Главная   »   Путь Абая. Книга Первая - Мухтар Ауэзов   »   ПО ПРЕДГОРЬЯМ
 
 



 ПО ПРЕДГОРЬЯМ

1
 
Еще до полудня далеко, а на берегах Баканаса воздух раскалился, дышать стало нечем. На небе не видно ни облачка, даже с медную монетку величиной. Уже несчетно дней прошло с тех пор, когда в последний раз прокропил дождь - с тех пор ни капли не выпадало, ни единого облачка в небе не появлялось. Были другие джайлау, расположенные по склонам Чингиза, с дождями и прохладой ветров, - но в южную сторону от Баканаса по этому времени тянулось неподвижное пространство пышущего жарой пекла. Заходили сюда кочевники только ради водопоев невысыхающего Баканаса, на берегах которого заманчиво зеленели широкие полосы заливных лугов да темнели вдоль берегов продольные, темные заросли карагача. В продолжение этой зелени, еще южнее, простирались по плоскогорью поля ковыльные и полынные, - сероватые, в легкую матовую прозелень. Лучших мест для пастбищ не найти было кочевнику, если бы только не испепеляющая жара.
 
Измученный духотой, Абай вышел из юрты и увидел, как все живое вокруг пытается спастись от несусветной жары. По аулу уныло бродят люди и ягнята в поисках тени.
 
Возле Большой юрты, с теневой стороны, лежала на брюхе пегая, желто-белого окраса, огромная костистая собака, вывалив до земли язык, часто дыша, словно умирая от жары.
 
Табун холостых кобыл, оставив пастбище, ушел на самый верх высокого холма и там, сбившись в единое тело, спасался на ветру от оводов и слепней.
 
Отары овец, возвращавшиеся с кормежки к полуденному водопою, бегом неслись к воде; забежав в жидкую грязь по брюхо, бараны лежали на мелководье, бурно поводя боками. Никуда бы они не двинулись отсюда, ни на какую кормежку, так бы остались лежать в воде, если бы их не сгоняли чабаны.
 
Коровы залезли в большие мелкие лужи, оставшиеся после разлива реки, и там, удобно развалясь, возлежали на боку, перетирая во рту жвачку. На широком пустыре из угрюмо замершего на месте стада некоторые телки и бычки, отделившись от остальных, носились взад вперед, задрав хвосты - замученные оводами и осами. По их невероятным прыжкам, по выпученным глазам, которыми они вращали во все стороны, словно бесноватые бахсы, по раздувающимся ноздрям и утробному реву можно было подумать, что они взбесились.
 
На всех юртах тундуки сверхубыли плотно накрыты кошмяными фартуками, притянутыми веревкой к опоясывающему круглый дом волосяному канату - белдеу. Зато самый нижний ряд войлочной оболочки юрты был снят с решетчатых стен - кереге, чтобы жилище свободно продувалось сквозняком.
 
Абай не знал, куда деваться от жары, долго стоял на месте, безразличный ко всему, утомленно зевая, потом нехотя направился в сторону реки. С капельками пота на носу, с гудящей головой, проклиная про себя безжалостное солнце Баканаса, Абай брел, едва находя силы переставлять ноги.
 
Подойдя к берегу, он сверху, с кручи, увидел шумную ватагу купавшихся в реке мальчишек, среди них своих братьев, Оспана и Смагула. Дети наслаждались прохладной водой, барахтаясь в ней, ныряя возле самого берега, оглашали берег звонкими криками и смехом. Абай преднамеренно удалился от буйной детворы в сторону, устроился отдельно, разделся и бросился в воду. Он научился плавать не так давно, но уже прилично держался на воде. Переплыл широкий, полноводный Баканас туда и обратно. Взбодрившись и повеселев, Абай стал нырять с берега в воду.
 
Он не обращал внимания на шум и гам мальчишек, не смотрел в их сторону. Но они, оказывается, следили за ним. Прибежал Оспан и привел за собой остальных. Хлопая себя по мускулистым бедрам, бесштанный Оспан восторженно орал:
 
-Абай! Абай! Нырни еще раз! Прыгни, Абай! Я тоже прыгну!
 
И Оспан с разбега заскочил на спину брата Смагула, тот едва удержался на ногах. Попытался сбросить его с себя, но брат держался на нем цепко.
 
- Хочешь меня скинуть! Ты что! Да Оспана утром не мог скинуть белый стригун! Не брыкайся, давай!
 
Оспан, крепко обхватив одной рукою брата за шею, другой будто настегивал плеткой, и дрыгал ногами, пятками пришпоривая «коня».
 
Усмиренный волей всадника, Смагул понесся в сторону Абая, проскакал мимо него и вместе с Оспаном ухнул в воду.
 
Шалости и буйство младшего брата Оспана в последнее время стало надоедать Абаю. Если год-два назад он сам мог забыться и принять участие в какой-нибудь озорной выходке братишки, то со временем его проделки и назойливость стали раздражать старшего брата. Теперь Абай мог, когда Оспан чересчур расходился, по-настоящему рассердиться на него и прогнать от себя.
 
Вот и сейчас, когда Оспан с приятелями нагрянули на его тихое место, Абай предпочел лучше удалиться, вылез из воды и стал одеваться.
 
Оспана же это ничуть не смутило.
 
- Смотрите, я плыву как Абай! - крикнул он и, лежа животом на мелком дне, выставив из воды зад, заколотил ногами, словно раз-брыкавшийся жеребенок.
 
Абай не спеша оделся, пошел назад. Взобравшись по круче берега, наверху, прямо перед собой, увидел старшего брата Такежана, сидевшего на коне, с ястребом на руке. Как всегда, брат был нарядно одет, выглядел уверенно. Видимо, только что подскакал, - конь под ним, саврасый жеребчик-третьяк, был взмыленным. Засекаясь на месте, конь нетерпеливо подавался то в одну сторону, то в другую, никак не мог успокоиться. Ястреб на руке всадника был под колпаком.
 
К седлу такежановой лошади приторочены гусь и две утки. Увидев охотника, с реки набежала на него детвора. С криком пристали к нему:
 
-Ага! Агатай! Дай гуся!
 
- Мне утку!
 
С реки бежали отставшие, на ходу натягивая одежду, кричали:
 
- И мне гуся!
 
- Ага, а мне дай утку!
 
Иногда Такежан, возвращаясь с удачной охоты, одаривал детвору чем-нибудь из своих трофеев. Но это непросто обходилось для них - Такежан заставлял их долго клянчить, выпрашивать и домогаться.
 
Дети хорошо знали, что Такежан так просто не отдаст, но в конце концов все равно поделится, и клянчили упорно, азартно, не отставая.
 
Не обращая внимания на мальчишек, Такежан с усмешкой превосходства смотрел сверху вниз на Абая. Он явно хорохорился перед ним, что уже джигит, что имеет ловчую птицу, выезжает на охоту, - с Абаем же мало кто считается, все еще воспринимая его как зеленого юнца. К тому же этим летом Такежан ездил в аул своей невесты. У байского сына не было недостатка в друзьях из молодых джигитов, чуть постарше его возрастом. Вместе с ними по ночам он гонялся в кустах за девушками, производя великий шум и переполох в аулах. Абай, конечно, не был способен ни на одно из этих славных мужских дел.
 
Оспан и Смагул первыми подбежали к нему, выклянчивая дичь у старшего брата. И этот брат для начала крепко выматерил их. Еще одно преимущество, на его взгляд, которое он имел перед Абаем -тот не ругался. Перед отцом, грозным Кунанбаем, Такежан и пикнуть не смел, не то чтобы материться. Однако в стороне от него крыл по-черному всех: детвору, чабанов, скотниц, сверстников.
 
- Чтоб ваших тёщ туды и сюды... Эй вы, засранцы! Лучше бы ежевику набрали с утра, чем тут зря мутить воду.
 
- Ежевику!
 
- Агатай, а где ежевика?
 
- Ей, агатай, где ты видел ежевику? Ну, скажи, где! - снова стали теребить Такежана дети.
 
С наступлением лета вся детвора на джайлау только и мечтала о ежевике. Однако вблизи аулов на Баканасе ежевику никто не находил. И никто не знал, поспела она уже или не поспела.
 
При упоминании о ежевике встрепенулся и Абай. Стал спрашивать у Такежана. Тот сообщил, что, проезжая мимо людей, слышал с седла: рядом с Баканасом протекает река Жанибек, возле нее, за серыми взгорьями, что поближе к подножию Чингиза, ежевики этой тьма-тьмущая.
 
- Не сегодня-завтра туда уже перекочуют жигитеки и бокенши. Как они там появятся - ежевику вы только и видели! Все соберут, а вам ничего не достанется. Так что надо поспешить, опередить их!
 
При этом сообщении Такежана детей охватило великое беспокойство.
 
- Ну, конечно, надо поспешить!
 
-Скорей поедем! Вперед других соберем!
 
-Ловите коней!
 
- Ежевика! Ежевика! О, Алла, дай нам ежевики!
 
Всполошилась вся детвора. Мальчишки сразу забыли про гуся и уток. Поехать за ежевикой хотелось и самому Такежану. Он кивнул головой Абаю: «Поехали!» Абай несколько задержался с ответом, но потом решил, что на худой конец можно ведь и просто развеяться, прокатиться на коне.
 
Прошло времени не больше, чем вскипятить чай, как вся мелюзга аульная, повскакав на стригунков, вслед за Такежаном и Абаем шумной ватагой вылетела из аула.
 
Почти каждый мальчишка скакал на своем жеребчике, но кое-кто из малышей, еще не имевший своей лошади, сидел сзади своего брата или старшего родственника, крепко обхватив его и прилипнув щекой к его спине.
 
Оспан сразу же намного отстал от других. Не послушавшись табунщика, который советовал поехать на объезженной лошади, мальчишка вскочил на стригунка, чья объездка началась только сегодня утром.
 
Конек этот давно приглянулся Оспану.
 
Белоснежный, ладненький стригунок уже дня четыре горячил воображение Оспана. Кобыла-мать, ожеребившаяся в первый раз, оказалась на удивление строптивой, злой, весь прошлый год не давалась доиться, и стригуна ни разу не привязывали. Таким образом, он и в этом году оказался сосунком - сосал матку уже третий год! Как и его мать-кобылица, жеребенок оказался полудиким. Облюбовав его, Оспан стал приставать к табунщику Масак-баю, знаменитому укротителю лошадей, чтобы тот поймал стригунка. И вот сегодня на рассвете, во время дойки кобыл, Масак-бай заарканил его.
 
Масакбай был мастер укрощать самых диких, строптивых лошадей. Он круто взялся за белого стригунка, чья злоба и дикое упрямство удивляли даже его. С визгливым ржанием, брыкаясь, затем становясь на дыбы, жеребенок не подпускал к себе. А когда объездчику удалось вскочить на него, стригун мигом сбросил его. Так он сбрасывал Масакбая два раза. Никогда еще не оказывавшийся на земле дважды, табунщик рассердился. Он начал душить животное арканом, потом скрутил верхнюю губу волосяной закруткой, безжалостно исхлестал его, гоняя по кругу. Наконец бросил ему на спину большую попону, туго обмотал по брюху широкой тесьмой, баскуром, и вновь запрыгнул на стригуна Крепко ухватив за уши, стал рвать и выкручивать их Хлеща плетью по голове, погнал его вперед и долго скакал по степи. Вернулся на взмыленном коньке и хотел привязать его к натянутому меж кольями шерстяному канату, жели, к которому привязывали жеребят и ягнят во время дойки их маток.
 
Но тут Оспан, до этого с великим азартом следивший за действиями мастера-объездчика, уверенный в том, что стригун обессилел, сам, без спросу запрыгнул ему на спину, не слушая опасливых криков взрослых джигитов: «Стой! Куда? Убьет!» И хотя у стригунка в кровь была разодрана скруткой губа, весь он был в мыле-дикарь не сдался. Едва только Оспан оказался на нем, жеребчик вновь принялся крутиться, брыкаться, подкидывая задние копыта - яростно сражался еще долгое время. Но Оспан удерживался на нем, с улыбкой восторга на физиономии, и сколько бы ни прыгал, ни бесновался стригун, мальчишка сумел усидеть на нем, ни разу не упал. Об этом-то он и хвастался недавно на реке, вскочив на спину своему брату Смагулу.
 
А теперь Оспан отстал от других, задержавшись у жели, потому что хотел скакать на белом стригунке, а тот снова озверел и не давал приблизиться к себе. Но мальчик изловчился и сумел вскочить на него. Стал исступленно нахлестывать плеткой крутившегося на месте стригуна. И тот, отчаявшись сбросить с себя этого легковесного, но такого цепкого наездника, наконец, сорвался с места и понесся вперед. А мальчишке только этого и надо было - он подгонял ударами камчи и без того несущегося с безумной быстротой жеребчика и кричал звонким мальчишеским голосом:
 
- Аруах! Аруах! - призывал дух предков.
 
На бешеном галопе он вскоре догнал Абая и остальных.
 
Но стригун еще не все показал: когда он на бешеном скаку, строптиво отвернув в сторону голову и косясь на маленького седока, подлетел к табунку детей во главе с Такежаном, то с ходу, крепко врезался в его коня. Всех раскидало по сторонам, все смешалось, лошади закружились на месте, и когда Оспан попытался управиться с жеребчиком и выбраться из беспорядочной толпы, стригунок вновь начал остервенело взбрыкивать и, поджимая уши, крепко закусив удила, закружился на месте.
 
Абай испугался за Оспана: как бы не сбросил его, не убил дикий жеребчик. Но взглянул на лицо брата - и был поражен! Широко раскрытые глаза мальчишки горели вдохновением, казалось, искры сыпались из них. Он наслаждался борьбой с диким животным! Страха в нем не было. Казалось, он подстрекал стригунка: «А ну-ка, взбрыкни еще! Что ты еще можешь показать?» И тот взбрыкивал все неистовее, вставал свечкой, а затем прыгал вперед и поддавал задом - но на все его уловки Оспан находил свой ответ и удерживался на коне.
 
Его было не узнать - уже не осталось в нем ничего от озорника и шалопая Оспана. Глазам Абая в этот миг предстал не мальчик, но истинный палван, бесстрашный единоборец, из породы степных батыров.
 
Все остальные мальчики, стихийно образовав круг, с волнением и азартом наблюдали за его борьбой с полудикой лошадью.
 
Такежан от восхищения пощелкивал языком и, не в силах удержать в себе чувство гордости за братишку, ласково крыл его самым отборным матом.
 
Кто-то из друзей Оспана, уже достаточно натерпевшись страху за него, хотел помочь ему укротить дикаря, стал хватать за повод, виснуть на нем - но Оспан крикнул яростно:
 
- Не лезь! Отойди! - и никого не подпустил близко.
 
Наконец, белый жеребчик решил, низко опустив шею, молотя задними копытами воздух, сбросить седока через голову. Оспан ответил тем, что подсунул ступни с двух сторон в подгрудки, под передние ноги стригунка, а сам запрокинулся назад, улегся на его спину и ловко джигитовал. Тогда взбешенный конек стал резко подкидывать свой подбористый зад и лягать сразу обеими задними ногами воздух -Оспан, не вынимая своих ступней из мышек передних ног стригуна, согнулся калачиком, припал к гриве и обхватил руками его шею.
 
Через какое-то мгновение стригунок опять встал свечкой, высоко подняв передние ноги и перебирая ими, как псы во время драки, потом приземлился и через пару заскоков в одну сторону, в другую, вдруг с безнадежным видом остановился, опустил голову, топчась на месте. Дикарь пал духом, он был покорен. И тогда Оспан, с горящими щеками, с потными взлохмаченными волосами, бросил сверкающий взгляд на Абая, на друзей - и неожиданно звонко расхохотался.
 
И друзья его, столпившись вокруг, тоже громко, радостно, от души рассмеялись. Никогда еще никто из них не видел ничего подобного, сам их старшой, Такежан, уже считавший себя джигитом, не мог бы показать такой джгитовки. Радуясь и восхищаясь братишкой, он воскликнул:
 
- Ту-у, чертенок! Ты что, сумасшедший, что ли? Ничего не боишься! А? - И, стегнув камчой своего саврасого жеребца, с места сорвался в галоп За ним понеслись и мальчишки на своих жеребчиках, и белый стригунок, наконец, вняв науке, тоже последовал вслед за другими. Оспан, нахлестывая своего беляка, одновременно пришпоривая его пятками, закричал тонким мальчишеским голосом:
 
-Аруах Аруах! Масакбай! - с благодарностью призывая дух предков табунщика Масакбая, который одним примером своим обучил Оспана мастерству объездчика.
 
Прошло немало времени с того часа, когда мальчики начали собирать ягоды на зеленом покате горы, покрытом густым разнотравьем и овеянном душистым ароматом спелой ежевики Солнце уже склонилось за поздние пополудни, на всем видимом обширном просторе долины тени от холмов и пригорков длинно вытянулись, на дне потемневших низин повеяло вечерней прохладой Стреножив коней и отпустив их вольно пастись, мальчишки насели на густые заросли ежевики, сплошь багровые и черные от несметных ягод. Уже давно бы им пора насытиться, но оторваться от ягод невозможно, руки сами тянутся к тускло лоснящемуся невиданному изобилию темных ягод. И такая была нетронутая ягодная сила, что дети совсем недалеко продвинулись с того места, откуда начали сбор. Сначала просто ели, снимая ягоды с колючих веток полными горстями и отправляя в рот. А то, что не попадало в испачканный красным соком рот, набиралось в карманы чапанов, в тюбетейки и тымаки, снятые с головы, в кожаные торбочки
 
Зачарованная тишина предвечерья в горах - и вдруг до слуха детей долетает странный надвигающийся густой звук Они не знают, что это похоже на гул и отдаленный рев всепожирающего степного пожара.
 
Дети встрепенулись, вытянулись, молча посмотрели на Абая и Такежана - более старших.
 
Абай внимательно всматривался в ту сторону, откуда доносился шум, - там виднелся с широкой округлой вершиной холм, один из многочисленных увалов предгорья Чингиза. Абаю что-то подсказывало, что из-за пустынной вершины холма должно что-то появиться. С обратной стороны увала бесшумно вышли на его верх лошади, -огромный табун перевалил вершину и двинулся широким потоком вниз по склону Табун направлялся в долину Бесконечный, тесно сплоченный поток лошадей продвигался все также бесшумно и быстро. Часто, негромко пофыркивая, мотая опущенными головами, кони шли удивительно спокойно и уверенно
 
От них доносилось детское ржание жеребят и молоденьких стригунков. Опережая взрослый табун, игриво носились поперек его хода двухлетки и трехлетки, полные просыпающихся в них телесных сил И слушая их голоса, стригунки из мальчишеского отряда возбужденно отзывались, а некоторые, даже в путах, попытались следовать за табуном. Двухлетки-трехлетки, приподняв головы и навострив уши в сторону проходящего косяка, дружным ржанием отвечали на призывы незнакомых сверстников
 
Абай и мальчишки разбежались по своим коням Огромный косяк лошадей, внезапно появившийся в этом безлюдном краю, оказался табунами кочующих аулов.
 
Когда, немного оробевшие, мальчики вскочили на коней, собираясь уже поскакать в сторону своего аула, - на той же широкой вершине увала, где появлялись лошади, показался кочующий караван, перевалил вершину и потек вниз, следом за лавиной лошадей Обособленный от остального большого каравана, отдельно, впереди двигался маленький караван верблюдов в пятнадцать. Изрядно отстав от него, из-за холма начали появляться, верблюд за верблюдом, остальные караваны, идущие близко друг от друга, насчитывающие по десять верблюдов, затем караваны по пятнадцать верблюдов, и вслед за этими пошли вовсе мелкие - по пяти-семи верблюдов. Вся вереница караванов растянулась на довольно значительное расстояние.
 
Следом за прошедшим косяком проехало много верховых джигитов на конях. Все они были вооружены - кто с соилом, кто с шокпа-ром в руках; иные со свернутыми арканами Среди них в особинку смотрелись джигиты-охотники с беркутами на подставах, устроенных при седле.
 
Пока Абай и сотоварищи сплачивались вместе в одну кучку, отряд конников, следовавших за табуном, проехал мимо, - и вдруг вслед за ними показался необычный караван, сразу приковавший к себе внимание Абая и всех мальчиков Вокруг этого каравана ехало множество женщин на лошадях. И молодые, нарядно одетые, и байбише в огромных белоснежных головных уборах Под ними были хорошие лошади, сплошь иноходцы и молодые, поджарые, еще не жеребившиеся кобылииы
 
Вся конская сбруя всадниц, уздечки седла, стремена, чепраки на конях и подхвостники - все сверкало и вспыхивало на солнце искристым блеском серебряной отделки
 
Впереди большого каравана, на расстоянии от двери до тора, ехала группа девушек, выстроив лошадей в ровный ряд. В самой середине их строя шагала темно-серая лошадь с коротко отрезанной челкой. Чуть отстав от этого ряда, ехала одинокая байбише с угрюмым лицом. Ее голову прикрывал черный платок. Вид каравана из пятнадцати верблюдов, возглавляемого ею, был зловещ и странен. Все вьюки, притороченные к верблюжьим горбам, были покрыты черными коврами, серыми кошмами, черно-белыми по-крывалами-текеметами. Представлялось, что караван с его огромными тюками, нависающими с обеих сторон верблюдов, идет-по-качивается по дороге как-то особенно грузно и тяжеловесно.
 
Удивленная видом столь странного каравана, ватага мальчишек с Баканаса сидела на своих столпившихся в кучу лошадках, не посмев перебегать путь скорбно-торжественному шествию. Им оставалось только стоять на месте и смотреть на проходящую мимо процессию, ожидая, когда пройдет весь караван.
 
Из людей каравана сначала никто не обратил внимания на стоявших при дороге верховых мальчишек. Но, когда процессия подошла поближе, группа девушек перестроилась, чтобы не занимать дорогу слишком широко - и вперед выдвинулись две девушки, которые вели в поводу серую лошадь с обрезанной челкой.
 
Умирающий от любопытства Оспан подобрался сзади к Абаю и, доставая его концом протянутой камчи, тыкал в спину, спрашивал полушепотом'
 
-Абайжан, кто такие? Чей караван?
 
Когда две девушки с траурной ведомой лошадью выдвинулись вперед, глазевший на них Оспан громо расхохотался, показывая рукояткой камчи на них:
 
- Ойбай! Глядите! Тымаки-то на них как надеты!
 
Абай резко обернулся к нему и сердито одернул брата:
 
-Замолчи, чертенок.
 
Сделав вид, что испугался Абая, Оспан уткнулся носом в гриву своего белого присмиревшего стригунка и тихонько захихикал.
 
Картину, которая так рассмешила братишку, Абай и сам наблюдал впервые.
 
О том, что это траурный караван Божея, Такежан и Абай догадались сразу. Понятно, что такой караван и должен выглядеть по-другому, чем прочие. Однако их весьма удивило, что девушки, ехавшие перед всей траурной процессии, выглядели столь странно. Это бросилось в глаза, когда они выделились из остального строя девушек и поехали впереди. На голове у каждой красовались мужские шапки-тымаки. Это были хорошие, настоящие шапки из черного каракуля, покрытые черным же бархатом. Но головные уборы, вовсе не предназначенные для девушек, они напялили задом наперед, прикрывая назатыльником лицо. И только теперь Абай увидел, что на темно-серой лошади была сбруя покойного Божея, что через седло переброшена его темно-бурая лисья шуба, в которой он прошлой зимою ездил в Каркаралинск. Сбоку седла была воткнута его камча, на рукоятку которой -также задом наперед - был нацеплен зимний лисий малахай Божея.
 
Увидев стоявшую в стороне от дороги группу верховых, две девушки затянули траурный плач. По старинному обычаю, если на пути каравана встречались путники или попадался аул, то девушки, ведущие за собой траурный караван, должны были возвестить скорбным плачем о смерти человека, чье кочевье движется по дороге. Две девушки в черном и начали исполнять траурную песнь.
 
Но не понять было насмешнику Оспану значения этих важных действий. Он никогда не видел, как хоронят человека - никогда еще на его коротенькой памяти никого не выносили хоронить из родного дома. Он замечал во всем этом странном шествии одно только смешное - задом наперед надетые и натянутые на самые носы мужские шапки на девушках. Остерегаясь Абая, он уткнулся лицом в гриву и тихонько похихикивал. Но тут первые две девушки, проходя мимо, заголосили с такой неподдельной могучей скорбью, что Оспан сразу же замолк. Ехавшие вслед за первыми пять девушек, сомкнув строй, подхватили траурный напев высокими, диковатыми, странными голосами.
 
Вглядевшись в этих девушек, Абай вздрогнул. Непроизвольно поднял правую руку, с которой свисала на ременной петле камча -словно умоляя: «Не уходите! Остановитесь!» Но голоса не подал. С бешено забившимся сердцем, изнемогая, сидел он на коне, запустив левую руку в его гриву.
 
Среди проехавших мимо пяти девушек, та, что сидела на белом прекрасном иноходце, была Тогжан. Он ее не видел с самой весны.
 
На ней легко колыхался черный чапан тончайшего шелка, голова укрыта новенькой куньей шапочкой, стойкой шеи ниспадала на грудь искрившаяся на солнце шелковая шаль Верхом на белоснежном иноходце, с золотыми качающимися сережками в ушах, сказочно красивая - Тогжан среди остальных девушек в траурном ряду смотрелась как яркая звезда Шолпан* среди других многочисленных звезд.
 
Траурная торжественность, скорбное пение и высокая печаль придали ее юному лицу значительность и выражение умной сосредоточенности. Нежный румянец ее щек чудесно сочетался с белизной высокого девичьего чела, а густые, черные волосы, в многочисленных косичках спадающие с двух сторон, оттеняли ее лицо и стройную шею - светлую, исходящую жемчужным сиянием.
 
Она ехала подбоченившись, правая рука ее покоилась на пояске, что туго перехватывала ее колыхавшуюся, по ходу лошади, гибкую талию. Тогжан не глядела по сторонам, вместе с другими она истово возносила песнь скорбного плача. Абай, затаив дыхание, пытался удержать в себе всю бездыханную бесконечность мгновения, пока Тогжан проезжала мимо, совсем близко от него. И среди всех остальных голосов он различал, слышал, выделял ее нежный переливчатый голос. Может быть, на самом деле то был голос иной девушки, не Тогжан, но все равно это она одна пела так странно и прекрасно эту скорбную песнь, пела для него одного.
 
Она удалялась - и сзади Тогжан теперь предстала совсем не в том обличье, в каком ее всегда представлял в воспоминаниях. В ее хрупкой и нежной фигурке вдруг он заметил проявление какой-то уверенной молодой силы. На концах ее туго заплетенных косичек он увидел, наконец, те самые серебряные шолпы, что весною, в той чудесной ночи, возвещали о ее чудесном появлении. И когда Абай от внезапной сладкой боли невольно закрыл глаза, шолпы снова прозвенели, словно спрашивая его: «А помнишь? Помнишь?»
 
И вдруг мгновенная, яркая, совсем иная картина вспыхнула перед его глазами; словно, прорвавшаяся сквозь ночные тучи, слепящая луна залила своим светом все уголки этой картины; стало больно сердцу. Это была умопомрачающая картина какого-то смятенного, иного мира, - вдруг преобразовавшегося в буйные волны вихря. Затем вновь настал ясный солнечный день, Абай открыл глаза.
 
Плач Тогжан, плач дочерей Божея, вся черная процессия, и обреченная, шагающая без седока лошадь в траурном снаряжении - это печаль всего рода, скорбь людей, с которыми усопшего единит кровная общность. Но такая общность не остановила этих людей перед решением отлучить Кунанбая и его аулы от участия в похоронных обрядах. Также никого из его родни не пригласили на жаназа по Божею. Люди, среди которых находилась его возлюбленная Тогжан, сурово и холодно глянули на Абая и других Кунанбаевских детей, словно говоря им: «Не подходите. Вам не дозволено смотреть на нашу скорбь!» Но никак не представлялось, что действия их справедливы - Абаю эта встреча в дикой степи наложила еще одну печаль на его сердце.
 
Плачущая возлюбленная, плачущие близкие и родственники Божея, и сам покойный Божей - все они открыто обвиняли Кунанбая и весь его род, обвиняли, конечно, и Абая. Удар для него был тяжел. Опустив голову и насупившись, он вслушивался в звуки скорбного плача и глухих рыданий, - и словно уходил, стремительно отлетал в мир иной, покидая окружающий.
 
Вдруг кто-то прикоснулся к его плечу, как бы призывая - «поехали», Абай резко поднял голову и увидел рядом Такежана. Заметив слезы на глазах Абая, широкоплечий, статный Такежан презрительно скривился и молвил с упреком:
 
- Ты что это? Чего перед врагами нюни распустил!
 
Абай провел руками по своему лицу. Он и не заметил, что плачет. Из глаз его катились слезы.
 
Оказалось, весь большой караван уже прошел. Между этим и следующим караваном образовался промежуток, и маленькие иргиз-баи во главе с Такежаном пересекли дорогу и двинулись в сторону своего аула. До сих пор лениво полулежавший на белом стригунке, обняв его обеими руками за шею, Оспан вмиг оживился. Он рывком стянул с головы товарища рядом его тымак, напялил на себя задом наперед, дурашливо захохотал и, пятками размашисто пришпоривая стригунка, послал его вперед. Оспан совсем забыл, что за дичок у него конь, и не успел приготовиться к его неожиданностям. А стригун начал с того, что как следует поддал задом и тут же рванулся вперед.
 
Оспан даже поводья не успел подобрать. Как мячик он слетел на землю, но не растерялся, не выпустил поводка, его сильным рывком сдернуло вперед, он сумел вскочить на ноги и, неимоверными прыжками догнав стригунка, с разбегу, одним махом вскочил на него. На обе щеки пылая алым румянцем, мальчишка захохотал, запрыгал на седле, размахивая руками, подкидывая локти, осыпая ударами камчи стригунка.
 
Остальная детвора дружно и весело ударилась вдогонку за ним. Такежан и Абай поехали не спеша. Такежан снова начал поучать Абая, как взрослый джигит.
 
- Мужчина ты или баба? - куражась, говорил он. - С чего это вдруг ты стал плакать?
 
Теперь уже Абай начал сердиться на брата. Набросился на него с упреками.
 
- Ты считаешь себя взрослым, умным? Тогда скажи, почему ты сам не плачешь по Божекену?
 
- Е-е! Чего плакать? Нас даже на жаназа не позвали! Ты что, ничего не понимаешь?
 
- Зато ты, кажется, все хорошо понимаешь! Нас на жаназа не позвали его родственники! Покойный Божей тут не причем.
 
-А не позвали потому, что он был во врагах с нашим отцом!
 
- Кто виноват, что так вышло? Кто кого первым ударил, и кто больней ударил? Ты разобрался в этом?
 
-А нечего и разбираться! Я всегда на стороне отца!
 
- Вот оно что! Ты бы так сразу и сказал. А то прикидываешься, что сам умеешь думать, даже советы даешь другим. А живешь только отцовским умом! «Волчонок бежит за волком потому, что тот его умнее». Так?
 
- Ойбай, ну, ты даешь! По-твоему, что - отец не умнее? А кто умнее? Старая бабка Зере, что ли? Выходит, что нет никого мудрее на свете, чем наша полоумная бабушка!
 
- А ты все равно не слушаешься отца, не набираешься от него ума, хотя и стоишь горой за него!
 
- Е-е! Ты что? Думаешь, я дураком вырос? Дикарем один в горах жил? Ах ты, тещу твою так и разэдак!..
 
- Вот, ты материшься и думаешь, что взрослым стал. Только и знаешь, что крыть работников да пастухов, показываешь, какой ты крутой хозяин. Аума-то настоящего и нет!
 
- Погоди! Обо всем расскажу отцу! Он тебе покажет! Поплачешь еще раз на глазах у врага!
 
- Воля твоя, расскажи! Ну а я, пожалуй, передам бабушке, что ты называешь ее «полоумной». Идет? - и Абай насмешливо посмотрел на брата.
 
В этом месте Такежан предпочел умолкнуть. По натуре своей он не был спорщик, в препирательствах да доказательствах никогда не брал верх. Доносить отцу он все равно не стал бы. Да и находился сейчас тот далеко. Потом, он не был уверен, что его донос понравится отцу Но самое главное - бабушка Зере, которою пригрозил Абай, была намного опаснее и страшнее отца, и она-то была рядом.
 
Старая мать была незлобивым человеком. Но уж если она порой сердилась на кого-нибудь, то в гневе своем была страшна. Этой весною Такежан, ненароком, выматерил одну пожилую скотницу, та в слезах прибежала к Улжан и Зере. Старая бабка тотчас призвала к порядку внука-грубияна и устроила ему добрую взбучку.
 
Содрогнувшись от лютого холода бабушкиных глаз, пронизывавших его до костей, Такежан в тот раз что-то стал бормотать, завирать, с тем чтобы оправдаться как-нибудь и поскорее целым-невредимым сбежать от нее. Но не тут-то было, - и на глазах Улжан и Абая он претерпел позорное унижение: Зере несколько раз пребольно стукнула его по голове своей кривой деревянной клюкой.
 
Это произошло как раз в то время, когда Такежан готовился, «видя себя джигитом, поехать навестить невесту в ее ауле». Все это живо вспомнилось Такежану теперь, когда он препирался с Абаем. Такежан решил как-нибудь загладить ссору и, по своему обыкновению, все свести к грубоватой шутке.
 
- Ой, да ну тебя, тёщу твою туда и сюда! Надоел! - Он смачно сплюнул на землю с коня, стегнул его плетью и умчался догонять мальчишек.
 
Довольный, что остался один, Абай поехал неторопливым, спокойным шагом, савраска тоже была, казалось, довольна одиночеством. Вновь проворачивая в голове недавний разговор с Такежа-ном, Абай свои слова - «волчонок следует за волком, потому что тот его умнее» - нашел вполне подходящими к случаю. Разве не легче всегда-следовать проторенными путями, сбившись в дружную стаю? Хищники хорошо понимают это. Но хорошо ли уподобляться хищникам? Не походить на зверя, всегда, во всех случаях оставаться человеком! Абай, ехавший в одиночестве, был захвачен этой мыслью. Сегодня, всего несколько минут назад, он вступил в спор с одним из близких людей своей семьи. И свои слова, которые он высказал ему, Абай нашел вполне уместными. Время от времени течение его спокойных, ясных мыслей смешивались с потоком возбужденного сознания про столь неожиданную, необычную и странную встречу с Тогжан. И ее облик всплывал перед его глазами, словно молчаливый. мощный призыв оставаться в этой жизни благородным, достойным во всем. Словно она взяла его за руку и повела по пути безгрешной любви, душевного милосердия, узлекла к благим поступкам и помыслам - к прекрасному миру добра и красоты. Занятый этими мыслями-грезами, Абай не заметил, как доехал до Баканаса.
 
Узнав от Абая, что аулы покойного Божея откочевали, наконец, к своим джайлау, Зере и Улжан срочно послали к Кунанбаю нарочного, со словами: «Траурный аул расположился недалеко. Нам уже медлить не стоит - и так стыдно смотреть в глаза родичам. Надо посетить очаг покойного, помолиться на жаназа за упокой его души. Как думает насчет этого Кунанбай?»
 
Кунанбай, казалось, только этого и ждал. Он решился быстро. В ту же ночь он с Кунке и десятью старейшинами и их джигитами приехал в Баканас. Все двадцать аулов, расположенных там, стали спешно запасать кумыс, отбирать скот для жертвоприношений. Каждый аул, по своим возможностям, забивал скотину, колол овец и ягнят, а в некоторых аулах мясо сразу и отваривали.
 
Большой дом выделил три двойных саба кумыса, одну откормленную яловую кобылицу, одного стригунка, а Зере и Улжан, от себя отдельно, предназначили на жертвоприношение еще и верблюда.
 
К полудню большая толпа всадников, в самую жару, двинулась, запылила по степи в сторону Жанибека. Около сорока мужчин и тридцати женщин, одетых в траур, составили главную группу. Молодежь тоже поехала, среди молодежной толпы верховых были сыновья Кунанбая-Такежан, Абай, Оспан.
 
Зере и Улжан поехали в повозке, с ними села пожилая байбише, по имени Сары-апа. Предусмотрительный Кунанбай отправил их намного раньше остальных. Когда арба была примерно на полпути к Жанибеку, тронулся в путь основной траурный отряд.
 
Кунанбая сопровождали братья - Майбасар, Жакип, названый брат Изгутты, а также самые близкие родственники и старшины родов, аксакалы и карасакалы. Отдельно, тесной группой, ехали женщины, среди них - старшая жена Кунанбая Кунке, младшая жена Айгыз, жены братьев и родственников. Была пожилая тетушка Калика, была и старуха Таншолпан.
 
Вслед за первой толпой всадников, во главе с Кунанбаем, продвигались другие группы, далеко растянувшись по пыльной дороге.
 
Остановившись недалеко от траурного аула, прибывшие на поминки сосредоточились за вершиной холма, - затем все одновременно, издав громкий клич скорби, с плачем и воем понеслись вниз по склону.
 
По старому обычаю надо было, чтобы приехавшие на поминки влетали в аул умершего на всем скаку с криком: «Ойбай, бауырым! Родной мой!» Первыми вопль должны издать старшие, остальные -подхватывать и повторять за ними. Когда Кунанбай с криками и плачем поскакал вперед, все прибывшие с ним ринулись следом, присоединив свой многоголосый вопль.
 
Абай оказался в срединной группе. Рядом и вокруг скакали его старший брат Кудайберды, сын Кунке, атшабар Жумагул, Жорга-Жу-мабай, Такежан...
 
-Ойбай, бауырым!
 
-Агаке-е-ем!
 
-Аскар белим!
 
Родной наш, старший брат, опора ты наша-означали эти протяжные крики, перемежающиеся со стонами и громкими рыданиями.
 
АтшабарЖумагул и брат Такежан скакали близко от Абая, оба они раскачивались из стороны в сторону в седлах, словно в полном изнеможении горя, оба рыдали, прижимая ладони к лицу, и казались близкими к безумию, задавленные горем. Но с седла, с близкого расстояния, Абаю было видно, что эти двое явно притворяются и разыгрывают шута.
 
Сам Абай тоже кричал и плакал на всем скаку, но крики и плач его были от сердца, он сильно скорбел по Божею. Рядом скакал брат Кудайберды - и он тоже кричал и плакал, и плач его также был искренним. Абаю всегда был близок этот брат, а сейчас он особенно ощутил эту близость с Кудайберды. Абай решил держаться его и делать все так, как делает тот. С криками, в грохоте конских копыт, несущаяся толпа верховых вынеслась, словно с гор лавина, на зеленые задворки аула. Вмиг свернула к белой юрте с черной опояской -траурной юрте.
 
Тут все увидели, что арба Зере уже подъехала к ней, чуть раньше, чем подскакали верховые. Им было видно, как женщины, сойдя с повозки, обнимают встречающих, плачут, прислонившись друг к дружке головами.
 
Подъезжая к траурной юрте, прибывшие увидели пешую толпу, человек тридцать-сорок, стоявших, согбенно опираясь обеими руками на белые, вычищенные от коры, деревянные посохи. Все они были в траурной одежде, все раскачивались над посохами, словно едва держась на ногах от горя. Абай узнал их - это были родственники покойного и его друзья-соратники - Байдалы, Байсал, Тусип, Кара-ша. Чуть далее также опирались обеими руками на посохи молодые джигиты, также выражающие крайнюю степень изнеможения от горя и скорби. Абай узнал среди них Базаралы, его брата Балагаза. Но подбежали другие молодые джигиты, назначенные встречать гостей, проворно перехватили поводья у прибывших, помогли им сойти с седел и отвели коней в сторону. Похоже, на каждого прибывшего на жаназа поставлено по человеку, чтобы внимательно обслуживать гостя.
 
Гпядя на плачущих, искренне скорбящих, Байсала, Байдалы, подъехавший Абай и сам зарыдал. Острая скорбь по Божею пронзила его до самого сердца.
 
Старших, приехавших на жаназа, после объятий и взаимных приветствий уводили под руки в траурную юрту. Там вдруг громко, многоголосо запричитали женщины. Туда вместе с мужчинами зашел и Абай.
 
Под шатровым куполом большой юрты трудно было повернуться от тесноты многолюдья, пространство от порога до тора было сплошь занято женщинами, сидящими в тесных рядах. Подперев кулаками свои бока, скорбящие, - байбише раскачивались и голосили.
 
В самой середине плакальщиц находилась вдова Божея с черным платком на голове, громко причитавшая и проливавшая обильные слезы. Ближе к тору, теснясь в кучку, причитали пять девушек. Весь дом был переполнен звуками скорби и горестных стенаний.
 
Вошедшие мужчины, обходя плачущих женщин, опускались на колени, обнимали их за плечи и скорбели вместе с ними.
 
Абай проследовал в юрту вслед за Кудайберды, держался позади него. Обходить подряд всех многочисленных плакальщиц вошедшие не могли - ввиду тесноты, да и времени было мало. К тому же все свободные места возле женщин были заняты старшими - заметив это, Кудайберды протиснулся напрямик к байбише Божея, плача и причитая, склонился над нею. Когда человек, бывший около вдовы, после положеннх ритуалом объятий и слез отошел от нее, Кудайберды сам обнял байбише и вскричал высоким юношеским голосом:
 
- Брат наш! Незабвенный брат!
 
Абай тоже сначала прошел к байбише, затем стал продвигаться в сторону пятерых девушек.
 
Наконец, всеобщий плач постепенно утих Только вдова-байбише продолжала причитать, и ей время от времени вторили девушки своими рыданиями Байбише напевным голосом жаловалась на злую судьбу, убившую все мечты, наградившую вдовьей долей, лишившую ее надежного супруга. Ее плач снова всех опечалил, и многие вновь прослезились. Но вскоре и вдова умолкла. Тут скорбь продолжил всплеск девичьих голосов, снова поднявших плачи и стенания
 
На этот раз их плач был особенно печален и горестен. Хор девичьих голосов, слившихся в единой скорби, всех захватил -люди вслушивались, как завороженные. Но вот и плач девушек утих, и голос байбише больше не звучал. Только стенания ее двух дочерей продолжали держать внимание всех, творящих жаназа
 
Стараясь четко и ясно произносить каждое слово, дочери Божея причитали'
 
«Отец родимый, на кого ты нас покинул?.. Мечты наши теперь не сбудутся. Ушел ты, преисполненный гнева и обиды... Оставил нас одних на этом свете.. Зачем бросил детей сиротами? Ведь сиротская доля-это горе и печаль...» Все в траурном доме, слышавшие их плач, не могли сдержать слез. Абай тоже прослезился, горячий ком перекрыл ему горло.
 
Далее, продолжая возносить свои жалобные пени усопшему отцу, дочери стали называть имена его близких, друзей. Вдруг, неожиданно для всех, девушки перешли на что-то совсем иное - голоса их будто обрели медное звучание. Помянули имя - Кунанбай. Мгновенно в доме установилась мертвая тишина.
 
А звенящие медные голоса двух девушек-сирот словно наносили удар за ударом Кунанбаю по голове, которую он низко склонил, надвинув тымак на самые глаза.
 
И все же то, что они пели, было обычным ритуальным причитанием Его никогда, ни под каким видом, ни за что нельзя прерывать или сбивать. Плач на поминках-как священный намаз в мечети, непося-гаем. Слова девушек-сирот становились все суровее и жестче.
 
Врагом нашим лютым стал Иргизбай,
Обиду большую нанес Кунанбай.
Он по суду откупаться не стал,
И вместо выкупа, вместо скота, -
Девчонку махонькую нам передал.
Он рыщет в степи, словно дикий кулан,
А за ним - зло, корысть и обман.
Пестрянка-змея, плюющая ядом в глаз -
Вот кто ты, Кунанбай, отныне для нас.
 
Это для Кунанбая было больнее, чем удары камчой по голове. Сидевшие рядом с ним аксакалы стали беспокоиться, не допустил бы он, взъярившись, чего-нибудь недозволенного. Стали беспокойно покашливать, зашевелились. Однако Кунанбай, словно окаменев, стиснув зубы, сидел на месте, не подавая виду, насколько он оскорблен и обижен. Абаю было невыносимо стыдно за него, за себя. Его отец был посрамлен на глазах у всех... А ведь среди тех пяти девушек, хором подпевавших плакальщицам-дочерям Божея, находилась Тогжан! Хорошо еще, что она сидела лицом не в его сторону. На голову девушки, с двух сторон прикрывая лицо, была наброшена черная шаль. «Ойпырмай! Лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем так опозориться»! - мучительно думал он. Так же, как и отец, Абай сидел, опустив голову, и не смотрел ни на кого вокруг.
 
Вдруг он услышал шумные вздохи и недовольное пыхтенье со стороны тора. Поднял глаза и увидел: Сары-апа, приехавшая вместе со старшими матерями в повозке, вся потемнев от гнева, приподнимается с места, становится на колени и накрывает голову черным чапаном. Сидя на корточках, приготовившись, запела грозным, отнюдь не печальным, низким голосом:
 
Что расшумелись вы, пустомели?
Стало бессовестных много на свете.
Божей был для всех аманат - как вы смели
Его тайком от нас схоронить на рассвете?
 
Как внезапно начала петь Сары-апа, также внезапно и закончила. Все накопленное в сердцах враждующих людей было высказано устами этих плакальщиц. После них уже не возникало непримиримых обличительных слов ни с той, ни с другой стороны. Две дочери сиротки еще какое-то время невнятно голосили, всхлипывая, но постепенно и они замолкли. В траурном доме нависла тишина - и тут мулла Габитхан, сидевший возле старой матери Зере, начал читать Коран по бухарскому канону, нараспев, звучно, мелодично. Люди замерли в молчаливом благоговении.
 
Так завершилась заупокойная молитва-жаназа Кунанбая по умершему Божею.
 
После молитвы женщины остались на месте, а мужчин увели в другую юрту на поминальную трапезу. Обслуживали гостей сами старшие люди аула, и Байдалы, и Тусип и другие аксакалы и карасакалы. Однако за чайным кругом и за кумысом не было, как это бывает обыкновенно, ни оживленных разговоров, ни рассказов Обед также проходил в необычном сдержанном молчании. Изредка обмениваясь малозначительными словами, старались только быть взаимно вежливыми. Говорить, собственно, было не о чем
 
Лишь коротко переговорили о видах на корм в это лето, о травостое на лугах предгорий. Немного, как будто между прочим, поговорили о взаимных налетах барымтачей между соседствующими родами Керей и Найман.
 
До отправления назад, после поминальной молитвы, Кунанбая и его людей, именно эти новости немного отвлекли, внеся какое-то оживление в разговор, не дали оборваться ему словно нитке.
 
Как будто бремя великой заботы свалилось с плеч Кунанбая. Чуть ли не с облегчительным вздохом «Ух!» он после жаназа отправился назад в аул Кунке По дороге он долго молчал - и, наконец, только одно и высказал:
 
- А Сары-апа надо окружить почетом и уважением!
 
2
 
Наступила осень Третий день, не переставая, сыпал с неба холодный серебристый дождь Аулы вернулись с джайлау, перевалив назад через Чингиз, на недолгое время заняли свои зимники, заготовили на зиму сено и двинулись дальше на осенние пастбища. На лугах Жидебая и соседних урочищах вдруг собралось множество аулов, и все лето безлюдно пустовавшие места вдруг наполнились множеством кочевого народа.
 
Теперь, по осени, не ставили просторных юрт, их свернули и убрали. Аулы перешли жить в небольшие, более теплые юрты. Люди вынуждены уже не только доставать и надевать теплую одежду, утеплять войлочными коврами стены, но и разводить огонь внутри своего жилья. Сразу стало теснее, беспокойней, зато теплее. В осеннее время удобней всего маленькие юрты из цельного войлока, не боящиеся копоти. Каждый хозяин по своим возможностям и соображениям устраивал себе удобное осеннее жилище.
 
Еще одним отличаются аулы осенние от летних, теперь уже не доят овец, и подросшие ярки пасутся вместе с матками.
 
Мужчина на коне, приглядывающий за скотом, всегда непрочь при встрече посудачить, переброситься словом с подобным себе одиноким пастырем, но в эти осенние дни у него особенный интерес к встречам - нечаянным или назначенным. Обутый в теплые сапоги-саптама с войлочными голенищами, одетый в мерлушковый полушубок, столь незаменимый в слякотную погоду и в холодные ночи, джигит на коне в это осеннее безвременье крутится еще с одной заботой. Он мечтает во что бы то ни стало сменить свою верховую лошадь. Прежний конь за долгое лето изработался, перейдя на осенние корма, - сразу истощал и своим видом больше не радовал глаз хозяина. К холодам, на зиму, хотелось джигиту пересесть на коня упитанного, бодренького. Тогда и отводил хозяин в табун своего исхудавшего чалого или савраску, а себе под седло брал отгульную лошадь. Он исподволь готовил ее к зиме, старался поменьше гонять, чтобы она не спала с тела, чаще оставлял на выстойке, иногда на всю ночь.
 
И хозяева стад с небольшим достатком, и богатые баи, владетели несметных стад, - все в эти дни осени были охвачены беспокойством о замене верховых лошадей.
 
Говорится, что осенью хлопот не оберешься, казаху некогда голову поднять, или говорят, осень - время неожиданных поездок, беспокойных кочевок. Это так, но джигит, урожденный конник, не может остаться на холодную зиму без выносливой верховой лошади. И он будет ее добывать-выпрашивать, обменивать, брать на время под залог, выманивать, клянчить, выкупать, отдавая последнее, а то и украдет ее или отнимет силой.
 
Время - позднее пополудни. Сумерки еще не начались, но до них уже недалече. Пасмурное небо низко и темно, сыплет осенний серебряный дождь. Четыре путника, Майбасар, Кудайберды и сопровождающие их атшабары, Жумагул и Жумабай, едут по дороге в направлении Кызылшокы, к аулу Кулыншака. Дорога тяжелая, лошади преодолевают вязкую грязь дерганым шагом, верховые ссутулились в седлах, мокрые от дождя. Они ехали в аул Кулыншака, гонимые той же осенней заботой и страстью кочевника - найти доброго скакуна на предстоящее зимнее безвременье
 
Аул Кулыншака - всего из десятка юрт, втиснулся в неширокий горный распадок. В ауле уже поджидали, кажется, гостей. Кулыншак и пятеро его удальцов - «бескаска» сидели на вершине каменной горки и смотрели в сторону въезда в ущелье, когда влетели туда на полном скаку четыре всадника. Увидев их, Кулыншак вскочил с камня и воскликнул:
 
-Эге! Кажется, это они! Кунанбаевские люди!
 
- Чего-го очень торопятся! Слишком быстро скачут! - усмехнувшись, сказал один из «бескаска», самый старший из «пяти удальцов» -Турсынбай, и недобро прищурился.
 
- Раз приехали гости, нечего нам тут рассиживаться! - сказал Кулыншак. - Один из вас пусть скачет к Пушербаю. Надо передать ему: «Не могу всех остальных оповестить». Пусть от Пушарбая полетят его вестники. Первым делом надо оповестить род Котибак.
 
-А через них оповестить и Жигитек, и Бокенши!
 
- Так надо и сделать! Пусть помогут нам при кочевке, проводят нас. И пусть не медлят, собираются все, как договорились
 
- Пусть будут верны слову! К ночи они должны явиться сюда.
 
Все сыновья Кулыншака, столпившись возле отца, приняли участие в совете: Турсынбай, Садырбай, Мунсызбай, Наданбай. В богатырской кучке присутствовал и пятый сын, Манас, но это был не сын Кулыншака, а его внук, - рано возмужавший старший сын Турсын-бая. Внука дед, своей волею и согласно обычаю, усыновил. Манас хранил почтительное молчание и только ждал приказаний старших.
 
Все, что было решено на совете Кулыншака, поручалось передать жигитекам непосредственно через Манаса. Он ждал только появления четырех всадников.
 
Когда те подъехали и спешились у юрты Кулыншака, тут же появился хозяин с сыновьями, сошедший с горы. Не задерживая прибывших на улице, Турсынбай пригласил их в свою Большую юрту.
 
-Заходите!
 
А в этс время Манас, оставшийся во дворе, быстро пробрался к крайней юрте и, отвязав темно-серого огромного скакуна, вспрыгнул на него и помчался по каменистой дороге в сторону Караула. Перед тем, как выехать, Манас немного подождал, выглядывая из-за юрты увидев, что один из приехавших был, точно, Майбасар, уже медлить не стал.
 
Майбасар вошел в чужой дом с неприязненным, сердитым лицом. Прошел и сел на тор, не расслабив пояса, не выпуская из рук сложенной вдвое плетки Подбоченившись, угрюмыми глазами оглядел всех из-под серой каракулевой шапки, сбитой набекрень, искривился в недоброй усмешке, раздувая ноздри.
 
Ткнув рукоятью камчи в сторону Кулыншака. сказал-
 
-Так, значит, родственничек! Ты что же это делаешь? Почему избил моего атшабара? Если что-то вышло не так, как тебе хотелось, ты должен был обратиться с жалобой, куда следует. А ты что? Мог бы, на крайний случай, сам приехать к мырзе! Или ты ему не доверяешь? Или решил показать свой норов? Ведь еще только вчера был рука об руку с нами, а сегодня что? Говори честно, вот, прямо в лицо мне говори, - что ты задумал? Мне мырза так и поручил: «Спроси, узнай, услышь непременно из его уст» Вот и сына своего, Кудайберды, прислал вместе со мной.
 
Майбасар смачно отхаркнулся и сплюнул в очаг, в желтоватое ки-зячное пламя, и тут же резко обернулся в сторону Кулыншака, свирепо уставился на него.
 
Четверо сыновей его сидели, потупив бычьи лбы, с непроницаемыми лицами, словно они ничего и не слышали. С виду, двое из них, Мунсызбай и Наданбай, были даже чем-то довольны. Они сидели рядышком, поодаль, в одинаковых позах: сгорбившись, опершись спиной о решетку стены, кереге, втянув голову в плечи и пряча подбородок в отвороты чекменя.
 
Кулыншак полулежал на ватном корпе, расстеленном на полу, и не смотрел на гостей. И лишь сын Садырбай, сидевший рядом с отцом, чуть ниже его, порой холодно поглядывал на Майбасара, не опуская глаз перед ним.
 
Помолчав немного, Кулыншак поднял глаза на Майбасара:
 
-Говоришь, посыльного твоего избили? Надо же, свет мой ясный! Но почему не говоришь о том, как ты дерзко замахнулся палкой на мою голову? Что забросил аркан в мой табун, чтобы поймать моего лучшего коня! Почему мырза об этом ничего не говорит? Или он не видит того, что творится у него под самым носом? Почему он с тебя не взыскивает, - не призывает к ответу грабителя?
 
- Ты мне не дерзи, аксакал! Незачем кочевать туда, куда не следует! Не лезь в драку, если тебя не трогают. Я приехал и сижу здесь, чтобы до конца разобраться с тобой!
 
- Не кочевать туда, куда не следует, говоришь? А я как раз и собираюсь туда кочевать. Тебе не надо - а мне надо, я хочу откочевать как можно дальше от тебя. Я порываю с тобой и ухожу к тем родственникам, которые не будут зверствовать и отнесутся ко мне с открытой душою.
 
- Кто тебе разрешит? Куда ты уйдешь? Мырза просил передать, чтобы ты никуда не уходил, он сказал, что будет договариваться со всем родом Торгай.
 
- Вот и передай ему, что желаю успеха! И здоровья желаю! Пусть эти мои слова станут словами прощания для него. Откочую!
 
- Почему? Что такое случилось, аксакал? - вмешался тут молодой Кудайберды. - Отец наказывал: пусть никуда не переходит, пусть ругается, спорит, но не откочевывает к моим врагам. Ведь они хотят одного - отторгнуть от меня весь Торгай. Отец сказал: пусть возьмут назад все то, что забрали у них, но только пусть успокоятся и не думают откочевывать.
 
Майбасар не дал Кулыншаку ответить на эти слова, грубо и резко обратившись к нему:
 
- Эй, в чем ты винишь нас? Разве это не ты избил моего атшаба-ра?
 
- На пятерых моих сыновей, - вот они сидят перед тобой, - Аллах дал одну стоящую лошадь, темно-серого скакуна. Ты попросил его отдать, я тебе ответил, что не могу отдать. Неужели это было так непонятно? Аты прислал своего атшабара, этого пса нечестивого, который злей волка, - чтобы он силой увел коня. Ты напал на меня, словно разбойник, хотел отобрать лошадь, которую я сам вырастил. И что я, ло-твоему, должен был делать, Майбасар?
 
- Коня хотел забрать не я - это мырза так велел. Вот, ради этого мальчика, его сына Кудайберды,- отвечал Майбасар. - Мальчику понравился твой конь. Конечно, атшабара послал я, и распоряжение было от моего имени, но просил это сделать мирза. А я подумал: «Мальчик уже вырос, ему хочется коня, неужели Кулыншак пожалеет для Кудайберды серого жеребца? Пусть даже это будет прихоть, маленькое озорство баловника... Кулыншак не должен обидеться».
 
- Озорство? Что еще за озорство такое! - возмутился старший сын, Турсынбай.
 
- Это называется озорством? - вмешался третий сын, Садыр-бай. - Нет, это называется по-другому. Что хочу, то и ворочу. Это называется насилием. Так могут поступать с рабами, с чужаками, которые не могут постоять за себя.
 
Договориться двум сторонам оказалось невозможно. Скакуна темно-серого здесь не собирались отдавать. А тем, которым хотелось его забрать, пришлось смириться с этим. В молчании они и просидели довольно долго.
 
Но потом Майбасар вновь стал упрекать Кулыншака в том, что он собирается перекинуться кжигитекам.
 
Послание Кунанбая, переданное через Майбасара и Кудайберды, прежде всего, касалось этого вопроса. Не мог допустить мырза, чтобы род Торгай целиком перешел на сторону врага. И вопрос насчет вожделенного серого скакуна был поднят Майбасаром для затравки, чтобы начать давить на Кулыншака по главному вопросу. Воспользовавшись тем, что избили его посыльного, Майбасар хотел заставить отца пятерых богатырей признать свою вину Но получилось все не так, и никакой вины за собой Кулыншак не признавал.
 
Несколько дней назад Кулыншак, оскорбленный до глубины души приказом Майбасара отдать его кровного коня, жестоко избил присланного им атшабара и окончательно решил порвать с Кунанбаем Он послал конного нарочного кжигитекам, сообщая о своей готовности вместе с ними кочевать на осенние джайлау. Слух об этом дошел до Кунанбая, и он отправил брата и сына, чтобы они любым способом приостановили отторжение рода Торгай, одного из самых близких к Иргизбаю родов
 
По смерти Божея обе враждующие стороны, соблюдая траурное перемирие, открыто еще не сталкивались, но злобу и месть копили исподволь, иногда покусывали и травили друг друга по мелочам. И все же вражда, раздуваемая с обеих сторон, могла дойти до предела, и после многих мелочных взаимных обвинений и придирок - однажды разразиться беспощадной военной грозой.
 
При жизни Божея не происходило враждебных стычек более жестоких, чем избиение жигитеков в Токпамбете. Но именно после того случая Жигитек, Котибак и Бокенши стали объединяться, чтобы собрать силы для достойного отпора Кунанбаю. Когда умер Божей, многим показалось, что и противостояние закончилось, но это была одна видимость. Наоборот - смерть Божея, не вскрыв нарыва, увела болезнь глубоко внутрь, и противостояние двух вождей перешло во вражду Кунанбая с объединением тех крупных родов, которые он притеснял. Смерть Божея сплотила их еще крепче
 
Несравнимо с прежним стали смелее отстаивать себя и увереннее держаться пред кунанбаевским произволом старшины родов, друзья покойного Божея: Байдалы, Байсал, Каратай, Тусип, Суюндик. И другие вожди начали открыто присоединяться к ним
 
Именно на это время и поступило к Кулыншаку послание от Кунанбая - «прислать темно-серого скакуна» И то, чего раньше не удавалось добиться от Кулыншака Байсалу и Пушарбаю, неоднократно, наедине уговаривавших отца «бескаска», было решено им самим в одну минуту Род Торгай был близок к Иргизбаю настолько же, насколько он был близок и к роду Котибак.
 
Произойди все это в другое время, Кулыншак на приказание «прислать темно-серого скакуна» не посмел бы ответить отказом. Раньше он во всем уступал мырзе, но не теперь
 
Майбасар, услышав об его отказе, рассвирепел:
 
- Как это не отдаст? Кунанбаю коня какого-то не отдаст? Да если мы не сможем забрать коня у него, то чего же мы будем стоить? Пусть себе обижаются, но деваться им все равно некуда. Кунанбай просит - пусть попробуют отказать Кунанбаю!
 
И вот теперь, после страстей по темно-серому скакуну, все выяснилось, род Торгай решил отложиться от Иргизбая и перейти кжигите-кам и котибакам
 
Теперь Майбасар, забыв обо всем другом, старался только уговорить Кулыншака не пойти на это. Кулыншак отмалчивался, иногда коротко отнекивался. Не получив более или менее вразумительного ответа, Майбасар наконец потерял терпение и впал в ярость. Принялся снова грубо орать, давить, прибегать к угрозам.
 
- Эй, Кулыншак, я передал тебе послание мырзы, чтобы ты не откочевывал. И сам я, ты же видишь, жду этого от тебя. Я не скрыл обо всех бедах, которые тебя ожидают, если ты уйдешь от нас. Короче, дай слово, что не откочуешь, и покончим на этом.
 
При последних словах лицо Кулыншака потемнело, он метнул на Майбасара недобрый взгляд и ответил:
 
-А теперь ты послушай меня! Я буду краток. Хватит, надоело терпеть! Вот тебе мое последнее слово: откочую!
 
Приехавшие с волостным старшиной Кудайберды и Жумагул тревожно и озабоченно переглянулись. Однако разъяренный Майбасар уже не владел собой, в бешенстве стал бить рукоятью камчи по войлочной подстилке и кричать:
 
- Знаю, кто тебя подстрекает! Знаю, к кому хочешь пойти на поклон! Это они заманивают тебя' Небось, наобещали тебе: «Защитим, в обиду не дадим!» Эти шайтаны, Байдалы и Байсал, со своими длинными руками и широкими объятиями! Но пусть только попробуют увести тебя из-под моей власти - этим самозваным мырзам всажу в их задницы острую пику! - Майбасар трясся от ярости, глаза его безумно вытаращились, в бешенстве он кричал, уже ничего не соображая - Проучу их, как в прошлый раз в Токпамбете! Стяну штаны, всыплю глетей по голым задницам!
 
Из всех пятерых «каска» самым горячим и вспыльчивым был Са-дырбай - он заерзал на месте, тяжело задышал, не произнес вполне спокойным голосом:
 
- Не надо, голубчик мой, вспоминать про Токпамбет. Ничего славного ни мырза, ни ты не совершили тогда
 
В эту минуту в дом вошел Пушарбай с двумя молодыми джигитами. Это был тот Пушарбай, который в прошлую осень в Токпамбете, накрыв своим телом Божея, объявил «араша», защищая истязуемого и беря его вину на себя. Пушарбай оказался первым лицом из Котибак, который содействовал переходу всего рода во главе с Бай-салом на сторону Жигитек С густой окладистой бородой, с огромным могучим телом, Пушарбай был смелый, гордый человек, он не забыл про ту расправу, когда тоже был избит кунанбаевскими людьми.
 
При его появлении сыновья Кулыншака как-то по особенному переглянулись между собой, привстали на одно колено и, видимо, к чему-то приготовились. И тут снаружи послышались шаги множества ног, вокруг юрты ходили какие-то люди. Жорга-Жумабай насторожился: «Кто это пришел? Что они задумали?» - и тревожно посмотрел на старшину Майбасара. Снаружи послышался мужской голос:
 
- Уа, есть кто-нибудь дома?
 
Пушарбай, живо обернувшись к двери, ответил:
 
-Уа, я дома!
 
В тот же миг в юрту вошли человек десять во главе с Манасом, решительно направились к тору. Их опередили братья «бескаска» и Пушарбай - набросились на Майбасара и его людей.
 
- Прочь! - рявкнул Майбасар и, откинувшись назад всем телом, замахнулся плетью.
 
Садырбай кинулся на старшину, опрокинул его на спину, придавил коленом.
 
Остальных, всех троих, джигиты также свалили и прижали к земле. Здесь готовилось что-то похуже, чем расправа над посыльным Майбасара.
 
Пушарбай, Садырбай и Мунсызбай зверски избивали волостного, от всей души работая плетками. Та же участь постигла и его спутников, но Кудайберды избежал плетей - его успел выдернуть из свалки Кулыншак и, прижав к себе, накрыл его голову полой чапана. Какое-то время стегали Майбасара молча, с яростным придыханием, но кто-то вдруг крикнул:
 
- Вытащим на улицу! Ну-ка, хватай его!
 
И Майбасара выволокли из юрты на двор.
 
Возбужденный, неистовый Садырбай вскричал:
 
-Он грозился: стяну штаны и всыплю плетей по голым задницам. Это он хотел так наказать Байсала и Байдалы. А мы его самого и на самом деле так накажем! Снимай с него все!
 
Он первым набросился на избитого Майбасара, стащил с него чапан, потом сапоги, содрал штаны, - ударом ноги по голой спине свалил волостного наземь и принялся пинать его, катать по земле, приговаривая:
 
- Ты чего только с нами ни делал! Как только ни издевался! И с чего так обнаглел, а? С чего? - приговаривал Садырбай с каждым ударом. - Я не так еще опозорю тебя! - Перевернул Майбасара ничком. - Острую пику хотел всадить им в задницы? А вот сейчас тебе самому будет острая пика! - И с этим Садырбай, ударами сапога раздвинув ноги лежавшему старшине, стал пинками набивать ему в пах сухие катышки верблюжьего помета, валявшиеся на земле.
 
- Майбасар! Если в тебе есть хоть капля мужской гордости, ты должен сдохнуть после такого позора! - крикнул он и еще раз пнул его ногой.
 
В ту же ночь аул Кулыншака, надругавшись над братом мырзы и унизив его сына, разобрал юрты и поспешно снялся с места. Оповещенные Манасом еще с вечера, вооруженные конники из родов Жигитек и Котибак прибыли к началу кочевки и затем сопроводили аул до своих джайлау В ту же ночь были переправлены через воды реки Караул и препровождены до земель Жигитек и Котибак караваны и других аулов рода Торгай.
 
Майбасар, его люди и Кудайберды были освобождены только к утру, когда караван Кулыншака удалился уже на значительное расстояние. При первых лучах солнца пленники увидели своих лошадей, привязанных к столбам брошенной коновязи, - а до Жидебая они добрались и предстали перед Кунанбаем только к полудню. Все его сторонники находились здесь. Вокруг Жидебая верст на десять тесно расположились аулы родов Иргизбай, Топай, Жуантаяк, Кара-батыр. «Жигитеки избили и опозорили Майбасара, унизили Кудайберды, насильно увели к себе аул Кулыншака» - весть эта быстро облетела всю округу. Кунанбай отдал срочный приказ, и сто пятьдесят джигитов мигом сели на коней,- не успело бы пройти время, за которое вскипает чай. Во главе ополчения был сам Кунанбай, рядом с ним его братья Изгутты и Жакип.
 
К полудню Кунанбай, который знал об ежедневных передвижениях аулов Жигитек. отдал новый приказ сидевшим в седлах ополченцам:
 
- Они хотят набегов и нападений - пусть получают. Приказываю: догоните, нападите и захватите вон тот уходящий по долине караван жигитеков.
 
Он послал свой отряд на кочевой караван, двигавшийся по Муса-кульской долине. Как дикая орда, налетели конники Кунанбая, не разбираясь, на кого нападают. Разъяренный Кунанбай уже ничего другого не разумел, кроме одного: «Это кочевка жигитеков. Значит, надо ударить!»
 
Действительно, это был кочующий аул жигитеков, но оказалось, что это траурный караван Божея.
 
Вначале отряд обрушился на косяк лошадей и стадо крупного скота, следовавшие впереди кочевья. Быстро сбросив на землю джигитов, ведущих стада, тех, которые пытались сопротивляться, и рассеяв по степи остальных, иргизбаи угнали лошадей и коров. Далее они хотели напасть на караван и разграбить его, но Изгутты и Жакип, находившиеся впереди отряда, увидели, что это траурный караван, - и на всем скаку отвели отряд в сторону. Две дочери Божея, которые шли, ведя в поводу остриженного коня покойного, обратили внимание на верховых только с тем, чтобы затянуть свое заунывное пение, и, не глядя на них, зашагали дальше. Но байбише Божея остановила своего коня, встала на дороге, задерживая следующий за нею караван верблюдов, и гневно прокричала вслед удалявшимся иргизбаям:
 
-Уа, нечестивцы! Изверги! Напали на траурную кочевку! Чтоб вам вечно выть в своих могилах, вероотступники!
 
Как только доложили Кунанбаю, что это траурный аул Божея, он сразу приказал:
 
- Караван не захватывать! Но аул не должен двигаться дальше. Пусть ставит юрты там, где находится сейчас.
 
Кочевой караван распался, сбился в беспорядочную кучу. Через некоторое время начал разгружать верблюдов, ставить юрты. Отряд Кунанбая унесся назад.
 
По степи разнеслась зловещая весть: «Кунанбай напал на траурную кочевку Божея. Надругался над аруахом покойного».
 
Следующую ночь жигитеки готовили оружие, правили снаряжение. К утру мужчины всех аулов, начиная с траурного, что был остановлен в долине, уже были на конях. Сам собою выявился опорный стан для ополчения Жигитек - на месте вынужденной стоянки аула покойного Божея, в долине Мусакул Байсал бросил клич о походе на Кунанбая и объявил всеобщий сбор котибаков. Бай Суюндик поднял всех бокенши.
 
Та же решающая ночь была отведена и на сборы всего ополчения Кунанбая, стекавшего в Жидебай. Долина Мусакул начиналась всего в трех верстах от Жидебая. Долине этой надлежало стать полем большого кровопролитного сражения. Кунанбай собрал вокруг себя не только ближайшие дружественные роды и племена, он разослал конных нарочных с заводными лошадьми во все дальние пределы То-быкгы.
 
Сторона Байдалы - Байсал точно так же копила силу. От них были посыльные в аулы Каратая из рода Кокше и к многочисленным дальним племенам Мырза и Мамай.
 
Ввиду неминуемых надвигающихся событий, Байдалы озаботился еще одной мерой предосторожности: отправил этой же ночью в Каркаралинск Тусипа. Для сопровождения придал ему пятерых джигитов, каждому выделил заводную лошадь. Карманы гонца набил деньгами. Тусип повез к властям составленные приговоры, жалобы, заверенные печатями разных родов. В приговорах было одно: «Кунанбай возмутил народ, сеет смуту. Громит аулы, напал на траурный караван. Сталкивает разные племена Тобыкты в кровавых стычках, допускает взаимные убийства».
 
Теперь аткаминеру Байдалы ничто не мешает пойти на открытое, яростное столкновение с ага-султаном.
 
Вот уже забрезжил рассвет следующего утра. Уже понеслись по степи конные дружины Кунанбая - с гиканьем, с боевыми кличами, в грохоте копыт.
 
Воители Байсал, Байдалы, Суюндик тоже вскочили на коней и во главе своих отрядов понеслись навстречу противнику. На выстоявшихся сильных лошадях, размахивая соилами и шокпарами, с пиками наперевес, конники двух войск сшиблись посреди широкой долины, тонувшей в утренней мгле. Все перемешалось в хаосе сотен беспощадных поединков. В густой туче поднятой пыли обезумевшие джигиты свирепо набрасывались друг на друга, неясно различая своего от врага. Взаимное избиение было свирепым, яростным и страшным.
 
Этот бой, впоследствии получивший в народе название «Муса-кульской битвы», надолго остался в памяти казахов Тобыкты. Каждая из воевавших сторон смогла выставить тысячное войско. На этот раз Кунанбай не имел численного преимущества. Его отряды неоднократно в неистовом натиске врезались в самую гущу жигитеков, но каждый раз, получая жестокий отпор, вынуждены были уноситься назад, чтобы вновь собраться в кулак для следующей атаки. При каждом накате и откате конницы падало человек десять-пятнадцать. Их тут же подбирали и уносили с полей сражения.
 
В первый день бои продолжались с утра и до вечера, никакого Преимущества ни на чьей стороне не наблюдалось. К ночи обе стороны отступили.
 
На следующее утро сражение возобновилось. И снова до самого вечера шла упорная, тяжелая, равная битва.
 
Невиданное, небывалое по взаимной ожесточенности и упорству сражение продолжалось третьи сутки. В этот день по приказанию Кунанбая сто пятьдесят лучших воинов было пересажено на свежих коней, и их перевооружили Отставив деревянные соилы, они взяли в руки стальные секиры и копья Упорное двухдневное сопротивление жигитеков привело Кунанбая в состояние кромешного бешенства Он решил пойти на большое кровопролитие - используя преимущество стального оружия над деревянным. Добиться победы, убивая наверняка. Вся беспощадность, все злобное коварство Кунанбая проявились во всей своей бесчеловечности.
 
Он решил заманить врага, выпустив утром третьего дня воинов с обычными белыми дубинами-соилами. Он велел им вступить в схватку, а потом среди боя изобразить поспешное отступление и бегство. Он знал, что в преследование пойдет лучшая часть воинов противника - которую и надо было заманить в ловушку.
 
Его замысел удался. От жигитеков и котибаков вскоре оторвалась группа на самых быстрых скакунах, стала наседать на плечи бегущего неприятеля. В этой головной группе мчались все «пятеро удальцов» Кулыншака, также и Балагаз, и могучий Пушарбай, и Кареке. Гоня иргизбаев, они оказались вблизи холма, на котором стоял Кунанбай, с засадным отрядом за спиной. Он махнул правой рукою, двинул вперед бойцов со смертоносным оружием, секирами и стальными копьями, направленными против деревянных дубин. Кунанбай и сам, вместе с другими джигитами, бросился в конную атаку.
 
Засадный отряд во главе с Изгутты врезался в ряды преследователей, вмиг смял их и обратил в бегство. Человек десять, пытавшихся оказать сопротивление, тут же на месте были изрублены и заколоты. Началось преследование. Изгутты со стальной секирой налетел на Пушарбая. На помощь к старику бросился Кареке, заслонил его собою, Изгутты уже высоко занес секиру над собой - и обрушил ее на Кареке, тот успел откинуться назад, и лезвие топора не врезалось ему в череп, - отрубило нос. Мгновенно кровь залила лицо и одежду воина, на полном скаку он пролетел мимо Пушарбая, взмахнул руками и рухнул с седла на землю. Жигитеки не смогли даже вынести его, - всем им пришлось спасаться бегством, отбиваясь на скаку. Это было началом их поражения Кунанбай преследовал их яростно и неотступно. Казалось, что он решил: «истребить жигитеков всех до одного!» - и гнал их, наседая им на плечи.
 
И вдруг, далеко впереди беспорядочно бегущих конников Жигитек, возник высокий, далеко уносимый в сторону ветром, столб пыли Подобная пыльная туча могла взвиться только над движущимся в атаку огромным войском конницы
 
Лазутчики еще раньше предупреждали Кунанбая: «Жигитек послал нарочного в род Коныр, на помощь позвали войско из племени Мамай» Кунанбай знал, что если Мамай прибудет на помощь жиги-текам, то их уже не удастся одолеть. В этом крылась большая опасность. Кажется, это подтверждалось: враг бежал, но навстречу ему, из-за широкого холма, появилось несметное войско. Это идет Мамай.
 
Иргизбаи смутились. Отважный Изгутты и его дружина стали невольно сдерживать коней Судя по облаку пыли, - через холм перевалило не менее тысячи конников.
 
Вся кунанбаевская конница тут же развернулась и пошла в стремительное отступление. Однако жигитеки что-то не проявили желания разворачиваться и преследовать врага. Как наладились в беге своем, так и продолжали скакать. Оба войска разошлись - и в ту самую минуту, когда должен быть начаться последний, самый страшный бой.
 
Кунанбай не догадывался, что он жестоко обманут. Байдалы превзошел его в воинской хитрости. Он заранее пустил слух о том, что ждет прибытия подмоги из Коныра и Мамая. Затем собрал со всех аулов, своих и соседних, огромное стадо верблюдов и велел гнать их через холм в долину, поднимая как можно больше пыли. Несметное войско, прибывающее на помощь жигитекам, было не что иное, как табуны верблюдов.
 
Кунанбай не знал этого и отступил. Байдалы не увлек своих людей на преследование отступающего врага. В его войске было совсем мало секир и стальных копий.
 
Так завершилась трехдневная Мусакульская битва. Кунанбай не смог подавить противника. Жигитеки доказали, что способны отразить любое нападение Кунанбая и защитить себя с оружием в руках.
 
Военные действия закончились, но грозное эхо битвы, шумная молва, невероятные слухи и разноречивые толки все шире разносились по всей великой степи.
 
Родовые вожди, аткаминеры враждовавших с Кунанбаем племен, стали намного значительнее в глазах народа. Окружение Байдалы воспряло духом и стало высоко держать головы. Приближенные же Кунанбая, наоборот, вели себя намного сдержаннее и стали разговаривать заметно тише, чем раньше Уже одно это доказывало, что Кунанбай, в общем-то, потерпел поражение.
 
Что делать? Как снова заставить повиноваться тех, кто осмелился открыто выступить против него, и даже с оружием в руках? Они почувствовали вкус борьбы и неповиновенья! Кунанбаю жить не давали эти мысли.
 
Прошло дней десять мирной тишины после большой Мусакуль-ской битвы. Выступившие против Кунанбая, вожди родов и племен торжествовали. «Рухнул утес Кунанбая, дух его надломлен» - повсюду шумели они. Начались поездки друг к другу с поздравлениями, с принесением на жертвенный стол овец, лошадей. Это еще теснее сплачивало всех, противостоящих Кунанбаю Они совершали совместные благодарственные молитвы, братались и кумились, устраивали сговоры и сватовство. Шли бесконечные той.
 
Не напрасно торжествовал Жигитек.
 
На десятый день после отъезда Тусипа прибыло из Каркаралин-ска казачье подразделение из пятнадцати русских и казахских джигитов. Тусип к этому времени успел вернуться уже домой. Все знали, что по жалобам рода Жигитек приехал разбираться специальный «чи-ноулык» Чернов, под охраной вооруженных казаков.
 
Приехавший чиновник Чернов был командирован дуаном, корпусом. Для прибывших было срочно поставлено десять юрт на одной из стоянок между Жидебаем и Мусакулом. В продолжение трех дней шло следствие. Чернов с самого начала держался начальственно и строго по отношению к Кунанбаю. Вопрос о том, усидит ли на должности ага-султана Кунанбай, уже был ясен, очевидно, для Чернова. Хотя ничего еще не объявлялось по этому поводу, чиновник обращался с ним как с обыкновенным подследственным. А жалобщикам ничего и не надо было пояснять, они сами все видели, и жигитеки, бокенши, борсаки, котибаки стали усердно заваливать следствие все новыми жалобами и обвинениями.
 
Однако сторонники Кунанбая тоже не дремали и, как говорится, готовились ударить «той же палкой по тому же горбу». «Убивали людей. Грабили по аулам! Выжигали пастбища! Пугали беременных женщин, доводили их до выкидыша!» - эти и другие, самые невероятные жалобы на главных старейшин Жигитека и присных с ними обрушились на стол «чиноулыка» Чернова. В этих же заявлениях говорилось, что Кунанбай вел беспощадную борьбу с преступниками, и что эти-то преступники и обрушили клевету на их гонителя. Друзья Кунанбая защищали его как могли.
 
Чернов не стал выносить своего заключения, находясь в степи. Он только выслушал и собрал все жалобы и приговоры с обеих сторон На третий день следствия объявил Кунанбаю.
 
- Поедешь с нами в Каркаралинск Выезжаем завтра утром.
 
Это уже был дурной знак.
 
Вернувшись от чиновника, Кунанбай в тот же вечер созвал десять самых близких родственников и друзей. Из старших были Изгутты, Жакип, Майбасар, из молодых - Кудайберды и Абай.
 
Кунанбай, сидя во главе совета, сообщил о грозящей опасности. Родич Ирсай, из почтенных аксакалов, впал в слабость и начал хныкать, но Кунанбай прикрикнул на него:
 
- Нечего сопли распускать! Ты, если можешь, совет дай! Помоги! А слезы твои мне не нужны!
 
Настала тишина. Все молчали. Понимали, что красноречие здесь ни к чему. Решить дела никто не мог. А Кунанбай, понимая беспомощность своих людей, стал рассуждать сам:
 
- Значит, дело передается на рассмотрение в дуане. Теперь все зло, направленное против меня, накопится в бумагах. А разве бумага знает о чести, заслугах, именитости человека? Вот вы, если сумеете, то остановите поток этих бумаг! Остановите жалобщиков, преследующих меня по пятам. Ничего для этого не пожалейте, но остановите! -решительно закончил он.
 
Даже в душе согласившись с его доводами, никто из присутствующих родичей, заурядных и неграмотных степняков, предложить ничего не мог. И все продолжали молчать. Абай был поражен безволием и никчемностью людей, окружавших его отца. Раньше Абай избегал говорить на советах, высказывать свое мнение, но теперь решил высказаться.
 
- Чтобы остановить жалобы, прежде всего нужно расположить к себе тех, кто жалуется,- негромко произнес Абай.
 
Кунанбай одноглазо метнул на него тяжелый взгляд
 
-Это как, сынок-прикажешь, может быть, мне поклониться им в ножки?
 
- Этого не нужно, отец Надо просто вернуть отнятое у них и возместить убытки, которые они понесли из-за нас. Иначе жигитеки никогда не смолкнут
 
Кунанбай тут задумался. Однако по поводу высказанного сыном он хотел послушать других, и обвел их сумрачным взглядом
 
Остальные высказались: признали слова Абая вполне уместными. Но говорили неуверенно, с оглядкой на Кунанбая. Один Изгутты решительно поддержал Абая и добавил от себя:
 
- Эти жигитеки, бокенши и котибаки - все просто изнывают о потерянной земле, ничего, кроме своих пастбищ и зимовок, знать не хотят. Попробуем, поделимся с ними землей Ничего другого не остается.
 
Такое решение, в сущности, было бы равносильно тому, чтобы принести повинную роду Жигитек Гордость Кунанбая была сильно задета. Внутри он весь клокотал от бессильной ярости, но ни звуком, ни движением не выдал себя. Он тоже понимал, что надо идти на уступки.
 
- Если их успокоит только земля и скот - пусть нажрутся и успокоятся,- сказал он глухо. И опустил голову - Но как это унизительно: дожить до такой собачьей жизни! - с горечью закончил он
 
Отпустив всех, Кунанбай оставил только своих братьев, Изгутты и Майбасара. Вместе с ними стал уже спокойно, деловито обсуждать, каким образом, через кого начать переговоры с жигитеками.
 
Посредники нужны были надежные. Пойти на поклон врагу-дело нелегкое, а ведь первым делом придется выходить на Байдалы, что явится для Кунанбая не просто унижением. Здесь эти родственники, мало на что пригодные, все-таки могут пригодиться. Среди них и надо искать посредника для переговоров Кунанбай сам стал называть имена - первым упомянул Байгулака, самого толкового джигита из молодых. Вторым назвал аткаминера Каратая из рода Кокше. Он, конечно, в ссоре с Кунанбаем, но на второе сражение жигитеков с иргизбаями не привел своих джигитов в ополчение Байдалы Кунанбай отправил ему с нарочным такое послание «Пока будем живы, придется нам встречаться не раз В жизни всякое бывает, и спиной повернешься порой, и дружбы станешь искать вдруг Но все мы под Богом ходим - и да будут светлы дни наших встреч на этой земле Вот и все, чего я желаю сказать»
 
На следующий день Кунанбай без большого шума попрощался со своими друзьями, родственниками, женами и детьми и отправился вслед за «чиноулыком» Черновым в далекий путь. С собой он взял в спутники только пятерых джигитов Самым надежным из них был Мырзахан, с юных лет служивший Кунанбаю и настолько преданный ему, что готов был жизнь положить за него. Кунанбай во всем мог довериться Мырзахану.
 
Что ждет впереди гордого Кунанбая, никто не знал. Скинут ли его с должности или он устоит - никому не было ведомо. Одно было всем понятно - всесильный Кунанбай, который еще недавно творил суд и расправу по аулам, сегодня вынужден ехать в город не по своей воле.
 
Это радовало жигитеков, бокенши, котибаков, все они как долгожданный праздник встретили последовавшие дни. В общем шумном веселье, в скачках принимали участие не только задорная молодежь, но и старые батыры. Все три рода, сумевшие объединиться и дать отпор Кунанбаевскому произволу, словно срослись и стали единым родом. «Назад больше ему не вернуться! Мы не позволим! Завалим жалобами начальство, задушим Кунанбая доносами! В пропасть свалим! Отомстим за Божея!»
 
И в самом деле, аксакалы и аткаминеры натащили новую груду доносов и приговоров, с нашлепанными печатями, и собирались вновь отправить Тусипа в город.
 
В самую эту ябедную круговерть, словно с неба, спустились к ним Байгулак с Каратаем. Долго им пришлось вразумлять захваченных бумажным безумием людей, чтобы они приостановили поток жалоб. С посланниками Иргизбая стал вести переговоры Байдалы, на него-то и направил весь поток своего красноречия премудрый Каратай.
 
- Мы не можем одобрить тебя, если ты готов не останавливаться ни перед чем Мы приехали к вам как родственники, как посредники для обеих сторон Кунанбаю за свою непримиримость сейчас приходится отвечать, он прижат к земле, и для тебя самое удобное время, чтобы все свое вернуть назад За убытки, нанесенные Кунанбаем, возьми у него землей
 
Три дня длились переговоры. Народ гудел, все обсуждали предложения Каратая. Наконец они были приняты.
 
Байдалы выставил такие требования: возвращение пятнадцати зимовок, которые захватил Кунанбай в течение десяти лет. одну за другой, хитростью и обманом или грубой силой; каждый из четырех родов - Жигитек, Бокенши, Котибак и Торгай - получает несколько дополнительных пастбищ.
 
В результате всего, земли достались сильным аткаминерам родов и их аулам. Байдалы, Байтас и Суюндик стали владельцами тех отторгнутых от Кунанбаевских владений пастбищ и зимовок, которые он в течение многих лет собирал под себя по крупице, отнимая у многих других. Как говорится, «недуг многих - это то, чего нет у многих» - смертоубийственная тяжба родов Тобыкты завершилась тем, что вожди этих родов заимели новые зимовки и новые пастбища. Остальной народ в других аулах тоже не остался без вознаграждения за участие в междоусобной войне - получили годовалых жеребят и убойный скот для зимней заготовки мяса, согыма, получили во временное использование верховых лошадей, получили на откорм бычков и телок. А расплачивались всей этой живностью не только Кунанбай и его старейшины, - весь богатый род Иргизбай взял на себя издержки.
 
Итак, враждующие стороны окончательно примирились через десять дней по отъезду Кунанбая. Поток жалоб в Каркаралинский дуан прекратился. Акимы родовитых аулов, получившие целые табуны и обширные пастбища, на радостях победы щедро раздаривали скот приближенным и своим родственникам. Жертвуя Создателю и духам предков, даровавшим им эту победу, владетели новых огромных стад днем и ночью кололи откормленных баранов. Многолюдные, шумные сборы, праздники со скачками, с состязаниями певцов, с девичьими игрищами не прекращались. Казалось, что после буйства набегов и кровопролитных сражений наступили дни всеобщего благоденствия.
 
3
 
Итак, прекратилась смута, кончились битвы, и народ возвратился к обычной спокойной жизни. От больших зимних стоянок, таких как Жидебай и Мусакул, кочевники двинулись вниз в долины, на свои осенние пастбища.
 
Аулы разбредались, устремляясь к своим привычным для осеннего уединения станам, и теперь людские гнездовья не тянуло, как на весенние джайлау или на зимовьях, собираться большими стойбищами, а разбредались они по просторной степи как можно дальше друг от друга. Ибо так было вольготнее пасти стада, не мешая друг другу, и скотина на осеннем степном разнотравье нагуливала жир намного лучше.
 
Все кунанбаевские аулы рассыпались по степи на значительное расстояние друг от друга. Самые обильные пастбища начинались за стоянкой Бауыр - бескрайние всхолмленные степные просторы.
 
В эту осень аул Зере не стал откочевывать далеко от зимовья. Всего тремя переходами добравшись до Есембая, приняли решение: «осеннюю стрижку проведем на этом месте, чтобы потом быстро вернуться на зимник» - аул отстал от остальных аулов, уходивших торопливыми караванами все дальше в степь.
 
Нынешняя осень выдалась холодной, рано задули пронизывающие предзимние ветра, постоянно стояла пасмурная погода, несущая или тяжелые обложные дожди, или докучливую липкую водяную пыль. Эти ранние признаки зимы подсказывали - не нужно уходить далеко от зимовий, и Улжан, думая о старой свекрови и о детях, намеренно сократила путь осенней кочевки. Рядом с ее аулом остались три небольших аула из близких соседних родов.
 
После отъезда Кунанбая в округ Абай из своего аула никуда не выезжал. До него доходили слухи о шумных торжествах и веселье в Жигитек. Узнал он и о том, что пятнадцать зимовок, уступленных Ир-гизбаем, стали добычей хищных богатеев, главарей божеевского противостояния. Сразу следом пришли новые вести: главари эти не поделили миром уступленные им земли, между ними начались раздоры. Абая не удивили эти новости, он многое повидал за последний год, и мир взрослых, к которому он тактяготел еще совсем недавно, теперь вызывал в нем только недоверчивую усмешку. Если они и на самом деле поднялись за честь и достоинство Божея, то почему бы им не вспомнить и о собственной чести и своем достоинстве?
 
Раны, нанесенные их чести и достоинству, они залечивают, оказывается, зимниками и новыми пастбищами. И высокопарные слова: «Народ исходит плачем... Хребет перебили народу... Многострадальный народ...» - это все лживые, лицемерные слова. Оказалось, что как только вожди племен набили себе зоб, так весь этот великий шум сразу пошел на убыль, а потом и вовсе умолк.
 
Часто и подолгу размышляя над подобными вещами, Абай с горечью понял - особенно в эту осень смертоубийственных страстей - что природа и человеческое поведение взрослых порой выглядят далеко несовершенными и малопривлекательными. И он, все больше узнавая о проявлениях несовершенства мира, только сокрушенно покачивал головой. А слыша со стороны иргизбаев, взбешенных от злости и унижения: «Эти жигитеки с ума сходят от радости! Днем и ночью пляшут и поют, устраивают той, а мы тут горюем и переживаем о нашем дорогом мырзе!» - Абай насмешливо усмехался. В этих словах звучала плохо скрытая зависть к победителям.
 
Ему только и оставалось-усмехаться про себя. Он как будто был отгорожен от внешнего мира некой непробиваемой оболочкой. Он рос и взрослел душой, словно находясь вне этого мира.
 
Все чаще он брал в руки домбру. Играл неизвестные ему самому, возникающие сами по себе светлые, грустные кюи.
 
Однажды вечером, после долгой прогулки верхом, Абай зашел в дом к матерям, застал там Габитхана, Такежана, Оспана и нескольких чабанов. Абай молча взял домбру и стал играть. Он играл долго и хорошо, все заслушались. И вдруг он запел - какую-то никому не известную, веселую, шутливую песню. Слова ее понравились слушателям. Улжан спросила: «Чья это песня? Не твоя ли?»
 
На что Абай ответил:
 
- Нет, это песня Байкокше.
 
Но это была песенка самого Абая. Он еще не решался никому признаться, что сочиняет песни. Некая стеснительность и робость сковывали его.
 
Этой осенью, в особенности с наступлением холодов, когда уже все перебрались в зимники и вечерами сидели дома, Абай весьма увлекся игрой на домбре. Нашлись и хорошие учителя, старые ис-полнители-кюйши, которые взялись его обучать в манере известных мастеров игры на домре, таких как Биткенбай и Таттимбет.
 
Учась играть на домбре, показывая игру, Абай время от времени пел свои веселые шуточные песенки, развлекая домашнюю публику. На зимовье мулла Габитхан возобновил занятия с Оспаном и Смагу-лом. Абай, сидя возле них, читал книги. Он заново увлекся поэзией Навои, Бабура и Аллаяра, читая их, вдруг брался за бумагу и писал что-то свое.
 
Больше всего в поэзии его увлекала тема «страсти огненной, тоски по прекрасной возлюбленной». Хотя еще сам не был знаком с этой страстью, о которой слышал от других, но сердце его жаждало непременно ее испытать.
 
Была на свете душа, которой он мог бы посвятить стихи «тоски по прекрасной возлюбленной». Это далекая Тогжан, оставшаяся по ту сторону вражды и ненависти, за непроходимыми рвами смертельных схваток и убийств. И хотя эти схватки и убийства разделили их, он не может забыть Тогжан. Все первые робкие стихи его, написанные в эту зиму, посвящались ей одной. Собралась небольшая книжка, которую он, внутренне краснея от волнения, назвал: « Тебе посвящаю, луноликая, звуки первых своих стихов». Завершалась книжка стихотворением: «Сияющая передо мной, словно утренняя заря». Случалось Абаю некоторые из этих стихов напеть под домбру Такежану, Габитхану...
 
Изредка он выезжал поохотиться на зайцев, брал с собой черномордую, по всему телу ярко-рыжую, породистую борзую, хорошо натасканную.
 
Два раза ездил в горы, в Карашокы, погостить в ауле старшей матери Кунке. Он навещал брата Кудайберды, который был женат рано и теперь уже имел двоих детей, мальчиков. В эту зиму у него родился третий сын.
 
Аул Кунке раньше других оповещался о делах и решениях Кунанбая. Здесь обосновался окружной приказ ага-султана, отсюда рассылались во все стороны его указы и послания.
 
Аулы рода Иргизбай, зимовавшие в урочищах на склонах Чингиза, были самыми многочисленными среди остальных, тоже немалых, аулов других родов. Поэтому сообщений и новостей стекалось сюда великое множество. Когда в доме Улжан начинали беспокоиться, не слыша новостей об уехавшем Кунанбае, Абай отправлялся в аул Кунке, чтобы раздобыться новостями. Но каждый раз, приезжая к старшей матери, Абай становился свидетелем разных ее выходок и, одновременно, жертвой весьма противоречивого характера и сложного поведения Кунке.
 
После отъезда Кунанбая в город она постоянно за глаза упрекала Улжан, не стесняясь присутствия Абая'
 
- Улжан не интересует, как дела у мырзы? Здоров ли он? Нет, она не думает о нем. Если бы думала, то - как и при старом мырзе, отце нашего мырзы, покойном Оскенбае. - устраивала бы у себя в Большом доме приемы гостей, наполнила его людскими голосами, придала бы ему надлежащее достоинство и пышность. А сейчас что? Она и кочует совсем отдельно, и живет отдельным аулом в Жидебае. Разве это дело? Вместо того, чтобы стать примером и опорой для других, собирать людей на щедрое угощение, тем самым возвышать шанрак дома своего мужа, она думает только о своем благополучии и покое и ничего не делает из того, что должно ей делать. Апырай! Ведь все эти тяготы на моих плечах! Все заботы о гостях, затраты аулов мырзы - на мне одной!
 
Абай никогда не вступал с нею в пререкания. В это время убой скота в доме Кунке гораздо значительнее, чем в Большом доме Улжан, и это особенно раздражает и злит старшую жену Кунанбая. Особенности и сложности женского соперничества проистекают и зависят, оказывается, оттого, сколько баранов пошло на заклание. Абай старается вовсе не обращать внимания на выпады старшей матери, терпеливо выслушивает ее, чтобы тут же забыть ее слова. Насколько неприязненно встречает Абая старшая мать Кунке, настолько же радостно, с распростертыми объятиями встречает ее сын, Кудайберды...
 
Абай матери никогда не передавал неприязненных слов Кунке, но оставаясь наедине с бабушкой, все ей рассказывал, советовался с нею, как ему держаться с Кунке. Бабушка Зере ему сказала:
 
- Не принимай близко к сердцу ее слова. Она хорошо знает, какие обязанности возложены на каждый очаг. А напраслину возводит на Улжан из-за своей проклятой ревности. Ревность во всем виновата! Ты посмотри' Кунке ведь и на Айгыз набрасывается! Ладно, мой родной, ты матери ничего не говори, я сама все улажу.
 
Зере вскоре призвала к себе Изгутты и через него передала для Кунке такие слова: «Лучше бы она помолчала, набравшись терпения. Пусть не распускает язык, по всякому вздору перед всеми не треплет имени мужа, не позорит родных, не выносит сора из дома».
 
Ждать возвращения Кунанбая в его аулах уже устали. Близких, родственников и друзей охватывало беспокойство. Пятнадцать отданных зимовий были заняты и обжиты аулами Байдалы и Бэйсала. Осень отошла незаметно, и уже ползимы прошло, а Кунанбай все не возвращался Лишь каждый месяц присылал джигитов, одного за другим, чтобы те гнали скот в город. Через посыльных передавал в аул разные хозяйственные распоряжения. Коротко извещал, что жив, здоров.
 
Про свое служебное положение оповестил сразу же по приезде в город: снят с должности ага-султана. Одного этого сообщения было достаточно, чтобы у родни возникло немало тревожных вопросов и догадок. Но Кунанбай коротко отзывался: дуан пока не отпускает, дознание продолжается.
 
Действительно, в Каркаралинске избрали нового ага-султана, им стал Кусбек, потомок Бокей-тюре, - старинного ханского рода. Когда-то он занимал эту должность, но тоже был снят властями Вновь вернувшись на должность, он не стал, разумеется, особенно жаловать Кунанбая. Кусбек еще не забыл своего проигрыша ему на прошлых выборах. И ко всему, он был близок к богатею Баймурыну, который придерживался стороны Божея в отшумевшей недавно тяжбе по междоусобной степной войне кочевников
 
Ага-султан поменялся, но рыжий Майыр оставался. В бытность Кунанбая на месте ага-султана этот «чиноулык» не особенно жаловал его, и вот они оба, новый ага-султан и рыжий Майыр, стали нагнетать дело Кунанбая новыми обвинениями, раздувать засланными «приговорами» из разных племен, утяжелять дополнительными кляузами и ябедами - и отправляли всю эту бумажную стряпню в Омск. Тайной целью, тщательно скрываемой от Кунанбая, был переброс его дела под следствие губернского корпуса. Это означало, что если их замыслы осуществятся, Кунанбая могут и сослать.
 
За пару месяцев пребывания в округе дела его заворачивались все туже, пришлось снова обратиться за помощью к своим доброхотам и сторонникам, таким как Алшинбай. И лишь после того, как фигура Алшинбая открыто противостала Кусбеку, новый ага-султан, зная силу этого бия и ведая про его решительное влияние в выборах на эту должность, - начал потихоньку уходить в сторону.
 
Однако кое-какие бумаги успели уйти в Омск. И теперь, в противостояние Кунанбаю, вырисовались прожорливый Майыр и прибывший из Омска чиновник. Работу над тем, чтобы их задобрить и умаслить, опять-таки Кунанбай поручил Апшинбаю. Средства, пускаемые в ход, были прежними - деньги, взятка натурой, щедрые расходы на угощение и подарки. Но настала зима, упали цены на скот. Гнать через такое большое расстояние скотину было невыгодно, она сильно теряла в весе. И Кунанбай с Апшинбаем стали ощущать некоторую нехватку в средствах. Но тут в Каркаралинск прибыл из Семипалатинска крупный купец, бай Тыныбек. Привел он большой караван, нагруженный тюками с дорогим товаром, хотел продать его и закупить у всего населения Каркаралы шкуры животных, забитых для зимней заготовки мяса - согыма.
 
В торговых делах с местным населением Алшинбай с Кунанбаем были для Тыныбека самыми выгодными посредниками и партнерами. Он отпускал им в долг разные товары, давал мануфактуру под залог скота, а они помогали ему обернуться таким образом, чтобы за овцу можно было получить теленка, а теленка со временем превратить в бычка, бычью шкуру обменять на овцу. Купец Тыныбек хотел бы прочно укорениться в деловой жизни округа, и с этой целью в прошлом году, при встрече в Семипалатинске, он высказал Кунанбаю свое желание породниться с ним, высватав его дочь за своего сына.
 
Тогда Кунанбай ясного ответа не дал, лишь туманно обнадежил Тыныбека. Ага-султан посчитал недостойным для себя выдавать дочь за городского купца, боялся, что не оберется наветов: «Отдал дочь не в хороший дом, а за хорошие деньги». А сейчас, как раз нуждаясь в этих деньгах, Кунанбай сбавил гонору, и когда Тыныбек вновь обратился к нему с тем же предложением, отнекиваться не стал. Алшинбай выступил сватом, и дело сделалось. Кунанбай дал согласие на помолвку своей дочери Макиш с сыном купца Тыныбека.
 
С этого дня замок его денежного сундука открылся для Кунанбая, и прожорливый Майыр стал намного доступнее для тайных переговоров. В нем Кунанбай теперь не сомневался, но для него непонятным оставался «чиноулык» из Омска, Чернов, который специально был прислан корпусом для прекращения междоусобной войны и смены ага-султана. Кунанбай с Алшинбаем опасались, гадали: возьмет, не возьмет Чернов?
 
И вот, с помощью толмача Каска, Алшинбай два вечера подряд ублажал желудок омского чиновника, ухаживал за ним и обхаживал его с великим старанием. На третий день пришел к свату Кунанбаю с доброй вестью:
 
- Слава Аллаху, глотка у него оказалась широкая. Все глотает, что ни попади туда, хватает, рвет и проглатывает, от удовольствия урчит и прикрывает глаза. Ничего особенного не требует, не важничает - даже для виду. Мечет все подряд, никакой даже поганой мелочью не брезгует. А ведь всю осень приглядывался я к нему и думал, что сухой он и жесткий человек, неприступный чиноулык, смертельный капкан для тебя!
 
Стало быть, дальнейшее преследование в округе для Кунанбая прекратилось, оставалось только приостановить поток поступающих бумаг и уничтожить их. Но именно в этот момент поступило из Омска неожиданное распоряжение. Вследствие уже отправленных туда ябед-ных бумаг решением корпуса майору строго предписывалось самому явиться туда и доставить Кунанбая и все его «дело».
 
Каркаралинский чиновник, успевший нахватать взяток, заметался в растерянности. Поездка Кунанбая в Омск никакими силами не могла быть отменена. Кунанбай отправил с этим известием шабармана в аул. Там восприняли эту поездку как судебное наказание, как ссылку. В Бокенши, Жигитек заговорили: «Все, Кунанбаю конец, он осужден. Его ссылают Б Итжеккен, где ездят на собаках». «Нет, еще дальше - на край света в Тескентау, где Темирхан-шора живет».
 
Кунанбай отправлял домой еще нарочных, успокаивая своих домочадцев, особенно старую мать: « Пусть не пугается! Съезжу в Омск, раз это надо. Все будет в порядке».
 
Но сколько бы ни успокаивал Кунанбай, после каждой весточки от него старая Зере делалась все печальнее. Участились ее грустные вздохи. Стало затягиваться ее отрешенное молчание. Во время вечернего намаза она вдруг могла умолкнуть и через какое-то время негромко, полушепотом, произнести совсем не молитвенное: «А ведь он там совсем один-одинешенек... Бедняга, всегда у него было так. Одинокий он у меня».
 
По прибытии распоряжения из Омска, Алшинбай, майор Чернов и Тыныбек, посовещавшись, решили, что уклоняться от поездки Кунанбаю не следует. Майор отправил вперед, срочной депешей, сообщение о своем выезде, и должен был скоро выехать сам, захватив все бумаги по делу Кунанбая. Майор дал слово ему, что в Омске добьется прекращения его дела. Как это сделать - обдумает по дороге. Но по прибытию в город решение у него уже будет.
 
Кунанбай первым тронулся в путь. В поездку были взяты лучшие кони, удобные крытые сани, захватили вдоволь продовольствия, учтена была и запасная упряжка крепких лошадей. Денег он взял вдоволь, набил ими карманы, напихал за голенища сапог. Кунанбай отправился в сопровождении всего трех джигитов, среди них был верный Мырзахан.
 
По дороге Кунанбая не оставляла тревога. В приближение Омска эта тревога усиливалась. Хотя рыжий Майыр взял немало, но этот иноверец, во многом непонятный ему, уклончивый и скрытный, не внушал Кунанбаю доверия. Перед отъездом он прямо высказался Алшинбаю и Тыныбеку:
 
- Я поеду, а вы следите внимательно за той стороной. Выясняйте до конца все решения, по каждому добивайтесь ясного ответа. Если что, посылайте вдогон нарочного с сообщениями.
 
На третий день после отъезда Кунанбая его догнал джигит по имени Коккоз, отправленный Алшинбаем. День был морозный, но солнечный и ясный. Гонец прискакал с заводным конем. Густые ниспадающие гривы, подрубленные хвосты и длинные челки на обеих лошадях были покрыты сверкающим на солнце инеем. От боков и от пахов конских валил пар, обе лошади были взмылены - видно было, что их гнали безжалостно.
 
Джигит Коккоз под руки помог выйти из саней Кунанбаю, отвел его на край дороги и, наклонившись к нему, тихим голосом передал все, что ему было велено передать. Потом распрощался со всеми и остался на пустынной дороге. Атройка Кунанбая, в сопровождении верховых, рванулась с места и отправилась дальше.
 
Ехавшему вместе с ним в санях Мырзахану Кунанбай сообщил только следующее:
 
-Алшинбай передал: надо подождать майыра в Павлодаре. Дальше ехать вместе с ним.
 
- Значит, майыр собирается сдержать свое слово. А не струсит? -сказал Мырзахан.
 
- Не должен. Не похож он на труса,- отвечал Кунанбай. - Однако мы его постережем. Измены недопустим. Поостережемся. Увидишь потом сам, - многозначительно завершил он и, отвернувшись, уткнулся носом в воротник.
 
Но Мырзахан продолжал сомневаться: если майор не собирается сдавать властям Кунанбая, зачем ему понадобилось везти его в Омск?
 
Кунанбай терпеливо объяснил:
 
- Так было нужно. Он должен показать перед корпусом, что старается, хорошо исполняет поручения. Если надо съездить в Омск, чтобы только оправдаться, затем вернуться назад, - не так уж и длинна дорога. Ты об этом не беспокойся.
 
В Павлодаре пришлось три дня ждать майора, в день прибытия он сразу же пригласил Кунанбая на квартиру, где остановился. Кунанбай пришел, сопровождаемый одним только Мырзаханом.
 
Майор стоял в доме своего доброго знакомого, купца Сергея, который хорошо знал казахов и относился к ним с большим уважением.
 
Майор принял Кунанбая с Мырзаханом в большой, богато обставленной комнате, где находился один, без хозяев. В Каркаралинске майор всегда держал при себе переводчика, но оказалось, что он довольно неплохо освоил казахский и мог обходиться без толмача.
 
- Ну-с, Кунанбай Оскенбаевич, тебе не терпится увидеть бумаги, в которых находятся обвинения против тебя, не правда ли? - уставив косые глаза на посетителя, игриво спросил майор.
 
- Покажи! Все до одной бумажки покажи! Ничего не утаивай!
 
- О, покажу, покажу, не волнуйся! Я обещал Алшинбаю, значит, покажу, - улыбаясь, сказал майор, затем встал, подошел к двери и закрыл ее на запор.
 
Раскрыл офицерскую полевую сумку и достал кипу бумаг. Документы были аккуратно сложены и прошиты. Получилась увесистая пачка.
 
Увидев вытащенные на свет божий вредоносные для себя бумаги, Кунанбай как-то странно съежился, крякнул и, словно сильно продрогший человек, несколько раз вздрогнул всем телом и стал быстро потирать руки, ладонью о ладонь.
 
- Майыр, что-то холодно тут у тебя, - сказал он. - Я совсем замерз. Вели затопить печку!
 
Майор сначала молча уставился на Кунанбая голубыми, скошенными к переносице, глазами, подумал о чем-то, затем кликнул человека и приказал ему растопить печь. Пока слуга принес охапку дров, уложил в печку и разжег огонь, майор достал две бутылки коньяку, расставил закуску и предложил Кунанбаю выпить. Кунанбай пить не стал, велел Мырзахану выпивать с майором, а сам принялся подливать им в рюмки, приговаривая: «Пей-пей!» И разговор повел о чем-то, по пустякам...
 
Между тем огонь в печке разгорелся, дрова затрещали, буйно сгорая, превращаясь в груду багровых светящихся угольев. Майор, выпивший изрядно крепкого коньяку, захмелел.
 
Кунанбай потыкал рукой в кипу бумаг на столе и сказал:
 
- Майыр, мы с тобой немало поработали вместе. Знаем друг друга не первый день. Если имеешь еще какие-нибудь бумаги против меня, вытаскивай все! Ты же мой старый приятель, ничего не таи от меня! Покажи все до одной бумажки! Доверься мне, а я тебя не обижу.
 
- Больше ничего нет, Оскенбаевич! Богтому свидетель! Ни клочка более... Это все, что осталось... - бормотал опьяневший майор. - Ты мне тоже старый приятель...
 
Вдруг Кунанбай бесшумно вскочил с места, обежал кресло, на котором сидел майор, навалился на него со спины и скрутил назад руки.
 
- Е, Мырзахан! - крикнул Кунанбай. - Хватай бумаги, бросай в печку'
 
Пьяный майор не сразу понял, что замышляет Кунанбай, он оторопел и растерялся, но потом опомнился и стал изо всех сил вырываться Однако Кунанбай, в молодости ловкий борец и силач, и сейчас еще был силен. Он сковал майора своими сильными руками, не давая ему шевельнуться
 
Расторопный Мырзахан сгреб в охапку всю кипу бумаг со стола и, подбежав к горящей печке, стал отрывать прошитые тетради и бросать их в огонь. Майор понял, наконец, что ему не вырваться из крепких рук Кунанбай, и стал в крик умолять его.
 
-Эй, довольно, Оскенбаевич! Перестань! Ты что же это делаешь, дос? Дос! Ведь это казенные бумаги! Закон нарушаешь! Мне же за них отвечать! - Майор вопил отчаянным, плачущим, пьяным голосом.
 
Время от времени он делал новые попытки вырваться, потом вяло сникал и начинал хныкать:
 
-Зачем сжигать., бумаги? Вы, значит, вот как... А мне что делать теперь?
 
Мырзахан между тем зашвырнул в огонь всю пачку документов. Через минуту от них осталась только потрескивающая груда легкого пепла. Кунанбай и Мырзахан молча переглянулись, затем бросили в кресле поникшего, ослабевшего майора, закрыли дверку печки и быстренько удалились из комнаты.
 
Кунанбай знал, что майор захочет подороже продать ему обвинительные документы против него, но решил поступить с чиновником по-своему. Он давно задумал то, что совершил сегодня в Павлодаре... В эту же ночь он покинул город и отправился дальше один, без майора...
 
А брошенный в кресле майор, выглядевший пьяным до полного бесчувствия, - как только казахи вышли из комнаты, тут же вскочил на ноги совершенно трезвеньким. Покачав головою и, видимо, признавая, что на сегодняшний день он проиграл, Вареная Голова выпил еще пару рюмок коньяку и пошел искать хозяина дома.
 
Купец Сергей был надежным другом. Он сразу понял, что случилось, и быстренько нашел решение, что делать. Выйдя потихоньку во двор, они вдвоем прошли к небольшому сарайчику, где стояли сани, на которых приехал майор. Бросив в сани старую кошму и груду ненужных бумаг, они вышли из сарая и подожгли его. Через минуту сарай весь был охвачен пламенем пожара.
 
Этот пожар, который устроил для майора его «добернайы» - доверенный то бишь, купец Сергей, был ответным подарком на другой пожар, который в прошлом году посоветовал устроить на складе майор Сергею, когда тот проворовался на казенном товаре и не смог вернуть деньги. Тогда по всем правилам пожар был заактирован дуа-ном, майор наложил печать на акт и поставил свою подпись. Товар был списан, Сергей спасен. Благодарный купец уже в этом году смог выручить майора - точно таким же способом. Утром следующего дня Сергей все уладил с городским пожарным начальством - и наградил друга-майора актом о сгоревших казенных санях и всех документах, находившихся в них.
 
Через пять дней Кунанбай и майор порознь друг от друга прибыли в Омск. Канцелярия Омского корпуса в продолжение десяти дней вызывала Кунанбая на непродолжительные допросы, затем, признав его невиновным, полностью сняла с него все обвинения. Майор, прибывший в корпус с актом о сгоревших при пожаре документах, сумел благополучно защитить свое мнение в следствии по делу Кунанбая.
 
Освободившись от судебного преследования столь необычным способом, Кунанбай вернулся в Каркаралинск победителем. В пределы Тобыкты поскакал конный нарочный с этой новостью - торопясь получить положенный ему суюнши*. Но сам Кунанбай не спешил вернуться домой. Он еще надолго задержался в Каркаралинске.
 
Мырзахан, со своей стороны, всюду разглашал весть о поездке в Омск как героическую повесть о великой победе Кунанбая над Май-ыром. В его изложении майор представал как опасный и коварный злодей, жаждавший уничтожить Кунанбая. Потрясая бумагами, этот злодей якобы грозился: «Вот чем я уничтожу тебя, сотру в порошок, с лица земли сведу!» Но Кунанбай не дрогнул и силой умного слова отвел чары злых бумаг. А недотепа Майыр, «вареная голова», был посрамлен. И люди, слушая Мырзахана, охотно верили ему и одобрительно говорили' «Да, вот он какой!» - и кивали самим себе. Со слов Мырзахана, пошла новая волна славы о «о несгибаемом мужестве и стойкости», «непревзойденной ловкости и изворотливости ума Кунанбая». И новая легенда о его подвигах, сотворенная Мырзаха-ном, через гонцов и нарочных достигала ушей тобыктинцев.
 
А Кунанбай, вернувшись в Каркаралинск, встретился там как ни в чем не бывало с майором, и у них состоялось полное примирение Восстановил Кунанбай все пошатнувшиеся былые связи и приятельства с другими чиновниками окружного дуана. Он пробыл в городе до самой весны, хлопотал о предоставлении ему должности. Разумеется, об ага-султанстве и говорить не приходилось.
 
Только к тому времени, когда сошли снега, и обсохшая степь покрылась первой, едва заметной дымкой зелени, Кунанбай покинул Каркаралинск и отправился домой. Возвращался он в должности волостного старшины, спихнув родного брата Майбасара и усевшись сам на это место.
 
Эта весть также быстро распространилась по всему тобыктинскому краю и долетела до его аулов раньше, чем он прибыл туда.
 
4
 
Этой весной Абай особенно отдалился от всей житейской суеты, ушел от повседневных человеческих страстей и вожделений, храня в сердце некую сокровенную тайну. Этой тайной было пробуждение в нем его поэзии. Мыслящая душа раскрывалась в живых тонких звуках домбры, на которой он играл, и уходила бродить по строчкам новых стихотворений. Их он написал немало, научившись непринужденно воспарять на крыльях воображения. Рождалась музыка, и являлись стихи у него одновременно, домбра и чистая бумага всегда были под руками Абая, и этой весной он сочинил немало чудесных песен, проникнутых самой высокой поэзии. Но это была не отвлеченная поэзия, - Абай рассказывал о состояниях своей влюбленной души. И рассказанное им - было всего малой частью того, что он переживал в себе. Когда бы рядом вдруг оказалась та нежная душа, готовая искренне воспринять его любовь и вдохновение - насколько сильнее, прекраснее, удивительнее могла бы выразиться домбра, способная передать то, чего не может высказать даже его поэтическое слово! И в порыве досады Абай восклицал-
 
- Апырау! Я не знаю, что мне делать! Язык мой беден и убог, не могу даже передать то, что я чувствую
 
Песни и стихи, все то чудесное, что открылось ему в мире его души, он не мог донести до той единственной, которой все это посвящалось. Есть ли у него хоть какая-нибудь надежда открыться ей? Или он так и будет всю жизнь тосковать и мучиться в одиночестве, без нее? И вечно пребудет в нем, нежно и больно напоминая о ней, лишь тихий перезвон серебряной шолпы. А в глазах будет вставать тот багряный рассвет после бессонной ночи, что навсегда стал для него образом любимой Тогжан. Ах, почему невозможно забыть это светозарное утро?
 
Когда в степь пришло тепло, незаметно растаял снег, и наступившие пресветлые дни весны были словно проникнуты материнской нежностью, Абаю не сиделось дома. Оседлав коня, он выезжал из аула и затем скакал, куда глаза глядят. Нашлась и вполне объяснимая причина для этих конных прогулок - полевая натаска рыжей черномордой гончей. Выходило иногда так, что, выбравшись за околицу аула, Абай сразу же пускал коня вскачь, предоставляя гончей самой искать зайца. А вскоре он вовсе забывал про собаку. И постепенно они перестали понимать друг друга: он не знал, каким образом натаскивать ее, она не знала, чему должна следовать на охоте. Бывало, он спохватывался, не видя нигде рыжей гончей, и начинал громко звать ее. И когда она, возбужденная, рьяная, вдруг выламывалась из кустов, гоня перед собой зайца, - и выгоняла его на открытое место, Абай растерянно смотрел на них, неподвижно возвышаясь в седле, словно каменный истукан. В другой раз, когда гончий пес на его глазах настигал и уже нависал над зайцем, делал последний отчаянный рывок и, наддав с сумасшедшим ускорением, закусил его и покатился вместе с добычей на землю - потом с довольным видом, вывалив язык, стоял над добычей, поджидая хозяина, Абай с безразличным видом проехал мимо - к полному отчаянию пса. Обычно в таких случаях охотник спешит поскорее подскакать к месту сшибки дичи и отнять у собаки, не дать ее разорвать и съесть. Теперь же рыжий гончак с черной мордой настолько был удивлен и озадачен, что, когда хозяин так и проскочил мимо и начал удаляться - начал громко, беспокойно лаять вслед. Но и это не помогло-тут гончак впал в большое беспокойство, с подвизгиваниями принялся бросаться то в сторону удалявшегося охотника, то отскакивать снова назад к лежавшей на земле дичи. Но хозяин даже не обернулся ни разу, и тогда рыжий гончак отбросил всякие приличия, затащил зайца в кусты, разодрал и ел его, пока не насытился. Лишь после этого, с измазанной в крови мордой, догнал неспешно трусившего на коне хозяина. Но, взглянув на пса, узрев его виноватый, преступный вид, Абай раскаялся в своем проявленном безразличии.
 
При этом он одновременно старался не потерять некой, совершенно исключительной, душевной сосредоточенности - из глубины сознания всплывала новая, красивая мысль, словно долгожданная и уже любимая новая мелодия.
 
Навстречу из далей серенького дня прилетел низовой ветер, мягко гнувший метелки прошлогоднего пожелтевшего ковыля. Абай снял с головы шапку и подставил разгоряченный лоб прохладным струйкам ветра. Его прозрачные потоки стекали с горных склонов Чингиза, со стороны гор Караул и Туйеоркеш. Или это веяло мощным живым дыханием этих гор? Благодатным, умиротворяющим, блаженным, усыпляющим дыханием.
 
Однажды, когда Абай находился на зыбкой границе между миром подлинным и запредельным, плыл в зыбких волнах своих одиноких грез, - вдруг к нему на рысях подъехал некий всадник.
 
Своим внезапным появлением путник заставил вздрогнуть Абая, который словно выпал из сна в реальность. Абай вгляделся в него-совершенно незнакомый человек. Молодой совсем джигит. Абай сидел на своем коне, забравшись на бугорок посреди ровного ковыльного поля. Когда джигит напрямик завернул к нему, Абай встретил его выжидающим спокойным взглядом. Однако тот весь расплылся в радостной улыбке, словно родному человеку. Подъехав близко, назвал его по имени, отдал салем. Абай ответил, вновь пристально вглядываясь, - и вдруг узнал его! А, узнав, так и вспыхнул от радости, щеки его загорелись румянцем.
 
Перед ним был Ербол, тот самый Ербол, с которым Абай познакомился в прошлом году, возвращаясь из аула Тогжан! Было неловко, что не сразу узнал его. Но Ербол ничего, кроме радости встречи, не проявил.
 
-Ты охотишься? С собакой? А где же собака?
 
- Собака? Здесь была... В кусты чия убежала, наверное, - отвечал Абай; только сейчас он заметил, что собаки нет.
 
Гончий пес тут как тут выбежал из зарослей чия. Внимательно оглядев собаку, Ербол рассмеялся.
 
- Ну и охотник ты, я вижу! Разве выходят на охоту с таким перекормленным псом?
 
- Я не кормил его вовсе!
 
-А тогда, что с ним приключилось? Ты посмотри на его бока, милый мой! Вот раздулись! Видно, недавно пожрал. А что он ел, интересно? Е! Ты видишь кровь на его морде, на груди? Даже не знаешь, что пес твой поймал добычу! Он зайца, наверное, сожрал!
 
Кончили говорить про собаку, заговорили про разное. Абай был взволнован. Задушевная радость была для него - разговаривать с Ерболом. Не хотелось с ним расставаться. Он стал приглашать его в гости. У Ербола возражения не было. На этот раз он как раз был свободен от всех дел, - сел на коня и поехал гулять по аулам. Предложение Абая с удовольствием принял.
 
С того дня пять дней подряд Абай не отпускал Ербола от себя, принимая его в своем ауле как желанного гостя. Они вместе развлекались, рассказывали друг другу о себе, по вечерам пели и веселились. Абай пел ему собственные песни, читал свои стихи. Наконец-то в его жизни появилась близкая душа, которой он мог доверить все самое сокровенное. Он раскрыл другу глубочайшую тайну своего сердца. И сказал ему, замирая от волнения: «Дай знать об этом Тогжан!»
 
Ербол выучил наизусть стихи, прочитанные ему Абаем, и горячо заверил его, что донесет их до Тогжан, расскажет ей о пламенных чувствах молодого джигита Абая, и уехал домой.
 
Через три дня, показавшиеся Абаю вечностью, Ербол приехал обратно в Жидебай - с тем, чтобы увести его за собой в направлении своего аула в Верблюжьих Горбах - Туйеоркеш.
 
Абай мог мечтать только о единственном - встретиться с Тогжан и поговорить с нею. Об этом желании друга Ербол вначале рассказал снохе Тогжан, жене ее старшего брата Асылбека. Она вначале сразу же отказалась быть посредницей в их свидании, но Ербол почитал ей стихи Абая, и они так понравились снохе, что она, никогда еще не сводившая между собой джигита с девушкой, согласилась помочь им встретиться. Вместе с Ерболом она поговорила с Тогжан, с кем была в задушевных отношениях, наперебой они читали ей стихи поэта, влюбленного в нее - и добились согласия Тогжан на тайное свидание.
 
Взволнованный и нетерпеливый, Абай не заметил, как добрался до Верблюжьих Горбов. Двое джигитов въехали в горный аул уже в сумерках. В тесном пустоватом дворе стоял одинокий дом Ербола, соседей поблизости не было. Этот зимник находился с одного берега реки Караул - на другом берегу, примерно с версту расстояния, находился хозяйственный двор зимовья Суюндика.
 
Богатый аул, расположенный на противоположном берегу горной реки, еще скованной льдом, уже был виден смутно, погруженный в наземную темноту, но вверху, на фоне светящегося темно-синего неба, высоко поднимались кудрявые султаны дыма над трубами очагов. Как-то спокойно, не тревожно лаяли собаки в ауле, безмятежно отходившего ко сну. Но это был недружелюбный к Кунанбаю аул, после совсем недавних междоусобных сражений Абаю туда нет доступа.
 
Если там узнают о приезде Абая да еще с такой целью - не миновать проявления ненависти и жестокости с той стороны. Асыл-бек и Адильбек, сыновья Суюндика, джигиты крутоватые, бесстрашные и мстительные. Если им станет известно о том, как тайно обошел их вражеский сынок, они сгорят со стыда. Поэтому надо было все сделать с крайней осторожностью, в полной скрытности. Ер-бол с Абаем до полного наступления темноты просидели на другом берегу в укрытии.
 
В условный час, в тишине глубокой ночи Ербол и Абай пешком по льду перешли реку. Аул давно спал, даже собаки молчали. Ербол подвел к зимнему загону скота, тихонько толкнув дверку, открыл ее и завел Абая в верблюжатник, оставил его на месте, а сам, шаря перед собою руками, направился куда-то в темноту. Абай стоял, боясь шелохнуться, затаив дыхание Слышал гулкие удары своего сердца. Ербол отсутствовал недолго. Вскоре он вновь объявился рядом, в темноте, и, взяв его за руку, зашептал:
 
-Слава Всевышнему. Все хорошо. Сегодня Асылбека нет дома! Сейчас пойдем в его юрту.
 
Когда Абай вошел в юрту, навстречу ему поднялась и осталась стоять на месте, возле высокой стопы разноцветных одеял, белолицая хозяйка дома. Тогжан сидела рядом на полу, на разостланном стеганом корпе. Дом был богатый, кругом висели шерстяные и шелковые ковры, пол от самой двери до тора был накрыт разноцветными алаша - домашней выделки коврами. Высокую кровать с костяными накладками отгораживал белый шелковый полог.
 
Когда Абай тихим голосом произнес слова приветствия, молодая хозяйка подошла к нему, с учтивым видом приняла его шапку и развязала пояс на его чапане.
 
И в эту первую минуту Тогжан, еле живая от смущения, вся зардевшись, ответила на его приветствие едва слышным голосом. Потом лицо ее вдруг сильно побледнело. Вся смятенность ее души сказывалась в этих внезапных сменах красок на ее лице, в бурных приливах крови на сердце и в полуобморочном его замирании. Ербол понял состояние обоих и решил оставить их наедине
 
- Схожу, пожалуй, на тот берег и проверю лошадей, - сказал он и быстро выскользнул из юрты.
 
Невестка Тогжан тоже вышла, сказавшись, что пойдет ставить чай, - и уже не вернулась.
 
Оставшись вдвоем с девушкой, Абай сильно смутился, растерялся Но пригляделся к Тогжан и понял, что она смущена не менее его. Перед ним был робкий, стыдливый ребенок, совершенно невинное дитя. И он понял, что они могут, оставаясь в таком смущенном состоянии, упустить радость первого свидания.
 
- Тогжан, вы слышали мой салем? - спросил он, наконец. -Стихи были написаны для вас... Я не поэт... но я тосковал о вас, и я написал стихи. Не знаю, стоят ли они вашего внимания.
 
- Я слышала их, Абай. Ваши стихи чудесные.
 
- Правда? Вам понравились? Я ведь и на самом деле не акын. Но с самого первого взгляда на вас во мне что-то произошло. Я не мог забыть ваше лицо ни на миг.
 
- Вы так говорите... но вы с тех пор ни разу не приезжали больше. Я думала, что вы забыли про меня.
 
- Как бы я мог приехать, Тогжан? Разве вы не знаете, что творится кругом? Я бы на крыльях прилетел, чтобы еще раз взглянуть на вас, Тогжан, айналайын. Разве только чудом я мог бы увидеться с вами.
 
- И я тоже.. - опуская глаза, краснея, сказала Тогжан. - Я тоже хотела увидеть вас. И я видела, однажды... Мы шли в траурном караване. Не знаю, узнали вы меня...
 
- О, Тогжан' Как хорошо то, что вы сказали. Вы хотели видеть меня! А я ведь тогда еле сдержался, чуть не вскрикнул: «Постойте! Остановитесь!» Я ведь тогда подумал, что вы не заметили меня, а если и заметили, то вам было все равно... Тогжан, да какже это я мог бы забыть вас?
 
Абай подошел к ней и, нагнувшись, нежно взял ее за гибкие, белые руки. Тогжан застыдилась и, не отнимая рук, выпрямляя их и отворачивая лицо, попыталась отодвинуться в сторону.
 
Этот вечер и эта ночь навсегда сблизили два юных сердца в непреходящей любви, неугасимой страсти. Они ничего не умели желать, кроме того, чтобы держать друг друга за руки и разговаривать наедине - ненасытно, нежно, доверчиво
 
Лишь под утро молодая женге - невестка вернулась в юрту. Когда она, с улыбкой взглянув на них, опять молча пошла ставить чай, Абай решился. . Он склонился лицом к Тогжан и быстро поцеловал ее в щеку. Она, мгновенно вспыхнув, охватила его лицо пылающими ладонями и стала уклоняться - но это было не сопротивлением ее, это был девичий стыд Абай порывисто устремился вперед, крепко обнял девушку и стал целовать ее глаза. И теперь Тогжан никак уже не противилась.
 
Она прижалась горячей щекой к лицу Абая и замерла на миг. Потом гибким движением сильного молодого тела выскользнула из его объятий.
 
- Мое солнышко! - протянул к ней руки Абай.
 
В эту минуту молодая невестка снова быстро и бесшумно вошла в юрту. На этот раз она не улыбалась, озабоченным голосом произнесла’
 
- Ойпырмай! Как бы тебе, голубчик Абай, в беду не попасть. Ночью лед на реке тронулся. В Карауле вода прибывает. Где ты оставил коня? За рекой?
 
Тревожное сообщение женге ничуть не озаботило Абая: юное сияющее лицо его было счастливо. Зато встревожилась за любимого Тогжан:
 
- Как же вам перейти через реку? Где ваша лошадь? Оу, вам нельзя оставаться на этой стороне! - девушка сильно разволновалась.
 
Абай только теперь начал осознавать, что и на самом деле: конь его на том берегу реки, а он сам на этом. Воды Караула весьма коварны, внезапный ледоход, разливы и наводнения здесь не редки. Пережидать ему на этом берегу в ауле нельзя. Уже светает, еще немного - и его тут могут обнаружить. Надеяться на добрых друзей не приходится, их здесь у него нет.
 
Быстро поразмыслив обо всем этом, Абай решил немедленно уходить, чтобы не подвергать опасности гостеприимных хозяек. Быстро одевшись, перепоясавшись, надев шапку, он направился к выходу.
 
Невестка, на ходу одевая чапан, опередила Абая и распахнула ему дверь. Он обернулся к остававшейся в юрте Тогжан, сжал ее руки.
 
- Милая, светлая моя! Не бойся за меня. Переберусь как-нибудь! Все весточки от меня тебе будет приносить Ербол.
 
Белые, с длинными пальцами гибкие руки Тогжан лежали на груди Абая. На мгновенье тесно прижавшись к нему, прошептала'
 
-До свидания! Не забывай. .
 
Добрая наперсница ее, молодая женге, провела его за руку через темный двор, подвела к узким воротцам и сказала на прощанье:
 
- Ну, дорогой мой, времени у вас было мало, что делать! Иди! Спрятать мне тебя некуда. Помни, карагым, что здесь твои добрые друзья. Только будь осторожнее, когда станешь переходить через реку. До свидания! Кош! Кош!
 
Абай схватил руки женге, с жаром произнес:
 
- Никогда не забуду, женеше! До самой смерти не забуду вашей доброты! - отвернулся и ушел твердой поступью через узкие воротца.
 
Абай шел и думал об этих славных женщинах, одну из которых он полюбил на всю жизнь. Перед глазами возникали их светлые добрые лица. Его переполняло чувство великой благодарности и любви к ним. И это чувство тесно сплачивалось с ликованием безмерного счастья, обжигавшего его сердце.
 
А впереди поднимался, навстречу и ввысь, до неба, какой-то могучий перекатывающийся гул, - Абай только теперь услышал его.
 
Это был шум половодья, взламывающего лед на реке. Переполненный Караул вышел из берегов. Абай вскоре оказался у бушующего горного потока, который уносил прочь с треском ломающиеся льдины, со скрежетом и грохотом перекатывающиеся камни.
 
Он долго простоял на берегу, захваченный мощной, пугающей картиной пробужденной стихии Перейти пешком реку теперь было невозможно. А на небе уже появились первые проблески наступающего рассвета.
 
Зайдя в сквозящие, без листвы, заросли прибрежного кустарника, походил взад и вперед, пытаясь найти какой-нибудь выход Между тем рассвет уже неумолимо разгорался, все яснее проступали горные дали, и четче обозначались очертания окружающей местности. Вскоре проснется аул, к ревущей реке потянется любопытствующий народ. Первыми придут старики на отдыхе, у которых чуткий сон и которым не надо сутра заботиться о скотине. Если недалеко от дома Суюндика увидят они сына Кунанбая, то сразу заподозрят неладное.
 
Но уже ничто Абая не пугало. Переполнявшая его радость не давала чувству опасности захватить его. В подобной сложной обстановке юноша оказался впервые, однако он ничуть не растерялся Сохранял спокойствие, словно многоопытный, уверенный в себе джигит.
 
Прячась в реденьких кустах тальника, вглядывался сквозь ветки через реку в сторону подворья Ерболова зимника. Заметил на том берегу фигуру человека, поспешно семенящего к реке, наискось к ее нижнему порогу.
 
Абай кустами прошел в ту же сторону, сравнялся с человеком, в котором узнал Ербола, и громко крикнул:
 
- Ербол! Э-эй, Ербол!
 
Тот, увидев через реку Абая, замахал рукой, явственно давая знак, мол, тише, пригнись! Но Абай не стал пригибаться, ему стало смешно при виде столь суетливых движений Ербола. Стоя на месте, Абай стал ждать иных указаний Ербола.
 
Воды Караула разлились угрожающе широко, потоки неслись, сшибаясь, с бешеной быстротой, и по всей этой ширине вода на поверхности скручивалась в темные водовороты. Ербол, с бледным лицом, подбежал с другого обрывистого берега к самой реке. Он был изрядно напуган: считая себя виновником того опасного положения, в которое попал Абай. Ербол тревожился, что его друг может сильно напугаться.
 
Но Абай, остановившись точно напротив Ербола, с улыбкой на все сияющее лицо, шутливо прокричал:
 
-Чего делать будем, эй! Выручай, Ербол! Караул-река хочет взять меня в плен!
 
Ербол спрыгнул с обрыва на песок у самой воды. Крикнул Абаю:
 
- Спрячься здесь! Сиди в тальнике! А я скоро вернусь, ты только не бойся! - И побежал по берегу вниз по течению.
 
В скором времени Ербол вернулся назад верхом на огромном рыжем воле, который до этого стоял в его подворье. Абай удивился, почему не на коне? Подведя вола к реке, Ербол хотел сходу загнать его в воду, но бык уперся, не пошел. Однако Ербол, отчаянно работая камчой, все же его переупрямил. Быкдвинулся поперектечения. Вода была неглубока, но бурлила в крученых потоках, несла обломки льда. Огромный рыжий бык, не пугаясь этого, шел ровно, неторопливо, спокойно, не останавливаясь. Подступив к крутому берегу, Ербол бросил длинный бычий поводок, Абай поймал его и начал изо всех сил тянуть, Ербол еще усерднее стал нахлестывать камчой, и бык вскоре выбрался на берег.
 
Друг, не пожалев себя, пришел к Абаю на выручку, сапоги Ербола были полны ледяной воды, выливавшейся через край голенищ. Абай обнял его, спросил:
 
- А где же конь? Почему не на коне, а на этом быке?
 
- На твоем коне нельзя, - последовал ответ,- твоего коня все знают. Аул уже проснулся, увидят нас здесь - тут же и набегут. А моя лошадка слаба, силенок не хватит ей реку перейти. К тому же она, треклятая, ночью выскочила из загона и ушла в горы пастись. Из-за этого я и задержался.
 
Усевшись вдвоем на рыжего вола, они хотели развернуть его и снова загнать в реку. Но не тут-то было, - упрямая скотина не желала даже стронуться с места. Напрасно провозились с волом полчаса. Как только ни костерил Ербол красного вола, помянув его предков до семьдесят седьмого колена, но вол остался равнодушен. Наконец, совсем выдохшийся Ербол плюнул на него и, прокравшись к краю зарослей, стал озирать пустошь перед аулом. Что-то заметив, бесшумно исчез. К этому времени уже наступил полноценный световой день. В одном повезло друзьям, - почему-то этим утром люди в ауле заспались.
 
Абаю не очень долго пришлось ждать друга, - Ербол заявился назад верхом на упитанной темно-серой кобыле.
 
Абай был удивлен:
 
- Оу! Откуда ты взял ее?
 
- Тише... Это кобыла чабана отары Суюндика. Тут недалеко паслась, стреноженная.
 
- Да как же так? А чабану что делать?
 
- Пусть чего хочет, то и делает, нам-то что.
 
-Овцы разбегутся, как ему быть? Пешим остался пастух...
 
- Оу, создатель! Да мне не то, что чабан - пусть сам аруах его останется пешим! Как могу я оставить тебя в руках врага? Давай, кончай всякие разговоры, садись скорее на коня! - как отрезал Ербол и, подставив сложенные вместе руки, помог Абаю взобраться на кобылу.
 
Абай с радостью во всем подчинился своему решительному другу.
 
- Ербол, Ербол! Ты самый лучший друг! О, я никогда не забуду все. что ты сделал для меня!
 
-Ладно. Абай, хватит болтать! Давай! Вперед! Гони!
 
Заступив в ледяную воду, серая кобыла шумно зафыркала, задышала прерывисто, поджимая брюхо, но послушно пошла вперед, слегка пошатываясь в потоке воды и спотыкаясь, но хорошо удерживаясь на ногах. Темно-рыжий, почти красный, длинный, громадный вол, глядя на идущую по воде лошадь, сам последовал за ней и спокойно перевез Ербола через реку.
 
Два юных джигита, как только преодолели Караул, тотчас освободили и вола, и кобылицу, а сами, укрываясь за береговым выступом, спустились вниз по реке на довольно значительное расстояние и вышли на пригорок. Оттуда спокойно направились в сторону Ерболова зимника. Подходя к нему, они увидели, как за рекой, взобравшись на уютный холмик за зимовьем Суюндика, стоит человек и внимательно обозревает окрестности аула. Ербол полагал, что это, должно быть, хозяин темно-серой кобылы.
 
-Да! Нынче на славу потрудилась твоя кобылка' А тебе сегодня придется пешком пасти овечек! - насмешливо молвил Ербол.
 
Абай не стал заходить в дом. Постоял во дворе, пока ему седлали коня. Радостный, счастливый, благодарный, он дружески распрощался с Ерболом Придерживаясь берега Караула, ровной иноходью направился в сторону своего аула - уже хорошо знакомым путем.
 
5
 
Ко времени возвращения Кунанбая уже многие аулы перешли жить из зимников в войлочные юрты, белые и серые купола которых, как грибы, высыпали на зеленеющие чистые поляны. Семейные очаги, в которых имелись старые люди, еще оставались в душных зимниках, юрты на свежем воздухе ставили молодые семьи. У подворья зимовий толкутся, жмутся на привязи, скачут совсем еще маленькие ягнята, верблюжата, телята - приплод новой весны.
 
Весенний аул словно расцвечен всеми яркими красками, благоухает бодрящим, свежим ароматом молодой жизни Пушистые, словно шарики маленьких цыплят, беспрестанно блеют белые, серые, черные ягнята, ищут матерей. Нежно-мохнатые верблюжата с дивными черными глазами доверчиво смотрят на подходящих к ним людей. В табунах среди взрослых лошадей появилось много длинноногих и длинноухих жеребят с кудрявыми хвостиками. По широкой пустоши рядом с аулом ходят коровы, между ними носятся, дурашливо подскакивают, задрав хвосты, быстро подросшие за эту весну телята. Вся эта скачущая, блеющая, по-детски орущая новая живность, словно подпевала радостному, мощному гимну всеобщей жизни, звучащему над весенней степью: «Мы - радостное продолжение этой жизни! Мы - посланцы от потустороннего духовного мира в мир светлого земного бытия!»
 
Оба аула Кунанбая уже перебрались в Жидебай Доили кобылиц, с прошлого года ходивших в табунах с жеребятами. В домах, в бурых кожаных мешках-сабах, плескался и созревал кумыс
 
Не только в своих аулах Иргизбай, но и во многих других -Топай, Жуантаяк, - возвращение Кунанбая отметили с большой радостью и торжеством.
 
Родственники несколько первых дней толпами валили в Жидебай, привозя с собой всевозможные дары, днем и ночью устраивая той и разные увеселения. Прошедшая зима была спокойной, благополучной. Заготовлено мяса было достаточно. Стояли на откорме жирные бараны, которым зимой давали вдоволь сена, и по мере необходимости забивали годовалых жеребят или стригунков, оставленных сосать маток до третьего года. Из всего этого - щедро выделялось на пиры в честь благополучного возвращения Кунанбая. Родственники из других аулов приглашали к себе и всю семью его вместе со старой матерью, с женами и детьми, со всеми домочадцами, близкими родичами и их детьми.
 
Зере велела отвести к Кунке и зарезать серую кобылу, которую мать посвятила в жертвенное животное на случай благополучного возвращения сына и продержала на выстойке всю зиму.
 
Это двухнедельное беспрерывное заклание животных и угощение множества людей, близких и не очень близких, имели скрытой целью выявление среди них подлинных сторонников и тех, которые отложились от Кунанбая во время его временной потери власти. На этих пиршественных сборах присутствовали аткаминеры, аксакалы и карасакалы множества больших и малых родов.
 
Державшийся особняком в прошедшей осенней междоусобной войне, премудрый Каратай, глава рода Кокше, как раз теперь пошел навстречу Кунанбаю и открыто явил себя его сторонником. Теперь они уже стали не разлей вода, днями и ночами проводили время вместе.
 
Еще недавно ходили разные слухи о том, что Кунанбай сослан, навсегда лишился всех должностей и уважения в народе. Но теперь, по благополучном возвращении да еще и в должности старшины всего Тобыкты, эти кривотолки были сведены на нет. А вместе с тем героическая сказка Мырзахана о подвигах Кунанбая в Павлодаре и Омске в борьбе против коварного шайтана Майыра широко распространилась и стала известна даже маленьким детям этого края.
 
Все это щедрое гостеприимство, долгие застолья, это неимоверное заклание животных и поедание мяса означало не только выражение радости по поводу возвращения Кунанбая. Тут была замешана политика, смотр сил своих сторонников, стремление вновь вернуть к себе отпавших и теснее сплотить ряды тех, кто остался верен, и проявление усилия не только в том, чтобы сохранить свое влияние и авторитет, но и значительно повысить их, чем раньше.
 
И подобные той, на которых всегда возникали и зрели некие угрозы врагов, - для своих явились торжествующими проявлениями нового единения. Они продолжались, не прекращаясь ни на день, целых две недели. Но вот наступило время, когда из зимников надо было выходить на весенние пастбища и, подобно осенним кочевьям, широко рассыпаться по просторам холмистой степи, чтобы нагуливать скотину на сочной нови, не мешая друг другу.
 
И сразу стали реже посещения гостей и приглашения родственников. Наконец Кунанбаю выдалось больше времени пообщаться со своей семьей. В ауле Улжан, расположенном в долине Ортен, он пробыл три дня. В эти дни Абай заметил, как сильно поседел отец, и сколько новых морщин появилось на его суровом лице.
 
Однажды за полуденным дастарханом Улжан собрались Кунке, Кудайберды, Айгыз и вся остальная семья. Кунанбай, поглядывая на мать Зере, говорил для всей семьи, и слова его были исполнены печали. Он в эту поездку, оставшись без близких, ощутил все свое одиночество среди других людей. Почувствовал, что крепкой опоры нет для него даже среди родных братьев, старших и младших. А сыновья его очень еще молоды. И хотя они уже повзрослели, он до сих пор не всех женил, откладывал свадьбы, а ведь мог бы радоваться сейчас многочисленным внукам, лелеял бы и ласкал их. Теперь он не намерен дальше откладывать.
 
Все матери, вслед за Зере, только приветствовали эти слова и очень радовались Что же для женщин является истинным счастьем, как не женитьба выросших детей и появление внучат? Счастье это - извечное.
 
Далее Кунанбай стал говорить о том, что в этот раз он убедился в надежности своих сватов: «Э, только у них я нашел поддержку и настоящую дружбу». Он имел в виду Алшинбая и Тыныбека. Но кроме них он упомянул и о преданности бая Байтаса, из племени Тасболат, рода Тобыкты. Так как встреча их произошла по пути Кунанбая на следствие, ничего о нем родные еще не слышали. Кунанбай сообщил, что у Байтаса оказалась молоденькая дочь, что они решили породниться, сосватав ее за Оспана. Таким образом, у озорника и драчуна Оспана появилась невеста, по имени Еркежан. Все домочадцы, особенно матери, развеселились по этому поводу, порадовались и от души посмеялись. И начали шутливо совещаться, как бы мальчишке доходчивее объяснить, что и на его ноги уже надеты крепкие путы.
 
После этого Кунанбай объявил еще одну новость. Она касалась двух сыновей от Улжан. Старший, Такежан, в прошлом году посетил свою невесту и теперь вскоре должен был жениться. Калым сполна выплачен, скот в аул свата отогнали, тянуть со свадьбой незачем. Пусть создается его очаг. То же и с Абаем - и тут тоже незачем тянуть. С ним чего-то особенно затянулось, и это стало большой заботой матерей. Надо было давно отсылать его в поездку жениха к невесте.
 
Оказывается, Кунанбай с Алшинбаем уже договорились об этой поездке. Назначено было на эту весну
 
Среди всех остальных сватов Алшинбай на особом месте. Помимо того, что он большой друг Кунанбая, Алшинбай и сам по себе очень значительный человек в Аргынском крае, потомок знаменитого на весь род Казыбека, сын известного бия Тиленши. Пожалуй, нет казаха более благородного происхождения, чем Алшинбай, и сосватать невесту в его ауле, затем послать к нему жениха на урын бару, обряд знакомства жениха с невестой, было делом нелегким и требовало больших расходов.
 
Но матери были рады, их ничто не смущало. Только старая Зере призадумалась, потом сказала:
 
- Не будет ли удобнее послать его после того, как на джайлау переедем? Устроимся, почувствуем себя свободнее-тогда и отправим?
 
На что Кунанбай возразил:
 
- Тогда от нашего джайлау до джайлау Алшинбая станет слишком далеко. Добираться до него будет долго, скот, который мы погоним к нему, отощает за дорогу. Абай поедет в сопровождении аксакалов, им тоже будет тяжело Нет, надо отправляться отсюда, и выезжать как можно скорее - дней через пять-шесть. Благо, что зимовали хорошо, скот отъелся, есть что погнать . Возглавишь поездку на урын бару ты, - обратился Кунанбай к жене Улжан. -Повезешь сына и всех остальных к новой родне, в родные твои края.
 
Улжан вся просияла, услышав это поручение
 
И пошел оживленный семейный совет о том, как и что надлежит сделать, чтобы не ударить лицом в грязь перед сватами Не привычный к тому, чтобы подолгу обсуждать необходимые решения, Кунанбай прервал общий разговор и начал сам четко и коротко называть людей, которые должны поехать, перечислять все то, чего, сколько надо брать с собой: скот живьем, ткани, денежные суммы, ценной утвари и слитков серебра
 
Но как бы то ни было, домочадцы Кунанбая отнюдь не хотели оставаться в стороне от обсуждения, ибо у каждого было свое представление, каким будущим родственникам какие везти подарки, чтобы потом стыдно не было. И тут слово Улжан имело веское значение. Когда дошло до определения, какой скот в каком количестве гнать, назвали число голов: семьдесят лошадей, тридцать верблюдов. Это было изрядно - лошади Кунанбаевских косяков славились, в особенности породистые рыжей масти и саврасые. Он решил ничего не жалеть для аула Алшинбая, и потому к двум табунам обеих мастей были приданы жеребцы-производители.
 
После точного установления подарков в мануфактуре и в ценных товарах, надлежало сегодня же ночью ехать за ними в Семипалатинск. Отправиться должны были Изгутты и Кудайберды. Им было велено особенно не задерживаться в городе и, произведя закупки с помощью Тыныбека, вернуться домой дня через четыре.
 
На обсуждении всех этих вопросов из детей Кунанбая присутствовал только Кудайберды, остальные сыновья не были званы на совет. По-разному восприняли дети решение старших по поводу их сватовства. Когда сказали Оспану:
 
- Тебе невесту сосватали,- он, не сразу поняв, в чем дело, тем не менее, с деловитым видом ответил вопросом на вопрос:
 
- Что значит невесту? Бабу какую-нибудь нашли, что ли?
 
Когда Изгутты, явившийся с этой вестью, улыбаясь, как мог
 
объяснил мальчишке, что к чему, Оспан принял еще более важный вид и небрежно бросил:
 
- Е, пусть приведут. Мне баба может понадобиться.
 
Абай выслушал весть в смятении и растерянности. В душе у него содрогнулось и похолодело В эти минуты, вспоминая Тогжан, он чувствовал себя перед нею отступником и предателем. Абаю эту весть сообщила сама Улжан, и ей не совсем понравилось то напряженное молчание, с которым он воспринял сообщение. Однако она решила: это он от смущения. Несколько дней Абай не мог придти в себя и находился в сильном волнении. Размышления его были горестны и одиноки
 
У него есть сговоренная невеста У Тогжан, он знал, - нареченный жених. Невозможно ему не поехать к родителям невесты, невозможно отказаться от женитьбы. Это воля родителей. Сказать им, что он отказывается от поездки, - это невозможно! Истинную причину этого отказа он не посмеет им открыть. Власть родительская всесильна. И хоть душа его рвется к любимой Тогжан, он должен подчиниться их власти. Он в предгорьях своей судьбы -одинокий, в путах. Что ожидает его там, впереди, ему неизвестно.
 
С угнетенной, безрадостной душой, которая была в разладе с внешним миром, Абай отправился в путь, к родителям своей невесты.