Кунанбай грузно опустился рядом с Улжан и поднял взгляд единственного своего глаза на Абая, потом перевел его на Макиш. Так он делал всегда, словно выясняя для себя, что скрыто в душе и в умах его близких и домочадцев Но на этот раз внимательная приглядка родителя не была испытующей. Взгляд его был необычно мягким.

 

Весь вид Кунанбая являл собой неминуемое печальное следствие надвинувшейся и одолевшей старости. Поздно начавшие седеть борода и усы, волосы на голове к семидесяти годам словно выцвели, из черных стали бурыми. Но седины стало намного заметнее. Борозды морщин на лбу и по всему лицу стали еще глубже. И все же Кунанбай оставался все таким же корпусным и осанистым, с мощным, как глыба, телом и с прямой спиною. Движения его были уверенны, молоды и сильны.

 

Нет, не было и следов смятения или неуверенности во всем его облике. Это не был человек, изнуренный какими-то скрытыми тревожными мыслями. Он не знал неуверенности в себе. Взглянув на бледное лицо и покрасневшие от слез глаза Макиш, отец сразу понял ее состояние. Догадался, что до их прихода сюда у самых его близких по очагу был какой-то тревожный разговор о нем. И в особенности, сравнив бледное, смятенное лицо Макиш с лицами находившихся в комнате Такежаном, Оспаном, Жакипом, Майбасаром и Габитханом, Кунанбай понял, в чем причина душевной тревоги дочери Но, разгадав ее сердце, он не стал сердиться на нее.

 

Уже неделю в городе, откуда решил направиться в путь Кунанбай, он каждый день был в окружении множества людей, прибывших проводить его в хадж. Это всё были и старые друзья, сверстники, и люди одного с ним уровня по знатности, по богатству, и уважаемые аксакалы из всех племен рода Тобыкты.

 

Совершить хадж в Мекку Кунанбай решил еще год назад. И в продолжение всего года он распродавал скот, собирая деньги в дорогу. Он хорошо представлял себе, сколько понадобится денег на эту поездку. Но по своему обыкновению быть уверенным во всем, он набрал денег в пять раз больше, чем предполагалось вначале. Он хотел, чтобы долгое путешествие его было совершено при самых благоприятных обстоятельствах, без всяких стеснений. Распорядился продать огромное количество скота, особенно породистых лошадей из косяков, унаследованных от Оскенбая Для продажи Кунанбай выделил самые лучшие табуны своих знаменитых светло-рыжих и саврасых, кровей чистейших, как родниковая вода. За этот год огромные косяки Кунанбая намного уменьшились.

 

Кунанбай всегда был широк, никогда не был скрягой. Жадности к деньгам не знал. Но и не разбрасывался зря добром и умел его добывать. На такое благое дело, как постройку в Каркаралинске первой у казахов мечети, Кунанбай выделил денег не считая. И в этот раз -на хадж в Мекку первого кочевника из Арки, себя самого, он решил потратиться не меньше. Почему он пошел на этот шаг в своей жизни, Кунанбай не стал объяснять никому из домашних, ни женам, ни детям. Он полагал, что если вернется благополучно с хаджа, исполнив свой долг перед Всевышним, то этим и будет дано самое верное и безупречное объяснение всему.

 

Сват Тыныбек, купец, лично несколько раз пересчитал все деньги, затем, увязав их в пачки и завернув в бумагу, уложил на дно железного сундучка.

 

— Мырза, зачем вы берете столько лишних денег? — задал он мучивший его вопрос. На что получил краткий, уклончивый ответ:

 

— Пусть будут при мне, Тыныбек. Тебе-то зачем об этом знать? -помолчав, добавил. — Мы родились для своего блага, а не только ради того, чтобы иметь скот.

 

Деньги никогда его не волновали. Печаль была не в том, что их может не стать у него. Забота была в том, что предстоит неимоверно трудная, запредельно далекая поездка, а его одолевают всякие безрадостные думы, порожденные надвинувшейся старостью, а вместе с ней — потерей прежних сил. В соображение со всем этим, он решил, предварительно поговорив с названым братом Изгутты, взять его с собою в дорогу. С давних пор он был его неизменным и самым надежным спутником во всех важных поездках Кунанбая. Поэтому сейчас Изгутты сидел рядом с Кунанбаем, одетый в новенькое дорожное платье, сшитое в городе стараниями Макиш. Изгутты было чуть больше сорока лет, но он выглядел вдвое моложе, был силен, жилист, весел и бодр духом.

 

Зайдя в дом, Кунанбай говорил мало, спокойно пил чай, поел жареных пирожков, холодного мяса, и насытился.

 

Исподволь в комнату стали набиваться люди, которые хотели не за дастарханом посидеть, а просто побыть немного возле мырзы Кунанбая, прежде чем тот отбудет в далекие края. Кунанбаю же хотелось поговорить со своими близкими и домашними именно в этой комнате, за дастарханом и без лишних людей. Но стало ясно, что от них теперь не избавиться, а если задержаться еще, то набьется еще больше народу. Вновь взглянув на расстроенную, едва сдерживающую слезы дочь, Кунанбай чуть нахмурился и начал прощальную речь.

 

— Дети мои, супруга моя, братья и верные друзья, сородичи! -молвил он своим рыкающим голосом и, по своему обыкновению, одноглазо присмотрелся к окружающим, переводя холодный проницательный взгляд с одного на другого. — Что-то мне сдается, вы не очень одобряете, что я отбываю. Смотрите на меня, как на сумасброда, и думаете: «Куда это на старости лет вздумал отправиться? Сгинет еще на чужбине, пропадет ни за что, и не увидим мы его больше, не вернется Кунанбай назад».

 

При этих его словах многие не могли удержать слез. Плакать начала Макиш, глядя на нее, расчувствовались Такежан и Жакип. Но Кунанбай сделал вид, что ничего не заметил. И спокойно продолжил дальше:

 

— Этими мыслями вы не способствуете моему благополучию и удаче в поездке. Нет, вы лучше пожелайте мне счастливой дороги! Разве не было у меня в прошлом таких времен, когда вы все, сидящие сейчас здесь, провожали меня в более непредсказуемую, опасную дорогу? А ведь и тогда я уже не был молодым джигитом. Ну, что было бы, если меня тогда сослали? Если бы я умер на каторге? Слава Аллаху, этого не случилось, — и сегодня я отправляюсь в путь не навстречу бесславной гибели, а навстречу священной мечте! А что? Было бы лучше, если я спокойно дожил до глубокой старости, не трогаясь с места, ворчал бы возле теплого очага на маленьких внуков, покрикивал на невесток у казана и ругал своих работников около юрты? Нет, — жизнь ценна не нажитым достоянием. Богатый старик, который умрет среди своего богатства, — это буду не я. У меня есть мечта, какой еще ни у кого из казахов не было. Слаще самой богатой жизни она. Мечта во всей моей оставшейся жизни — это совершить хадж. И если в пути я занемогу, и настигнет меня смерть, и вы услышите об этом, то пусть никто из вас не скажет: «Вот, бедняга, погиб в великой печали, на большой дороге, погнавшись за своей мечтой». Скажете так, — и это будет самое плохое, что вы сможете бросить вслед моей смерти. Молодость, которая у вас еще впереди, мною уже прожита, я вкусил и меда, и яда, которые вам еще предстоит вкусить. Дни, что было мне суждено прожить с вами, я прожил — много ли, мало ли, это уже не важно. Главное — мы прожили, уважая достоинство друг друга. И я насытился жизнью. Каждому из нас суждено умереть по-своему. И смерть приходит к каждому по одиночке, вырывает его из круга жизни, навсегда уводя от близких и родственников. И где мне умереть и как умереть, — не все ли равно? Мой черед жить уже прошел, теперь живите вы. А у меня осталась малая толика жизни, последняя дорожка моя коротка и узка, как тропинка старого архара, который отстал от своего табуна и теперь идет к горной пещере, чтобы там залечь и дождаться смерти. И вы будьте снисходительны к этой моей последней дорожке. Проводите меня без рыданий и слез. Не надо горевать по мне Живите и радуйтесь каждому мигу своей жизни. Вот что я вам хотел сказать А теперь проводите меня.

 

И Кунанбай посмотрел на Изгутты, давая ему знать, что пора подниматься. Тот быстро встал, вместе с ним поднялась молодежь — Такежан, Оспан, Габитхан и другие. Абай хотел идти вместе с ними, но отец придержал его, положив руку ему на колено.

 

— Сын мой, расскажи о том, что ты узнал.

 

Абай вынул из кармана пачку бумаг с выписками из разных книг, передал Изгутты, прежде чем тот вышел из комнаты.

 

— В этих бумагах все, что удалось мне найти Храните их при себе, Изгутты-ага, — сказал Абай

 

Затем он решил от имени всех близких, собравшихся здесь, достойно ответить на проникновенные, торжественные слова отца, высказанные им с редкой для него искренностью и открытостью:

 

— Отец, мы выросли в ваших объятиях, но, как это и бывает, слишком большая близость не позволяет увидеть друг друга такими, какие мы есть. Узнавание происходит постепенно, с годами. Невзрачный, сморщенный бутон в положенное ему время раскрывается красивым цветком, который становится потом зрелым яблоком. Недавние ваши слова — это назидание и благословение нам, молодой поросли, и мы с благодарностью принимаем их. Теперь мы — делами своими и поступками -должны оправдать ваши заботы о нас -Так сказал Абай, коротко и емко, и отец с удовлетворением воспринял его слова.

 

Изгутты и другие вышли. Кунанбай с Абаем остались сидеть рядом. Отец попросил Абая назвать те крупные города, через которые ему придется проехать. Абай не стал рассказывать слишком подробно о том, что вычитал из книг на разных языках, все равно он не успел бы поведать отцу о тех странах, через которые лежал путь, о народах, населяющих эти страны, об их обычаях и занятиях в трудовой жизни. За неимением времени, не стал подробно рассказывать и о начале пути через казахские степи, ибо в Каркаралинске к отцу должен был присоединиться халфе* Ондирбай, который хорошо знал дороги через степь, ведущие в сторону священной земли. До Ташкента паломники будут ехать по своим землям, среди казахов, дальше пойдут города Самарканд, Мерв, Мешхед, Исфагань и Абадан. Потом им придется ехать через Аравийские пустыни или, в обход их, плыть кружным путем на кораблях, и высадиться уже недалеко от Мекки. Этот второй путь, выбранный по книгам, представлялся Абаю самым коротким и удобным.

 

Отец был доволен стараниями Абая, благодаря чему он представлял теперь подлинный путь к священным местам, и этот путь не казался ему таким уж непреодолимым. Теперь, перед долгой разлукой, отец с сыном, столь долгое время избегавшие лишних встреч друг с другом, пребывая во взаимном душевном ожесточении, в минуту расставания — надолго ли. не на вечность ли? — вдруг открыли сердца друг другу. Оказалось, что есть глубокая тяга между этими сердцами, есть доверие и взаимопонимание! Об этом Кунанбай высказался перед Улжан:

 

— Когда я думаю, а кто же останется на моем месте после меня, мне больше не кажется, что шанырак мой останется без опоры. Эта опора — твой сын, Улжан, и это я говорю, несмотря на то, что его дорога жизни совсем другая, чем у меня. Да благословит его Кудай на путях его! Желаю ему преодолеть все переправы и перейти через все перевалы и достичь того, к чему он устремляется! И не помешайте ему, излишне стараясь направить его по самому правильному пути! Он сам знает свой путь.

 

Итак, отец и сын перед долгой разлукой расставались по-доброму, глубоко понимая друг друга.

 

Халфе Ондирбай согласился быть спутником Кунанбаю на всем пути, от Каркаралинска и до самой Мекки. Встретившись, они намеревались ехать от Иртыша через самую гущу казахской Арки. Степная дорога для пожилых людей тяжела, и сват Тыныбек настоятельно советовал уже от Семипалатинска до Каркаралинска ехать не в седлах, а в удобной повозке. И большой тарантас, запряженный тройкой крепких рыжих лошадей, стоял уже во дворе дома Тыныбека. Всю зиму содержавшиеся на чистом овсе, откормленные кони с крутыми задами и лоснящейся шерстью, готовы были в любую минуту дернуть и покатить за собой тарантас; кони стояли в упряжи, нетерпеливо поматывая головами, грызли удила и пофыркивали. Колокольчик на дуге коренника погромыхивал чистым бодрым звоном.

 

Продукты в дорогу, постель, запасная одежда — все уже было погружено в тарантас. Мырзахан за кучера давно уже восседал на облучке.

 

Время полдень — и тут из большого дома бая Тыныбека повалил народ Большая толпа состояла сплошь из смуглых степняков, наряженных в свои племенные одежды, но попадались среди них и горожане в богатых расшитых чапанах-купцы, халфе и хазреты, школяры медресе — шакирды.

 

На пути к повозке Кунанбай вдруг был остановлен двумя бедно одетыми людьми. Один из них еще издали отдал салем Кунанбаю. Это был Даркембай. Годы посеребрили его бороду. Второй человек, стоявший рядом со стариком, был мальчик лет двенадцати, выглядевший больным — бледный, худосочный. Рваный остаток грязного чапана едва прикрывал его тело, ноги были босы, вымазаны в весенней холодной грязи.

 

Подойдя ближе, Даркембай пожелал Кунанбаю доброго пути и сразу же заговорил о своем деле:

 

— Кунеке, вы отправляетесь в священный хадж, вы избрали путь смиренных перед Богом. Выслушайте мольбу другого смиренного, вот этого мальчика. Он имеет к вам великую просьбу, о чем Бога ради просил меня передать вам, Кунеке!

 

Кунанбай нахмурился, вперил свой одинокий глаз в оборванца.

 

— Я отрешился от мирских дел, зачем обращаться ко мне с просьбами? Если имеется жалоба, обратитесь теперь к кому-нибудь другому, не ко мне!

 

— Но, Кунеке, мальчик не может обратиться к другому! Вопрос касается вас.

 

— Кто этот мальчик, и какие у него могут быть вопросы ко мне?

 

— Есть, есть вопросы! И ответить на них можете только вы!

 

Кунанбай смутился, особенно неловко было ему перед горожанами — муфтиями, хазретами, купцами, баями, шакирдами. Толпа с недоумением и любопытством в глазах наблюдала за ними. К Даркем-баю шагнул Майбасар, тотчас узнавший его. Он хотел оттеснить старика в сторону.