от аула до аула единым махом. Абай не заметил, сколько времени ушло на дорогу - ему показалось, что всего одно мгновение.
 
Аул в Жидебае, оказалось, тоже перебрался из зимников в юрты. В эту весну половодье на реке Караул широко разлилось по всей округе, паводком пространно затопило поемные луга Жидебая, на них выросла обильная трава. И по яркой, зеленой равнине раскинулись белоснежные войлочные шатры большого аула. В вечернюю пору, при ясной погоде, мирный аул выглядел уютным, приветливым, и словно приглашал на отдых всякого путника, проезжавшего мимо. Вокруг аула теснились в загонах пригнанные на ночь большие отары овец. Блеяли ягнята, лаяли собаки, перекликались людские голоса-звучал жизнерадостный шум вечернего аула.
 
В этом году горные джайлау рано покрылись зеленью. Кочевники Причингизья, оставляя первую траву на равнинном подножье, спешили перегнать скот на летние пастбища. Большей аул также был охвачен нетерпением скорее выйти на кочевой путь
 
Улжан все хорошо поняла, что передал ей сын от имени мужа. Но она представила себе, сколько времени понадобится на сборы, .и ответила сыну, что меньше чем за неделю им не управиться. Предстояло тщательно отобрать хотя бы самое малое число вещей из обиходного скарба, увязать их во вьючные торока, продумать до мелочей о том, чтобы летняя жизнь на джайлау не стала для людей в тягость.
 
«Если аул Суюндика тронется раньше, трудно будет его догнать» -беспокоился Абай и не находил себе места. Ведь ничего нет лучше на свете, чем весенняя многодневная кочевка рядом с дружественным аулом! И если там есть любезные твоей душе люди, друзья и сверстники, родные и близкие, то какое удовольствие ехать с ними по кочевой дороге вместе, бок о бок, всласть разговаривать о том о сем. А то и спешиться вовсе и шагать рядом с караваном в веселой толпе, на ходу придумывая разные забавы и шутки. Есть еще и чудный обычай - аулам, сговорившимся кочевать вместе, сходиться на сборы перед началом пути где-нибудь на просторном становье. И тогда предстоит испытать райские дни и ночи на этой земле-дозволяется тем, кто этого хочет, ночью встречаться под сенью походного шатра, а то и под сводами дырявого временного шалаша, чтобы наедине с любимой полюбоваться на звездное небо сквозь прорехи райской кровли. И хоть сам Абай еще не испытывал таких блаженств, но был наслышан о них от многих молодых джигитов, чуть постарше него ..
 
Однако объявленный матерью Улжан срок исхода кочевья никоим образом изменить было нельзя, потому что Улжан никому не позволяла вмешиваться в свои распоряжения по домашнему кочевому быту, даже суровому супругу, Кунанбаю.
 
И как бы ни томился, ни метался Абай в душевном беспокойстве, мечтая о желанной встрече на дорогах к джайлау, ничего ему не оставалось делать, кактолько подчиниться и терпеливо ждать.
 
За вечерним чаем Абай рассказал матерям, Зере и Улжан, то, что слышал о маленькой Камшат. Рассказал, не утаивая ничего, все до мельчайших подробностей, не смягчая, с жестокой откровенностью, не считаясь даже с тем, что это может вызвать страдания и слезы матерей. Пусть матери знают всю неизмеримую во зле страшную беду, в которую попала бедная малышка.
 
Старая бабушка Зере тяжко вздыхала, низко клоня голову и горестно покачивая ею. Вдруг принялась громко укорять Кунанбая. Улжан, сидевшая молча, неподвижно, словно окаменев, нескоро пришла в себя и сказала Абаю:
 
- Пока обо всем этом ничего не говори Айгыз. И без того у бедняжки сердце разрывается на части. Сегодня утром она рассказала: «Ночью мне приснился сон, как будто Камшат упала головою в очаг, и ее всю охватил огонь». Байбише у Суюндика женщина добрая, с материнским сердцем. Что бы там она ни говорила, но ее слова верные. Нужно поторопиться скорее перекочевать на Чингиз. Там возьмешь с собой кого-нибудь из взрослых, отправишься в аул к Божею, где бы он ни остановился. Своими глазами увидишь Камшат, на месте разберешься во всем... Лишь после этого, когда вернешься, поставим в известность Айгыз и обратимся к отцу.
 
На том и порешили. Дней десять спустя Большой аул Кунанбая перевалил через Чингиз по перевалу Акбайтал и осел на отдых в урочище Копа, по соседству с аулами родов Жигитек и Бокенши. До этого дня остальные аулы, поднятые Кунанбаем, не смогли догнать жигите-ков, которые смогли прикочевать сюда раньше через другие перевалы. Жигитек и Бокенши, к тому же, тронулись в путь намного раньше остальных
 
На ерулик-угощение, устраиваемое теми, кто раньше прибыл на джайлау, в Большой дом из соседних аулов принесли чаши с вареным мясом, полные саба-саба - двойные бурдюки с кумысом. Все свободные отдел байбише, в сопровождении молодых келин, явились на поклон к старой матери, Зере У людей отношение к Кунан-баю могло быть самым разным, но для всей родни во всех аулах дом Зере считался главным домом рода, и по старинному обычаю сюда приносили подношения - часть из какого-нибудь семейного прибытка - сыбага - или освященное веками приношение-ерулик. Но среди тех, кто принес гостинцы, не было ни одного человека из аулов Божея, Байдалы, или же из аулов Сугира, Суюндика. Все пришедшие с еруликом были людьми из небогатых мирных аулов, которые не вмешивались ни в какие распри, жили тихо, скромно, изо дня в день трудясь в степи пропитания ради.
 
В Большом доме были от души рады тем, кто пришел навестить их и поздравить с благополучным прибытием, и ни словом не помянули тех родственников, которые не пришли.
 
На другой день по приезде на джайлау Абай поехал, как и обещал матерям, в аул Божея. Он отправился вместе с муллой Га-битханоч.
 
Божей разбил свой стан не так далеко от урочища Копа. У красивого пресного озера Сарколь, широко раскинувшего свою зеркальную гладь под зеленой грядой длинного предгорного увала. Около полудня два молодых джигита прибыли туда. Вокруг озера Сарколь расположилось еще немало аулов, и путники спросили у встречного мальчишки на бойком пегом стригунке, гнавшего косячок кобыл на дойку, где находится дом Божея. Мальчишка показал на ближайший аул, состоявший из десятка юрт и кибиток. Аул выглядел не особенно богатым, всего лишь пара белых юрт имелась в нем, остальные юрты и кибитки были из серого, потемневшего от времени старого войлока Было известно, что бай Божей не столь уж и богат, он человек среднего достатка.
 
Абай и Габитхан подъехали к дому Божея с тыльной стороны. У коновязи возле юрт не было привязано ни одной оседланной лошади. Видимо, в этот час в ауле не имелось посторонних людей. А свои джигиты могли уехать на какой-нибудь сбор Но если и проходила где-нибудь сходка родов, то не в этом ауле - скорее всего, в одном из больших аулов на противоположном берегу озера, где виднелось много белых юрт. И в соображение этого - путники увидели в одном ауле, возле высокой белой юрты, большое скопление мельтешивших людей. Молодые джигиты предположили, что Божея, скорее всего, нет дома, он должен быть там, на сходке Предположения их подтвердились
 
Когда, привязав коней, они подошли к юрте, Абай услышал слабенький, жалобный плач маленького ребенка. Это был плач больного ребенка, безнадежный и тоскливый.
 
У Абая екнуло сердце, больно обожгло предчувствием недоброго. Он узнал голос плачущего ребенка. Плакала Камшат. Абай и его спутник обошли юрту по кругу и приблизились к входу. В этот миг визгливым криком разразился сварливый женский голос, заглушивший плач девочки. Кричала старая байбише Божея, раздраженная неутихающим жалобным плачем ребенка'
 
- Эй, угомоните ее! Чего она воет? Заткните глотку подкидышу! Чтоб глаза у нее вытекли!
 
Выкрикнув это, рассвирепевшая байбише скосила глаза на дверь, когда вошли, подняв войлочный полог над входом, два джигита. Довольно вместительная юрта изнутри выглядела богаче, чем снаружи. По стенам развешены ковры, войлочные кошмы-алаша. Но повсюду был такой беспорядок, что у гостей голова пошла кругом. Пол не подметен, кругом навален мусор, висят какие-то тряпки, на торе громоздится груда разваленных одеял вперемешку с подушками.
 
Возле высокой кровати сидела перед прялкой здоровенная байбише, с сумрачным видом крутила веретено. Темное, словно чугунное, жирное лицо с вывернутыми раздувающимися ноздрями выставляло натуру необузданную, грубую, раздражительную. С другой стороны кровати на толстых корпе, стеганых одеялах, сидели две дочери Божея, девицы на выданье, но уже довольно перезрелые. Они со старательным видом занимались вышиваньем. Обе были крупные, похожие на мать, некрасивые и грубоватые на вид. Они выглядели такими же злобными и раздражительными, как мамаша, к тому же -непонятно отчего, девицы хмурились и с насупленным видом диковато косились на молодых гостей.
 
Не дождавшись обычных приглашений, джигиты сами прошли на тор и сели повыше женщин. Негромко, вежливо произнесли салем. Женщины неохотно ответили. И тут снова заплакала Камшат.
 
Только теперь Абай заметил ее - на полу среди мусора, справа от тора. Она лежала на боку, свернувшись в комочек, поджав коленки к груди. Ничем не укрытая, на грязной подстилке из выцветшей дырявой пеленки. Под голову вместо подушки бросили оторванный рукав старого чапана.
 
Девочка не узнала прибывших людей. Но, как будто жалуясь им на свое отчаянное положение, она смотрела на них недетскими сумеречными глазами и, вся в слезах, с дрожащими губами, судорожно всхлипывая - словно умоляла спасти от этих страшных, чужих людей, которые мучили ее..
 
Прежде это была пухленькая, розовощекая, чудесная девочка с черными глазами-смородинками. Теперь ее не узнать - ужасная перемена произошла в ней. Исхудавшая до костей, с руками и ногами, висевшими как плети - это было дитя смерти. Маленькое старческое лицо с впалыми щеками, иссеченное страшными, стянутыми ко рту морщинами - лицо умирающего от голодного истощения взрослого человека.
 
И только пушистые ресницы на широко распахнутых глазах, казалось, стали намного длиннее, чем раньше. Из этих черных безнадежных глаз прозрачными бусинами катились слезы. Выброшенная взрослыми людьми на погибель, девочка находилась уже в мире неживых.
 
Увидев девочку, Абай и Габитхан мгновенно, не сговариваясь, вскочили с места и бросились к ней.
 
Но несчастный ребенок не узнал их, испуганно отвернулся и стал уползать в сторону.
 
Мулла Габитхан, потрясенный увиденным, срывающимся голосом вскричал:
 
- О, мазлума! Какие же мучения пришлось тебе вынести, мазлу-ма! Невинное божье создание! - И, не сдерживая себя, громко заплакал.
 
Абай от гнева и жалости, возмущения и сострадания - этих неистовых чувств, испытываемых им одновременно, весь задрожал, едва владея собой.
 
Вся зловещая бабья семейка, во главе с женой Божея, принялась вигливо завирать, чтобы только отвлечь гостей от всего, что они увидели воочию. Бабье пыталось оправдать себя и представить дело таким образом, что ими содеяно нечто самое обыденное и заурядное.
 
- Ойбай, вон, все остальные дети у нас как дети - бегают, носятся, кушают все, что им дают. И только на эту девочку напасть какая-то обрушилась, все животом мается, бедняга! - говорила байбише.
 
- Болит живот - не разевай на еду рот! А она так набьет себе живот, что он у нее сразу и заболит! Но разве тупому ребенку объяснишь все? - затараторила одна из перезрелых дочерей. - Вот и болеет она. А чуть полегчает -то сразу, что ни попадя, запихивает себе в рот...
 
- Ведь она так никогда не выздоровеет! Не слушается она, девчонка сама во всем виновата...
 
Таким образом, неуклюже встревая в разговор, две Божеевские дурнушки пытались вести беседу с молодыми гостями.
 
Абай даже отвечать им не стал. Он не мог разговаривать с ними. Он считал, что видит перед собой людей, лишенных всякой совести, всякого чувства милосердия, сострадания. Они сами и страдать-то не умеют. И эти люди ужаснули его.
 
Когда байбише Божея, взяв себя в руки, вспомнила, что она хозяйка очага, и стала предлагать им чаю, Абай резко отказался:
 
- Нет! Не будем пить чай!
 
И он не тучной хозяйке отвечал - он обращался к самому себе. Абаю по-прежнему не хотелось даже разговаривать с нею.
 
При виде несчастной Камшат, маленькой беспомощной пленницы этих зверовидных баб, у Абая пропала всякая мысль о еде. Какой там чай' Люди при кончине близкого человека оплакивают его с громкими возгласами «Бауырым! Бауырым». Но что толку кричать, плакать, если человека уже нет? А что толку, если он, Абай, вконец обезумев от боли и горя, обхватит жалкое тельце Камшат, прижмет к себе с криком: «Бауырым, моя несчастная!» и заплачет перед этими озверевшими людьми? Нет, так нельзя. С другой стороны, если он, разозлившись на этих чудовищ тупости и лицемерия, на несчастных дур, разнесет их очаг в пух и прах - как ему и захотелось вначале - то какая в этом будет польза для маленькой Камшат? Скорее наоборот, ей станет еще хуже Мучения малышки увеличатся . Что делать? Выхода нет никакого! В сильном замешательстве, он даже не заметил того, что байбише налила и подала ему в руку чашу с кумысом -он принял эту чашу, с недоумением посмотрел на нее, затем молча отставил в сторону. Но кому он может отомстить, кого наказать? Виноваты ли только одни эти толстые бабы? Нет, не только они. Поразмыслив об этом, Абай сухо попрощался, встал и быстро покинул дом Божея. Его всего переполняли гнев и жажда мести - но кому? Бессильная злоба кромсала его сердце С этими чувствами он ехал всю дорогу от озера Сарколь до своего нового стана Копа. И уже в сумерках, въезжая в аул, он еще был в том же состоянии духа.
 
Подъехав, он увидел, что к толстому аркану коновязи, протянутому от Большого дома до гостевой юрты, привязан длинный гнедой иноходец отца. Рядом стояла чья-то незнакомая лошадь. Конь Кунанбая еще под седлом, значит, отец прибыл недавно. И с ним сопровождающих нет, он приехал без свиты. Окончательно убедившись в этом, Абай принял решение: он сегодня же обо всем расскажет отцу, о страшном положении Камшат. И с этой решимостью Абай вошел в дом.
 
Как он и предполагал, Кунанбай приехал один, лишь в сопровождении Жорга-Жумабая. Только молодые джигиты вошли в дом, вслед за ними, словно подсказало ее материнское сердце, чуявшее беду, вошла Айгыз. Она знала, что Абай с утра отправился в аул Божея Опережая всех, она подошла и уставилась в Абая огромными тревожными глазами и спросила падающим, срывающимся голосом:
 
-Абайжан, родненький . Что увидел, что услышал? Повстречал ли бедную свою сестричку, рожденную для несчастья? Жива ли она?
 
И Зере, и Улжан, встретившие Абая, смотрели на него с таким же вопросом в глазах. Абай перевел взгляд на отца, тот сидел молча, неподвижно уставив свой пронзительный взгляд на Айгыз. Вид у него был мрачный, неприступный
 
Не желая больше сдерживать себя, Абай отбросил свою обычную робость перед отцом
 
-Да, мы съездили, все увидели своими глазами Камшат больна, еле жива Она не узнала нас. Одичала вся, боится людей, они ей кажутся чужими, страшными. Что еще тут можно сказать! - вдруг выкрикнул он и умолк.
 
Никогда еще Абаю не приходилось говорить перед отцом о человеческом страдании. Кунанбай, резко обернувшись, холодно посмотрел на сына. Но не сказал ни единого слова.
 
Все женщины сидели, тихо всхлипывая, горестно покачивая головами, тяжко вздыхая и охая. И тогда Айгыз, с отчаянным лицом, подняла глаза, полные слез и стала причитать.
 
- Карашыгым, свет очей моих, цыпленочек мой, бедная сиротка моя! Кто проклял тебя, когда ты родилась на свет? Будь он сам проклят!
 
Тут Кунанбай резко поднял левую руку, словно желая подать знак-«Прекратить сейчас же!». Но получилось у него так, словно он отгораживался рукой от обжигающего пламени проклятья.
 
Айгыз, привычная держаться в страхе и покорности перед мужем-повелителем, сразу же смолкла, голова ее поникла. Однако, продолжая что-то шептать про себя, вдруг заплакала навзрыд.
 
- А ну, прекрати! Чтоб все беды на твою голову! Чего ты воешь, что случилось? Да пропади все твое зло вместе с тобою! Будь ты трижды проклята! - крикнул Кунанбай.
 
Айгыз не осмелилась хоть слово сказать в ответ. Но Улжан, сидевшая рядом с Абаем, утирая кончиком головного платка свои глаза, подняла голову и молвила, с отчаянием в голосе:
 
- Что это такое? Гори в огне - и все равно молчи? Да мы все предаемся горю по Камшат, все! И не только сегодня! А кому пожалуешься? Кто выслушает нас?
 
Кунанбай и старшей жене Улжан не дал говорить, одернул ее:
 
- Прекратите, вы все! Одна начинает, другая поддакивает! Что ты позволяешь себе? Вместо того чтобы успокаивать, распаляешь еще больше!
 
На Улжан обычно муж не повышал голоса, как это делал на Айгыз, но сейчас выговаривал ей с упреком, строго, с недовольным видом.
 
Именно в таком строгом тоне он и хотел подавить бунт своих домашних. Но он забыл про свою матушку Зере.
 
- Ну-ка, не запугивай моих невесток! Что же это такое! - властным голосом крикнула она.
 
Придвинувшись на ковре, упираясь руками в пол, она пронзительными глазами уставилась в лицо сыну. Абай никогда еще не видел свою бабушку во гневе. Кунанбай перед нею сразу будто съежился, мгновенно присмирел. Отвел свой взгляд в сторону.
 
- В месяц, в неделю раз приходится им видеть тебя. Кому же они могут принести свое горе и надежды, как не своему мужу? А ты что с ними делаешь? Если хочешь быть жестоким - будь таким со своими врагами. А чего ты добиваешься, проявляя жестокость к своим близким, к родне, к своим женам и детям? Тебя что, блюдолизы твои, льстецы называют «земным повелителем», посланным с небес? Так вот, никакой ты не посланец неба, и здесь, на земле, у тебя на шее еще больше долгов висит, чем у многих других, ты понял? Здесь, на земле, ты прежде всего отец своих детей. И как бы тебя ни называли «земным повелителем», ты не с неба свалился, а родился от женщины. Я тебя родила! А вот эти тоже матери, и они говоряттебе о своих горестях и печалях. Так выслушай их! Это ты и другие, такие же, как и ты, заставили нас мучиться, ввергли в тоску и печаль. Вы отдали Камшат на растерзание в чужие недобрые руки! Чем кричать на жен, ищи и найди выход из беды!. Что хочешь сделай, но спаси от мучений мою крохотную девочку!
 
Так повелела разгневанная старая Зере.
 
В юрте наступила мертвая тишина. Кунанбай, не находя ответа, растерянно молчал. До него дошел голос матери - уже усыпающий, казалось, уходящий навсегда - и вдруг прозвучавший с такой силой, неотразимо, как сама истина. И грозный властитель, уязвленный совестью в самое сердце, склонился перед матерью.
 
- Что теперь делать? Как мне быть? Ведь так решили старейшины рода Аргын, - словно жалуясь ей, как мальчик, начал оправдываться Кунанбай.
 
И тогда Абай, в душе давно возмущавшийся таким решением наконец, высказался:
 
- Приговор, отец, безжалостный и жестокий. Как можно решать так бесчеловечно? Такое решение не приведет к примирению. Наоборот, он озлобляет людей. Ведь для родственников, у которых ребенка забрали, жигитеки не станут роднее после этого. А для жигитеков, которым был нужен скот, а не маленький ребенок, что за радость заполучить вместо скота новую заботу и обузу? И разве не дороже было для них получить хотя бы пять кобылиц, вместо жизни маленькой Камшат? А если это так, то подумайте, на какой произвол злой судьбы мы бросили самое маленькое, самое невинное среди нас существо? Разве не на съедение волкам мы бросили ее?
 
Неожиданные слова Абая показались отцу в чем-то убедительными. Это была для него новая мысль. Человека, оказывается, сами люди могут оценить дешевле скота! Для Абая такая цена - неприемлема. И все же, - сын рассуждает однобоко. Говоря о человечности и о бессердечии - он забывает о том, что существуют еще и устоявшиеся в веках старинные казахские обычаи и традиции. Сохранить их-важнее жизни отдельного человека. Так мыслил он, но сын его мыслит совершенно по-другому...
 
-Сынок, ты еще не созрел разумом, хотя искренен и чист душой. Ты ускакал совсем не в ту степь.
 
Было похоже на то, что между отцом и сыном, несмотря на их разногласия, стало возможным обсуждение самых серьезных семейных обстоятельств. И Кунанбай, хотя и произнес слова «не созрел разумом», все же постарался вникнуть в мысли сына. И к тому же ответы отца Абаю явились косвенными извинениями Кунанбая перед женами Улжан и Айгыз. Явно это было так Выдержав паузу, он продолжал:
 
- Не тому учат старинные обычаи. Чтобы примирить враждующие стороны, могут отдать в чужой род и взрослую девушку. Отдают как рабыню, как наложницу или жену - под полную власть тех, кто берет. А мы отдали маленькую Камшат семье Божея, чтобы ее приняли как родного ребенка. Отдавали не в рабство, не для того, чтобы над нею издевались и предавали ее мучению. Здесь вся вина ложится на Божея. Если на то пошло - почему моя дочь не могла бы стать его дочерью? Почему? Но он воспринял ее как дитя врага, ощетинился, как еж, выставив иглы ненависти не столько против нее, сколько против всего моего потомства. Так на чьей шее висит грех? Я могу даже признать, что в чем-то виноват перед ним. Но ребенок причем? Разве виновна моя дочь в том, что ее вынули из колыбели и, как любимое дитя, передали в его объятия? И если он, в конце концов, не сумел объяснить своим бабам, своим родичам и всем вокруг себя, что это все значит, то великий грех на Божее! Все это я передаю ему в своем послании.
 
В этих словах, уничтожающих Божея, содержалась суровая правда о нем. И Абай сам, съездив к нему домой, вдруг увидел этого человека совсем в ином свете. Божей мог, по крайней мере, свою жену поставить на место. Если бы, конечно, захотел этого. Об этом был разговор и у Абая с Габитханом, когда они возвращались из поездки.
 
На следующий день с посланием Кунанбая был отправлен в аул Божея шабарман Жумабай.
 
И Айгыз отправила вместе с ним одну пожилую женщину из аула - передать жене Божея свое послание. В нем Айгыз просила сказать такие слова: «С моим ребенком, отправленным к ней, в ее семью, она обращается как с ненужным подкидышем. Если бы умнее была да совесть имела, так бы не поступала. Оставила маленького ребенка без присмотра, обрекла на болезни и страдания».
 
Жорга-Жумабай вернулся из аула Божея мрачнее тучи. Вид у него был необычно для него подавленный и угнетенный. По его приезде Абай первым услышал ответ Божея. Оказывается, во время высказывания шабарманом слов послания, рядом с Божеем сидели Байдалы, Тусип и еще некоторые... А когда жена Божея пересказала ему слово в слово послание от Айгыз, то он полушепотом переговорил со своим окружением и после этого жестким голосом высказал такое ответное послание:
 
«Пожаром, который устроил Кунанбай, дотла сожжена моя честь. Он что, думает: «рана зажила, кости срослись»? Напрасно так думает - ему невдомек, что творится в моей душе. Или он решил: пусть у других все горит синим пламенем - лишь бы его очаг остался цел? Наверное, Кунанбай не разорился, и дом его не зачах, лишившись одного из своих многочисленных отпрысков. Пусть лучше ничего больше не спрашивает у меня, держится в сторонке. И пусть не городит на меня всякую напраслину-тоже мне, родственничек называется!»
 
В этих словах таилась неискупленная смертельная обида. О, вражда еще не рассосалась, она вспухла сильнее, как бы напоминая: «Я еще здесь, я не исчезла!»
 
Кунанбай выслушал ответ, тяжело дыша, потемнев лицом, задыхаясь от гнева. Послание Божея не понравилось и Абаю. Оно разочаровало и сильно огорчило его.
 
«Где же у них простая человеческая жалость? Тупые бабы, бай бише и ее дочери - они могли это сделать, но Божей! Что за жестокость-замучить маленького ребенка, предать его медленной, мучительной смерти, и при этом быть рядом, спокойно смотреть на все это! Что же он, всегда такой обходительный, почтенный, добродетельный только с виду такой? Других обвиняет в нечестивости, а что же сам? Чем он лучше Кунанбая, которого проклинает, с кем враждует постоянно?»
 
Так думал Абай, опечаленный и подавленный.
 
Кунанбай был в ярости. Не мигая, одноглазо уставился на сына, произнес срывающимся голосом:
 
-Что это, сынок? Выходит, мой ребенок для него не человеческое дитя, а какая-то жалкая зверюшка? Нет, его ненависть ко мне не утихнет до самой могилы. Он же готов разодрать, загрызть, убить любого из моих сыновей, истреблять подряд всех моих потомков, выкалывать им глаза и зубами в клочья рвать! А что мне остается делать? Есть один выход.,. Я еще немного подожду, потерплю. . Надо посмотреть, чем все это кончится, - сказал Кунанбай, и вид у него при этом тоже был подавленный
 
По прошествии нескольких дней после этих событий из аула Божея пришла весть, которая всеми ожидалась, - в предчувствии жуткой беды, - но все же для всех оказалась неожиданной.
 
Умерла Камшат. Несчастную девочку, скончавшуюся утром, поторопились схоронить в тот же день, сразу после обеда. Бесчеловечно поступил дом Божея, похоронив ее без уведомления дома Кунанбая и родной матери ребенка, Айгыз. Ужасную весть услышали она и Улжан сегодня из уст одного пастуха.
 
Не только Кунанбай - все в доме осудили Божея. Особенно старая Зере и Абай - они были убиты его черным поступком. Если недавний ответный его приговор показался им нехорошим, то последнее деяние Божея предпоставило их перед его косностью и непостижимой, нечеловеческой жестокостью. Но Божей, видимо, и сам почувствовал что-то неблагополучное. Стало известно, что в день смерти девочки он советовался с Байдалы, с близкими: «Может быть, надо сообщить Айгыз?» Но резко воспрепятствовал Байдалы, тут же сообщив, что Кунанбай передал во владение роду Бокенши урочище, принадлежащее роду Жигитек.
 
С тех пор, как пастбища Копа и Каршыгалы были отобраны у Жигитек и переданы Бокенши, между этими родами каждый день возникали споры-раздоры по поводу пастбищ, выбора кочевых станов выгонов для кобыл. Прежде жившие в большом согласии между собой роды эти стали охладевать друг к другу.
 
Байдалы, Тусип и другие аткаминеры, чувствуя это, потеряли покой: «Как бы не обидеть Бокенши, не выпустить бы их из родственных объятий». Ведь для них Бокенши были главной опорой в борьбе с Иргизбаем. И в ежедневных этих тревогах они видели причиною всех бед одного Кунанбая с его кознями. Божей так же болезненно воспринимал беспокойные новые обстоятельства в отношениях с родичами и тоже был очень зол на Кунанбая. Так уж случилось, что именно в это сложное время, на которое выпала смерть маленькой Камшат, Божей вынужден был повести себя столь жестоко.
 
Но в душе Абая не было прощения Божею, виновному в гибели невинной малютки Камшат. Он все равно не мог бы встать на одну из враждующих сторон в этой борьбе взрослых, в которой испытываются подлинная человечность, совесть и честь.
 
Кунанбай пришел в крайнюю ярость, когда узнал, что Камшат похоронили, даже не известив его о смерти девочки. В большой аул Кунанбая вскоре по тайному приглашению съехались многие большие люди из родов Иргизбай, Топай, Жуантаяк. И опять Кунанбай, принародно обвинив Божея в нечестивом поведении, направил к нему приговор-послание, составленное от имени присутствующих старшин.
 
На этот раз к жигитекам был отправлен не Жорга-Жумабай, а поехали с посланием Изгутты и Жакип, братья Кунанбая.
 
Прибыв к Божею, разговор начал Изгутты:
 
- Что же ты? Ведь не рабыня же тебе досталась, взятая в набеге! Разве она не дитя Кунанбая была, родимая дочь его? И, наконец, можно же было сообщить матери, чтобы она хоть горсточку земли могла бросить в могилу? Что за низость, что за недостойная мстительность!
 
Ответ на послание Кунанбая высказал Божей в присутствии Байдалы и Тусипа.
 
- Это Кунанбаю свойственно искать причину для оправдания какого-нибудь своего нового подвоха. Что надлежало мне сделать? Неужели справить тризну по смерти девчонки, размером с ноготок? Ну, если и справил бы - то что, моя голова убереглась бы от коварного удара сзади, с его стороны? Если считает, что я виноват в смерти, пусть потребует с меня кун, выкуп за смерть. Только пусть сначала попробует взять его у меня, если на то хватит у него силенок.
 
Было похоже на то, что земельные распри и притязания дошли до предела! Слова Божея означали только одно: раздоры в это лето перерастут в большую войну, грядет лето великой смуты.
 
Отправив восвояси Изгутты и Жакипа, Божей и его люди тотчас бросили клич, сзывая на большую сходку всех родственников, близких и друзей.
 
В тот самый вечер, когда Кунанбай со своими людьми принимал решение о начале новой военной вражды, в ауле Божея, на озере Сарколь, принимали такое же решение и клялись в верности друг другу Байсал, Каратай, Божей и другие из их союза.
 
Наступила пора, когда кочевым аулам надо было уже обустраиваться на своих джайлау и зажить размеренно. Было самое начало лета. Перевалив через хребет Чингиза, запозднившиеся аулы с обеих враждующих сторон спешили занять удобные кочевые станы -Баканас, Байкошкар, Казбала, Жанибек. Было похоже на то, что теперь, с наступлением теплого времени, все летние дни - вольготные дни на джайлау и темные ночи будут заняты боевыми схватками.
 
Если посмотреть в целом, кочевка всего народа Тобыкты происходит весьма быстро. В кочующих караванах джигиты, все до одного, не слезают с лошадей, сидят наготове в седлах, с шокпарами и соилами в руках. И по ночам беспокойно объезжают табуны пасущихся в ночном коней, на которых им этим летом придется еще поездить.
 
Всеобщая вражда, нарастая с каждым днем, распространяется все шире. В аулах люди слышат беспокойные крики и шум из соседних аулов, где стар и млад, молодые бабы и старухи - все живут с одной тревогой: «налетят-ограбят», «вот, пришли они, окаянные!». И по ночам не спят, тревожно прислушиваясь к каждому шороху.
 
Аул Зере, подхваченный волной этого тревожного исхода, быстро снявшись со стана Копа, вскоре добрался до Баканаса. Уже прошел день, как они здесь. Рядом, вдоль реки, собралось не десять аулов, как говорил Кунанбай, а все тридцать-сорок. И оттуда заспешили в Большой аул Кунанбая множество верховых, вооруженных соилами, привязывали коней возле юрт Улжан и Айгыз. На перекочевке, в пути, Кунанбай не удалялся от своего аула, пока не добрались до Баканаса. Здесь он устроил военную ставку, стал принимать посыльных, сам отправлял во все стороны гонцов. Сегодня все его атшабары, старшины родов и бии-на Баканасе. Все тридцать-сорок аулов, раскинувшиеся вдоль реки, составили некую орду, как будто для проведения великой сходки или небывалого торжества. Ни большого схода, ни выборов властей, ни великих похорон или тризны не было. Но, несмотря на отсутствие подобных причин, огромная, кипучая орда образовалась. Вновь прибывающих людей, казалось, не счесть.
 
Абай не знал дальнейших намерений отца. Со дня прибытия на Баканас был Кунанбай постоянно окружен людьми. Со смертью Камшат весь Большой дом погрузился в траур, обе матери и бабушка постоянно пребывали в скорби и печали, Абай отошел от всех дел и забот отца. Слышал только, что на соседние стоянки должны были прибыть несколько аулов Жигитек, Бокенши, Котибак, но они никак не прибывали, и это беспокоило окружение Кунанбая. Никто не знал и не мог предположить, в чем причина. Стали дознаваться - услышали, что караваны остановились на уровне Акгомар, Каршыгалы, Шакпак. Враждующие между собой кочевья обычно старались опередить друг друга на караванных путях, или хотя бы не отстать и следовать, как говорится, «стремя в стремя», тесня друг друга в узких проходах. Так шло дело и в этом году, но вдруг что-то случилось, и недружественные аулы резко отстали на пути к джайлау. «Почему? Что за этим стоит?» гадали люди, стар и млад, пока однажды около полудня не пришла в Баканас неожиданная, потрясшая всех весть...
 
Стало известно, что трое путников из рода Бокенши, заскочившие на временную стоянку аула Изгутты, чтобы напоить лошадей, сообщили: «Уже пять дней, как болеет Божей. И теперь болезнь, похоже, добивает его. Или Божея страх охватил? Или решил, на всякий случай, предусмотреть худшее? Но накануне вечером созвал всех близких родственников и стал с ними прощаться».
 
Эти слова путников-бокенши оказались правдой.
 
Весь народ на Баканасе, доселе усердно готовившийся к предстоящим сражениям, на сегодняшний день отставил все и полностью предался обсуждению главной новости. «Говорят, он обратился к родным с прощальными словами!» «Байсал, Байдалы и Тусип попрощались с ним со слезами на глазах!» «Его болезнь напугала родственников». «Неужели он умирает?» Пастухи, встретившись в степи на путях своих, бабы на скотном дворе, конные в седлах, пешие на дорогах, чада и домочадцы в юртах, невестки-снохи, сидящие за чайным кругом - все только и говорили об этом.
 
На следующий день недобрые слухи подтвердились. Пришла весть о кончине Божея. Умер он накануне ночью, в час, когда люди готовятся отойти ко сну.
 
Жумабай услышал о смерти Божея, будучи на дороге, спешно повернул коня и прискакал к дому Улжан. Все сидели за утренним чаем - сам Кунанбай, Зере, Улжан, из детей - Абай, Оспан и Таке-жан.
 
Взрослые траурную весть восприняли по-разному. Кунанбай, заметно побледнев, уставился сквозь дверной проем, с приподнятым пологом, на далекие голубоватые холмы и пригорки. Беззвучно шевеля губами, начал читать молитву. Провел ладонями по лицу. Зере, мгновенно охваченная горем, как сухое дерево пламенем, со стоном вздохнула и затем тихо заплакала, проливая крупные, редкие слезы.
 
У Абая перехватило горло, он не мог вздохнуть, сердце болезненно заколотилось в груди.
 
Аулы Иргизбая на Баканасе ждали траурного гонца с известием о кончине Божея. Полагали, что, следуя старинному обычаю, пригласят сородичей на жаназу, заупокойную молитву перед погребением.
 
Следуя тем же старинным обычаям - если и находятся люди в ссоре, пусть даже самой жестокой, их на время может примирить необходимость того, о чем говорится в старинной поговорке: «Надо мириться ради участия на пышном пиру или на похоронах усопшего». Особенно по смерти такого знатного человека, как Божей. Не присутствовать на погребении, не оплакивать покойника - означало отказ признавать его родственником. Кунанбай, Зере и Улжан до самого полудня ждали траурного гонца. Не дождавшись, сами начали готовиться к поездке на жаназу.
 
Для тризны выделили большие двойные бурдюки с кумысом, отобрали скотину, предназначенную на убой, подготовили к перевозке траурные юрты.
 
Устроили накоротке совет, обсудив, какой дорогой самостоятельно добираться до места. Затем прождали вестника смерти до самого вечера-гонец так и не прибыл. Это было неслыханное дело, но пришлось смириться. Кунанбая на похороны Божея не приглашали. Нарочито, вызывающе обошли его стороною.
 
Неизвестно было - явилось ли это предсмертным повелением Божея. Так могли распорядиться Байсал, Байдалы, Тусип, унаследовавшие дела покойного. И в том, и в другом случае -неприглашение было тяжелым ударом по Кунанбаю. С застывшей в жилах кровью вражды - и мертвый! - сородич послал ему стрелу мести. В самом славном роду Олжай - да и по всему многочисленному роду Тобыкты, не случалось такого проявления гордыни, такого пренебрежения, такого грубого толчка в грудь своему сородичу, который хотел войти в дом в день скорби.
 
Кунанбай был сильно угнетен, но, в конце концов, он почувствовал себя оскорбленным. Страшный, неукротимый гнев поднимался в нем. Не по отношению к Божею - на покойников не обижаются. Гнев Кунанбая готов обрушиться на Байдалы, Байсала и все их окружение. Он будет карать их за неслыханное, непристойное оскорбление, подобно которому не знал великий род Тобыкты.
 
Но вместе с этим Кунанбай ясно понимал, что по смерти Божея вся усиленная подготовка к враждебным действиям должна быть прекращена. В дни траура не должно быть боевых схваток, насилия. Поэтому Кунанбай отдал распоряжение всем акимам аулов на Бака-насе и по своим аулам: «Сохранять спокойствие. Вернуться к обычным делам по хозяйству».
 
Сам он, взяв с собой одного лишь Жумабая, удалился в аул Кунке, уже перекочевавший и поставивший юрты у вод Байкошкара.
 
Все это означало, что нависшей над аулами угрозы набегов и битв уже не надо бояться. Ожидавшегося летом «времени смут, всеобщего раздора и вражды» не будет. Смерть Божея отменила все это. А что будет - возникал вопрос. На это достаточно ясного ответа не было. Ясно было одно - в траурные дни такого человека, как Божей, нельзя вскакивать в седла и, размахивая оружием, нестись друг на друга.
 
Не получив приглашения на похороны Божея, Зере и Улжан сильно опечалились. Но пришлось смириться. Убитые горем и стыдом, эти две невинные, милосердные души проливали слезы по Божею, сидя дома. Накрывая траурный дастархан, просили Абая и Габитхана почитать заупокойные молитвы. В течение недели жарили поминальные лепешки, читали Коран, совершали похоронные обряды, которые они хотели бы совершить на могиле Божея.
 
В эти траурные дни аулы родов Жигитек, Бокенши, Котибак, разбросанные по просторам джайлау Каршыгалы, заполнились приехавшими людьми. Не было конца прибывающему днем и ночью потоку этих людей: мужчин, женщин, старых и молодых. С неумолкающим криком «бауырым» по усопшему Божею шли они, скорбящие и плачущие.
 
Самые близкие родственники Божея, делившие с ним радости и горе, повседневные заботы и хлопоты, и сородичи дальние, и те, что жили рядом, прибывали со своими сабами кумыса, ставили свои вместительные юрты для гостей, пригоняли скот для забоя. Незабывали при этом захватить с собой многочисленную обслугу из мужчин и женщин. Готовилось особенное, великое похоронное торжество, какого давно не бывало в этих краях.
 
Смерть Божея не позволила многим аулам Жигитек и Бокенши добраться до дальних пастбищ, которые успел занять Кунанбай. И теперь было решено, что они будут оставаться здесь, на месте похорон, дожидаясь сороковин после того, как будут справлены и поминки седьмого дня. Все эти аулы широким кольцом окружили аулы Божея.
 
Божей болел недолго, не больше недели. Он, как только слег, так больше уже и не смог подняться. С первого же дня здоровье стало резко ухудшаться. Вскоре стало ясно, что Божей неотвратимо приближается к могиле, его как будто притягивала сама земля. На третий день болезни он начал метаться в постели, задыхаясь, весь в сухом жару, томясь и не находя себе места.
 
Байсал, на своем веку повидавший немало смертей, потрогал пульсу больного и после этого сидел рядом, безнадежными глазами глядя на него. Тут же находились Тусип, Байдалы, Суюндик и другие. Кроме друзей, соратников, близкой родни никого больше не было. Все ждали, что Божей захочет сказать им что-то важное перед смертью. Байсал проговорил негромко:
 
- Сейчас у него приступ. Хорошо бы ему как следует пропотеть -это может помочь. Пот выпаривает болезнь изнутри.
 
Божей вдруг вздрогнул, открыл глаза и, струдом ворочая языком, заговорил. Его бескровное, землисто-серое лицо стало меняться на глазах, наливаясь свинцовой тяжестью. Срывающимся голосом, то громким, то совсем утихающим, произнес невнятно:
 
- Приступ?.. Изнутри, говоришь?.. Нуда, хворь пожирает меня изнутри. Все кончено... Ухожу. Кунанбаю будет просторнее...на земле. Я... я скоро откочую в иной мир. Перестану стоять на его пути... Но... что... будет с вами?
 
Из четверых его соратников, сидевших рядом, только один Суюндик заплакал. Трое остальных хранили суровое молчание, сидели, словно окаменев.
 
Таково было прощальное слово Божея. После этого он уже ничего не говорил, впал в беспамятство Через четыре дня скончался, не приходя в сознание.
 
Решение не приглашать Кунанбая на похороны приняли Байсал и Байдалы.
 
Божей испустил дух поздно вечером, и эти двое, словно потеряв рассудок, ночь напролет рыдали и вопили вместе с женщинами, детворой, стариками и молодыми джигитами. Когда вновь прибывшие люди вошли в дом и с рыданиями стали обнимать родных и друзей Божея, Байсал вдруг резко выпрямился, вскрикнул и рухнул на пол. Он был в обмороке. Байдалы, Тусип и Суюндик вынесли его из толпы, уложили в сторонке, и Байдалы сказал:
 
- Слезами не вернешь батыра Божея. Если бы он мог ожить от наших пролитых слез, то давно бы ожил. Слез пролито много. Посмотри сам! - И Байдалы показал на множество людей, женщин и мужчин, скорбными причитаниями оглашающими ночное небо.
 
Байдалы, сам убитый горем, беспрерывно, тяжко вздыхающий, тем не менее призывал Байсала:
 
- Возьми себя в руки. Крепись. Пора всем нам прийти в себя, - и тут же обратился он к остальным вокруг себя. - Будем готовиться к похоронам. Надо отправлять гонцов.
 
Этой же ночью, собрав человек пятьдесят молодых джигитов, придав им в руководство несколько умудренных в деле стариков, друзья Божея начали готовиться к погребальным действиям.
 
Байдалы решал, кого приглашать, куда посылать гонцов. И это было, в основном, его решение - отлучить от похоронных торжеств Кунанбая и его аулы.
 
Уже заполночь человек сорок сели на коней, у каждого гонца на поводке была запасная лошадь. Им выделили самых выносливых, быстрых коней, гонцы со скорбной вестью разлетелись в ночь, во все стороны. Должны были быть оповещены соседи и родственники всего Тобыкты - от ближайших Керей, Матай и до самых дальних, обитающих на окраинах тобыкгинских владений - родов Шор и Бошан, что у пределов Каркаралы.
 
На восходе солнца подвезли и поставили рядом с юртой Божея самую большую, о восьми створках, белую юрту Суюндика, в которой до погребения должно было покоиться тело усопшего. Внутри траурная юрта была пуста, лишь весь пол устлали коврами. С правой стороны от входа поставили высокое ложе, накрытое черным покрывалом. па это траурное ложе и вознесли покойника, оставили до его погребения Здесь должны были читать заупокойные молитвы.
 
При выносе тела Божея из его собственного дома и перемещении в траурную юрту, был великий плач, раздались скорбные причитания жен и дочерей Божея. всех его домашних. Справа от входа Байдалы собственноручно укрепил траурный стяг из черной материи.
 
Этот стяг на конце копья был поднят в знак обета живых усопшему в том, что его достойно проводят в последний путь, в признание великого почитания его памяти, в знак печали и скорби по нему. Если бы покойный Божей происходил из ханского рода, то вывешено было бы знамя белое, голубое или полосатое. По цвету знамени определялся уровень знатности покойника. Если умирал простолюдин, то цвет стяга зависел от его возраста. По этому вопросу Байдалы советовался с Суюндиком, большим знатоком народных обычаев.
 
Суюндик пояснил, что по смерти молодого человека стяг полагается красный, у тела старого человека должен быть поднят стяг белый. А для человека среднего возраста, каким был Божей, траурный флаг положен быть двухцветным, полосатым - черно-белым. Такой стяг и вывесил Байдалы.
 
Этот траурный знак, вывешенный после смерти Божея, свидетельствовал о том, что память покойного будет окружена особенно торжественным вниманием. А это означало, что траурный срок будет длиться в течение года после погребения - и закончится асом, большой поминальной тризной.
 
Совершен был еще один ритуал, освященный старинными обычаями - после вывешивания стяга подвели к дверям траурной юрты и привязали к косякам, с разных сторон, двух коней. Один был огромный темно-рыжий жеребец с крутой шеей, на нем Божей ездил еще прошлой зимой. Другой -темно-серый, подтянутый, стройный - был взят Божеем под седло только весною этого года.
 
Увидев коней, на которых всеми чтимый Божей ездил совсем еще недавно, народ издал громкий вопль горя и печали. Многие плакали навзрыд, старики клонили свои головы к крюкам посохов, на которые они опирались обеими руками, иные падали на колени и, упираясь ладонями в землю, склонялись в низком поклоне
 
- О, несравненный наш арыстан. лев отважный! О, родимый мой! Бауырым-ай!
 
И вновь Байдалы успокоился раньше других. Он подошел к темно-рыжему коню, стоявшему справа от двери.
 
-Друг верный! Ушел твой хозяин, оставил тебя! С кем теперь останешься? Одинокий ты, покинутый навсегда! - сказал он, достал нож, ухватил одной рукою коня за челку и резким движением обрезал ее.
 
Затем, обойдя лошадь сзади, ухватил ее за хвост и, с хрустом перерезая грубый конский волос, отхватил пол-хвоста, чуть повыше сустава задней ноги. То же самое проделал он и с темно-серым жеребчиком. Обкарнав обеим лошадям хвосты и гривы, он разнуздал их и отпустил к другим, ходившим недалеко. И сразу обе стали выделяться среди остальных. На этих двух лошадях, заметно помеченных, никто не должен был ездить. За год они должны нагулять жир, и потом их забьют на поминальной тризне хозяина.
 
Байдалы посмотрел вслед лошадям и объявил для всех:
 
- У темно-серого хвост и грива черные, масть подходит. Пусть этот конь и будет траурным конем. При кочевке надевайте на него траурную сбрую от батыра-хозяина, пусть конь ходит под его седлом. Накрывайте его черной траурной одеждой Божея.
 
И это решение Байдалы не подлежало обсуждению.
 
После чего все акимы аулов, совместно со старшинами, во главе с Байдалы и Суюндиком, приступили к обсуждению того, сколько и какого поголовья скота пойдет на забой для предстоящей тризны по Божею.
 
«Смерть у богатых таскает золотые плоды, у бедных оголяет зады» - так говорится, но Божей не беден, хотя и не богат, и у него много сильных сородичей и богатых друзей, которые вместе с ним, пока он был жив, достигали общих целей, трудились и наживали. Так что они не могут предать его забвению! Разве останутся в стороне, когда друга еще не похоронили?
 
Эти мысли не были высказаны вслух, но каждый из оплакивавших Божея родственников и друзей думал именно так.
 
Все расходы они берут на себя, никак не утруждая дом Божея. Договорились между собой, что оттуда даже хилого козленка не возьмут для поминок. В течение траурного года всякий бесприютный, усталый, проголодавшийся путник, близкий и дальний, может спешиться и привязать коня у очага Божея. Их благодарные молитвы обернутся Божьей благодатью для аруаха Божея на том свете. Байдалы и сподвижники его хорошо запомнили назидания мулл и ходжа, внушавших им «исполнять все обряды по покойнику, согласно обычаям, не оставлять в забвении дух умершего» и это будет угодно Богу.
 
Все равно очагу Божея расходы еще предстоят, причем неисчислимые расходы! Потому и самые первые необходимые затраты должно разделить меж друзьями-соратниками Божея и его сородичами. И они, проявив необычайное единодушие и подлинное братство, не позволили себе удариться в скупость. Подобного общинного жертвоприношения - пидия на алтарь доброй традиции давно уже не происходило в степи. Смерть и похороны Божея вновь вернули к кочевникам этот высокий обряд траурного благодеяния.
 
Во главе с Суюндиком, Байсалом и их окружением родичи наперебой вызывались помочь, перечисляя все то, что они жертвуют из своего скота, из ценных вещей, драгоценных изделий: «я столько-то даю на похороны», «это мои приношения», «это мой вклад на помин души» На пожертвования давали - кто пару лошадей, кто верблюдицу, кто слиток серебра - жамбу, кто слиток золота или серебра в форме копыта жеребенка - тайтуяк, кто такой же слиток в форме бараньего копытца - койтуяк.
 
К концу траурного благотворительного собрания просчитали, что весь сбор пидия составляет несколько «девяток». Девять верблюдов -главная девятка. Затем-девять лошадей. По «девяткам» разделили подношения овцами, козами, шубами, коврами - и прочая, и прочая.
 
Наутро, в продолжение того же собрания, было решено, что эта белая юрта, с траурным флагом, должна быть обставлена самыми дорогими, роскошными вещами и обиходными предметами, соответствующими представлению о величии происходящих событий. Суюндик, Байсал, Байдалы и многие другие богатые люди решили принести в этот траурный очаг свои самые ценные вещи домашнего обихода: ковры, богатые шубы, редкостные тулупы необычной выделки, настенные кошмы-тускиизы с красочным народным орнаментом. Уже к полудню все эти вещи были доставлены, сложены в юрте - и будут развешены и расставлены сразу же на следующий день после похорон.
 
В доме Божея находилась его байбише, повязанная белым платком, распустив черные волосы по плечам. На бескровном, сероватобледном, усталом лице ее проступали синеватые узлы вен. Щеки были глубоко исцарапаны ногтями и кровоточили. Она сидела молча, обессиленная многодневным исступленным плачем.
 
Обе дочери Божея сняли свои девичьи шапочки-борики и повязали головы черными шелковыми шалями. На смерть отца они сочинили тоскливый плач-причитание и сутра раннего, как только начиналось посещение соболезнующих, и потом весь день напролет осиротевшие девушки встречали и провожали траурных посетителей этим плачем.
 
Отовсюду, со всех просторов по обе стороны хребта Чингиз, от степных долин и горных джайлау, от холмистых нагорий и лесистых склонов прибывали бесконечными потоками люди От конных толп скорбящих содрогалась земля.
 
Решено было похоронить Божея не на горном джайлау, а на его земле у зимнего стана Токпамбет. И тело его отправилось назад, в обратную кочевку, вновь преодолевая перевалы Чингиза.
 
На похороны Божея, оплакиваемого всем народом, не пришли, чтобы бросить в могилу горсть земли, только Кунанбай и его люди.