Главная   »   Путь Абая. Книга Вторая - Мухтар Ауэзов   »   ДЖАЙЛАУ
 
 



 

ДЖАЙЛАУ

 

 

1
 
 
Привольно раскинулся Большой аул на зеленой долине, белые просторные юрты поставлены в стороне, в значительном отдалении от серых и черных юрт средины становья — на противоположной стороне от овечьих загонов и скотных дворов с их запахами, мухами, блеянием и ревом скота.
 
В этой рабочей окраине, состоящей из убогих черных юрт, из неприглядных балаганов, накрытых рваной, латаной-перелатаной старой кошмой, из жалких шалашей, на которые пошло самое разное случайное хламье, и из убогих землянок, — на этой стороне аула, рядом со скотом, обитали те, что работали с ним, — так называемые «соседи», жатаки. Из этих бедных жилищ и выходили на работу одинокие старики-скотники и чабаны, пастухи верблюдов, табунщики, доярки и дояры, наемные конюхи и подростки-пастушата, дети нищих жатаков.
 
В полуденный час весь не занятый работой люд, живущий на этой стороне аула, джигиты на обеде, пожилые женщины, хлопочущие у очагов, подростки, дряхлые старухи, трепавшие шерсть и сучившие пряжу веретеном, — все как один прислушивались к тому, что доносилось к ним от белых юрт. Там пел высокий красивый мужской голос, звучала чудесная возвышенная песня, парившая в небе голубом над полуденным аулом. Она брала за душу каждого, кто слышал ее, и звала за собой, словно обещая великое утешение и непременное счастье. И каждому хотелось немедленно все оставить и оказаться там, возле этой песни.
 
Какая-то древняя старушка, согнутая пополам под тяжестью внука, которого несла на спине, одиноко спешила мимо юрт серых в сторону белых. Малолетний внучок, ничего еще не смысливший в музыке, задремал на бабкиной спине и начал сползать в сторону, тогда старушка остановилась и стала его поправлять на себе. Затем стянула с ушей виток головного платка-кимешек и, высоко подняв голову, стала вслушиваться, пытаясь пробиться к песне сквозь свою глухоту. Прищуренные узкие глаза ее слезились, они казались виноватыми, словно она была смущена перед солнцем за свою старость и дряхлость, за свои глубокие бесчисленные морщины, беспощадно избороздившие все ее лицо.
 
Ей в эти дни приходилось слышать голос этого певца, хотя бы издали, как и многим из слободки жатаков.
 
-Уа, сэре! Благослови Аллах тебя и верх твоих потомков! Коли ты радуешь нас, то пусть Создатель и тебя радует во все дни твоей жизни! — бормочет старая, шевеля беззубым ртом со впалыми губами.
 
Далее на ее пути, у ворот скотного двора, ей встретилась вездесущая приспешница байбише Улжан и домоправительница Айгыз — тетушка Калика.
 
— Е-е! Смотрите-ка! И эта старуха — один ветер в голове — несется туда же! — с недоброй усмешкой разразилась Калика. — Тебе чего понадобилось в том доме? Для тебя что ли поют? Да провалиться мне на месте, если она думает, что ее одну только и ждут там! Вон, как спешит!
 
Старуха Ийс прошла мимо, словно и не слышала язвительных слов Калики. По пути кликнула еще двух женщин и вместе с ними направилась к белой юрте, бормоча себе под нос:
 
-Эта несносная Калика! Не может без того, чтобы кого-нибудь не задеть. Чтоб тебе и впрямь провалиться на месте!
 
Знаменитый сэре, гостивший в этом ауле, последние несколько дней пробыл в других аулах, вернулся только вчера. А назавтра собирался отбыть в родные края. Весть об этом облетела весь аул, и каждый, кто мог, старался непременно послушать его сегодня, в последний раз. Однако не всем желающим выпадала такая возможность -жители серых юрт, не говоря уже про обитателей черных юрт и грязных землянок, не могли и надеяться попасть на представление приезжего певца, — в белую юрту для гостей.
 
А в черной хозяйственной юрте две женщины возились около громадного закопченного котла, висящего над огнем. Одна из них варила овечий сыр, курт, помешивая черпаком в котле, другая взбалтывала мутовкой квашеное молоко в деревянной бадейке. Обе они громко судачили о том, что кто-то будет сегодня слушать певца, но только не они, и что это настолько обидно, что просто слов нет. Первая женщина, у котла, была молодуха Баян, жена наемного пастуха Кашкена, — сухая как жердь, иссиня-смуглая, с грубым лицом. Вторая, с мутовкой в руках, бледная женщина с серым лицом и большим горбатым носом, — Есбике, была ровесницей Баян. Обе они, несмотря на свой молодой возраст, выглядят старыми, лица их избороздили морщины, одежда на них изношенная, давно не стираная. Выражая свои обиды, больше выступает Баян, сердитым трубным голосом ругает своих хозяек.
 
-Да разве все это для нас — все эти гулянья, игры, айтысы, вся эта веселая жизнь? Вот, недавно байбише Айгыз передала через эту собачку Калику, чтобы мы никуда не совались, когда будет петь сэре, а занялись в это самое время работой, варили курт и взбалтывали иркит, — ядовитым голосом высказывает Баян. — А мы что, нелюди?
 
Смугло-бледная, серенькая, вся иссеченная мелкими морщинами, Есбике жалобно кривит лицо и сетует:
 
— Ойбай-ау, разве Калика позволит нам послушать песни? Или байбише Айгыз? А кто будет доить коров и овец, взбалтывать иркит, варить сыр? Чуть освободишься от этих дел — мешок рваный на твои плечи и немедля иди собирать кизяк!
 
-Удивляться надо, что мы еще живы! Домой возвращаешься среди ночи, а у тебя сил нет даже прибраться в доме, где ты не была целый день! Только перешагну порог — так и валюсь с ног, словно подкошенная. Какая это жизнь?
 
Есбике, слушая Баян, охотно вторит ей:
 
— Никакой жизни! Опять же и надоедают они, стоя над душой: «Почему не свила аркан? А где ремни для новой узды?» Апырай, а вчера ругалась хозяйка на чем свет стоит: «Ты, нищая рабыня! Тебе ли маяться от безделья?» Словно обухом по голове огрела. Аднями, было, совсем убила меня! Говорит: «Ты что, забыла, как тебя, жалкую сиротку, бесприданницу, привезли к нам на плешивом верблюде? Не твой ли муж Башибек бегает у меня в прислугах?» А что тут можно сказать, если меня и на самом деле превратили в рабыню, а Башибе-ка тоже почти сделали рабом? — Сказав это, Есбике палкой помешала кизяк в очаге, потом присела на корточки перед огнем и молча, бесшумно заплакала. — Мучаешься от такой непосильной жизни, и никакой радости. Даже певца послушать не дают. И что же? Все равно приходится молчать. Вот и дочка Сакышжан так просила меня, так умоляла: «Мамочка, апатай! Разреши мне пойти послушать песни!» Сжалилась над ней, говорю: «Солнышко мое, иди, если так тебе хочется!» Обрадовалась она, собралась идти. А тут я смотрю на нее, о алла, девочка уже подросла, большая стала, а одета в такое рванье, что стыдно будет ей даже переступить порог чужого дома! Пришлось отказать. — Так рассказывала Есбике, не стараясь даже совладать со своими слезами.
 
Баян, побалтывая мутовкой, наклонилась ниже к Есбике и тихо, чтобы никто не подслушал и не донес Айгыз или Калике, сказала:
 
— И мне не легче! Встанешь на заре с птицами, так и до самой ночи больше и не присядешь, пока байбише не улягутся и не закроют тундук на их юртах. Видно, это про нас сказано: «Все ложатся спать, а свекровь ведь не спит!». Жизнь для нас, как злая свекровь. На Айгыз я работаю, как ошалелая, и зимой и летом, а заслужила от нее только прозвище: «чумазая рабыня»! Песни мне захотелось? Да какая там песня! Скоро сдохну, как скотина, песни не для меня!
 
А в соседней крошечной черной юрте, на куче лохмотьев от старой кошмы сидела дочь Есбике — Сакыш и, молча глотая слезы, пыталась наложить еще одну заплату на подол старенького платья. Убедившись, что ничего не выйдет из этого, она отложила его в сторону и, опустив свою кудрявую голову, замерла неподвижно, вслушиваясь в доносившуюся издали песню. Ах, ей ничего большего не нужно: только бы пойти вместе со старухой Ийс, посидеть у порога белой юрты и, заглядывая под откинутый дверной полог, краешком глаза увидеть певца среди красивых ковров и послушать его песни. Но прибегала уже Калика и передала слова байбише Айгыз: «Чтобы дочь Есбике не появлялась в своем рванье возле белых юрт, не позорила бы себя перед гостями. Чтобы сидела дома и не высовывалась, а слушать песни ей ни к чему! Обойдется без песен!»
 
А песня летит над аулом! И не только Баян, Есбике и ее дочь слушают ее издалека, не смея подойти к ней ближе. Песню хотели бы послушать, с благоговением внимая певцу и глядя ему в лицо, и конюх Буркитбай со своим помощником, подростком Баймагамбетом. С самого раннего утра они заняты были то поставкой кобыл на привязь, то их дойкой, и каждый раз, садясь под брюхо очередной кобылы, старый Буркитбай сердито ругался, что не дают ему послушать знаменитого певца. Но ругался он вполголоса, озираясь, как бы не услышали его другие люди и не донесли хозяевам. Его слышал только подручный Баймагамбет, с быстрыми синими глазами подросток, с волосами, торчавшими ежиком. Он слушал старика с серьезным, недетским вниманием, глубоко сочувствуя печали старого Буркитбая.
 
— Поет! День и ночь поет! Все лето гостит в ауле, а хоть бы раз увидел я этого сэре в лицо! Но как тут увидишь? Пятьдесят кобылиц на мне, и каждую раз по десять на дню доить надо! Привязан я возле них, как эти жеребята! И дни мои проходят под брюхом кобыл вместе с их жеребятами! Уже мочи нет, как надоели все со своими приказами! Только и твердят: «Смотри, чтобы очаг Улжан не оставался без кумыса! Чтобы в доме Айгыз всегда была наполнена саба! Гляди, чтобы в гостевой юрте всегда были две полные сабы с сосками внизу! И чтобы у Калики дом не оставался без кумыса!» Ты видишь, карагым Баймагамбет, каково мне приходится? С утра и до самого вечера не отвязывается ни одна из кобыл этого аула. Я должен их доить. А вечером, когда отвяжу их, то уже сил нет дойти до дома.
 
А песня все звучит! Только на краткое мгновенье, пока Буркитбай переходит от одной кобылицы к другой, он может прислушаться к ней. И вслед за ним, ведя очередного жеребенка, подпускаемого к матке, подросток Баймагамбет также мимолетно улавливает далекую песню. А далее он снова слышит лишь однообразное горестное ворчание дояра кобыл, который уже опустился на одно колено и согнулся под брюхом животного.
 
— Двадцать лет, целых двадцать лет Буркитбай доит кобыл. И за все это время я и слова им поперек не сказал. А они угостят чашкой готового кумыса, так тут же и начинают попрекать: «Ты что? Тебе свежего молока, которое ты выпиваешь вволю, недостаточно? Норовишь еще и кумысу выпить из того молока, что сам и надоил? Да чтобы глотку твою судорогой свело! Да чтобы тебе поминальный кумыс по себе самому выпить!» Ну, что ты скажешь? Тогда как я, с отекшими своими ногами, и коленей согнуть уже не могу! Пальцы мои от вечной этой дойки так распухли, что стали похожи на ноги разбитой ящуром овцы! Как начнут руки мои ныть по ночам, так спасу мне нет от адской боли!
 
Баймагамбет давно знал обо всех страданиях Буркитбая, и по природной своей доброте да по молодому сочувствию к несчастью других, старался чем можно утешить старика.
 
— Ну и бросай эту проклятую дойку! — говорил он. — Ты мог бы, Баке, и другую работу выполнять!
 
Буркитбай и при необходимости рассмеяться уже не смог этого сделать. Он разучился смеяться. Лишь скривился его рот, изобразив мрачноватую, жутковатую, язвительную улыбку.
 
— Оу, бауырым, мой бедный мальчик! Разве я не хотел бы избавиться от этой напасти, если бы только мог! Но куда бы я подевался? Мои сыновья, Бейсембай и Агай, еще малы. Да и сам я, ты погляди -на что годен? Считай — безрукий, безногий...
 
А песня летит, парит над аулом. То, стихая, улетая куда-то ввысь, вдаль, то, возвращаясь назад, кружась над белыми юртами, над родником. Песня достигает и до жителей серых и черных юрт, обитателей войлочных балаганов, сырых землянок, и жалит их в самое сердце, и навевает на них несбыточные надежды, наводит в душу неодолимую тоску безвозвратности утрат: «Ах, если бы...»
 
Слушает песню и худенький подросток Байсугур, с большим, горбатым носом, сидя на хромоногом стригунке, смирно стоящем на берегу реки. Мальчик смотрит в сторону аула, только что подогнал к нему стадо ягнят. Байсугур выехал с утра, не поев ничего, но сейчас, склонившись над гривой стригунка, пастушок слушает песню жырау, забыв о голоде. Подъехать ближе к аулу Байсугур не решается -еще стоят у жели, привязи, связанные голова к голове овцематки, которых еще не подоили, и ягнят подпускать к ним нельзя. Издали он видит, как его мать, овечья доярка, переходит от скотины к скотине, пригибается, обиходит овцу, потом переходит к следующей. Именно сейчас ни в коем случае не надо давать ягнятам приблизиться к маткам, а иначе… Мальчик за это лето уже два раза упускал ягнят, и он навсегда запомнил жестокие побои бая Майбасара. Но сейчас ягнята улеглись, мирно дремлют у водопоя, и Байсугур на своей хромоногой лошадке подъезжает ближе к аулу, чтобы лучше слышать песню. Она словно привораживает его. Остановив конягу недалеко от скотных загонов, худенький пастушок, ссутулившись в седле, слушает пение жырау. Так он простоял на месте довольно долго, уйдя вслед за песней в ее зачарованный мир. И не видел того, что происходит сзади, за его спиной. Вдруг услышал он страшный, невероятно свирепый крик. Оглянулся — на него летел, меча громы и молнии, неистово подстегивая плетью громадного жеребца, сам бай Майбасар.
 
— Чтоб тебе сдохнуть, отца твоего… тещу твою так и разэтак! -ревел он на скаку. — Песни захотелось, музыки! Я тебе покажу песни, змееныш! Сейчас тебе будет музыка — глаза твои лопнут!
 
От неожиданности пастушок перепугался насмерть, чуть не свалился с седла. Оглянулся — и увидел ужас. Недавно преспокойно лежавшие на ровном бережку ягнята, теперь, словно одержимые, с дурным многоголосым блеянием неслись в сторону аула — словно живая река проносились они мимо оцепеневшего пастушонка. Навстречу им со стороны привязей для дойки раздались призывные крики маток.
 
Майбасар налетел, как демон, для начала пару раз хлестнул жалкого мальчонку по худеньким плечам своей тяжелой плетью. Затем плеть опускалась на его тощую спину со свистом сабли. Байсугур свалился у ног своего жеребчика.
 
— Агатай, пожалейте! Не убивайте меня, агатай! — вскрикнул пастушок, плача, валяясь на земле под брюхом своей клячи. Конек не тронулся с места, словно решив прикрыть собою мальчика.
 
Выматерив предков Байсугура до седьмого колена, Майбасар продолжал хлестать его плетью, доставая полуживого от боли и страха мальчонку на земле, у ног своего засекавшегося на месте жеребца.
 
После отъезда Кунанбая в святые места вся власть по домашности в Большом ауле перешла к своенравной и властной Айгыз, власть же над движимым и недвижимым имуществом вне очага перешла в руки Майбасара. С целью устрашения и наведения всеобщего порядка в отсутствие Кунанбая, Майбасар объездил все его кочевые станы, нагоняя страху на чабанов и табунщиков, верблюжьих погонщиков, даже на пастухов ягнят и коз, которыми обычно были дети. Под такую свирепую поверку Майбасара уже дважды за лето попадался пастушонок Байсугур, сейчас попался в третий раз.
 
Ягнята уже рассыпались по всему аулу, а Майбасар продолжал крутиться на коне возле барахтавшегося на земле и пронзительно кричавшего пастушонка, и сверху нахлестывал его камчой. Согнувшаяся у овцы, мать Байсугура услышала его вопли, вскочила с места и с отчаянным криком, с ведром в руке, как была, бросилась через ковыльный пустырь спасать сына. Его отец, больной чабан Байторы, тоже слышал из юрты, ворочаясь на постели, как Майбасар опять избивает мальчика. Но Байторы не находил в себе силы встать.
 
-Чтобы всякая удача прошла мимо тебя! Кровопийца Майбасар! Ты опять измываешься над малым ребенком! — в бессильном гневе бормочет он.
 
Байторы уже давно чутким слухом уловил блеяние бегущих к аулу ягнят. Сразу встревожился: « Может, прилег в степи и уснул, ведь всегда не досыпает! А может, с коня упал или что другое случилось, мальчонка растерял ягнят!» Овцематки стояли за серыми юртами, привязанные на жели для доения, недалеко от юрты Байторы.
 
Прикованный к постели, словно пришитый к лохмотьям войлока на полу, Байторы ворочался со стонами и проклинал свою болезнь.
 
— Ей, сын Оскенбая! Ты должен знать, что я свою болезнь заработал, когда ходил за твоими табунами, спал на снегу, подложив кусок льда под голову! Когда осенними ночами, в заморозки, я стоял у ворот твоего загона, охраняя твоих овец, и под утро весь покрывался инеем! А теперь твой брат, непутевый вражина Майбасар, решил все муки и издевательства, положенные мне, передать моему сыну? Знать, издевательства твои переходят уже на моих потомков! Нет, не Бог меня карает, а ты меня караешь, хочешь стать для меня богом карающим! Так ты-лукавый бог! Перестань измываться надо мной! Будь ты проклят, и тебе гореть в аду, Майбасар! — Так в одиночестве, больной и несчастный, метался и томился Байторы, слыша, как истязают его сына, и бессильный помочь ему. Закрыв глаза, скорчившись на убогой постели, он ударял себя сжатым кулаком по голове и заливался бессильными слезами отчаяния.
 
А песня летит, парит над аулом.
 
Тем временем старуха Ийс, пренебрегая запретами Айгыз и ее подручницы Калики, уже вошла на широкий двор у гостиных юрт. Между четырьмя белыми юртами — все были о шести канатах, перекинутых через верх-были натянуты арканы-керме для коновязи. У стен юрт лежало множество седел, снятых конских сбруй. Судя по ярким попонам и по женским седлам с высокими луками, украшенными серебряной накладкой, можно было предположить, что приехало много молодых гостий. А по отсутствию коней на привязи у керме, можно было предположить, что гости прибыли давно — коней увели на пастбище.
 
И людей на дворе, возле гостиных юрт, было немного. Лишь у земляных печей, на краю двора, деловито возились женщины, готовя мясо в казанах и разжигая большие медные самовары. Маячили две-три фигуры подносчиков кизяка, в рваных одеждах.
 
На этот час три из четырех гостевых юрт были пусты, все гости собрались в срединной большой юрте… Песнь звонкоголосого сэре, поющего безустанно, звучала из этого дома.
 
Старая Ийс подошла к стряпухам у земляной печи и обратилась к разрумянившейся молодке, совавшей ветки таволги в топку самовара:
 
— Скажи-ка мне, милая, а пела уже новая невестка, самая молодая из невесток?
 
— Е, пела, пела! И вчера пела. Разве может она отказаться? Все Равно заставили бы!
 
Старуха Ийс зацокала языком, покачала головой и сказала:
 
-А ведь говорили, что ее пение не нравится обеим байбише этого дома. И они строго-настрого наказали: «Пусть не смеет петь, пусть не выставляет себя на посмешище, еще не показав себя в ауле, какая из нее невестка!»
 
— Может, матери и запрещают, но гости просят спеть. Проходу ей не дают, всё просят!
 
— Вот бы услышать ее, айналайын.
 
-А как хорошо поет! И сама она нравом словно шелк, мягкая, так и стелется, на доброе слово отзывчивая! Ко всем обращается только на вы, — отозвалась пожилая стряпуха.
 
Тут подошла прислужница самой молодой невестки, розовощекая девушка по имени Злиха, послушала других и сама вступила в разговор:
 
— У нее нрав приятный, она уважительная ко всем, перед всеми учтивая. Но все равно в том доме постоянно ее шпыняют: «Не возносилась бы особенно! Посмотрела бы, под каким высоким шаныраком сидит!»-тихим голосом, с оглядкою говорила служанка Злиха.
 
Женщины закачали головами, зацокали языками, загалдели, проявляя сочувствие к тому, что сообщила им Злиха.
 
-Апырай! Не успев войти в дом!
 
— О, Алла! Это от ревности!
 
-От зависти!
 
-Ясно, что это соперницы!
 
-Так могли сказать только Айгыз, Калика и те, что вокруг них...
 
— Бедная невестка! Бедная красавица! Нелегко ей будет здесь!
 
— Но здесь никто из гостей об этом не знает. Все только просят ее спеть, днем и ночью! Некому состязаться с ней! Вот и просят: спой да спой! Не скромничай! Спой еще!-говорила Злиха, посмеиваясь, явно гордясь своей хозяйкой.
 
Но тут зазвучала новая песня, исполняемая степным сэре, и старуха Ийс с уснувшим на спине внуком вместе с двумя другими женщинами отошла от кухни, направляясь к большой юрте.
 
Молодой невесткой, о которой они говорили с таким жаром, была Айгерим. И юрта, в которой сейчас собрались гости, была Молодой юртой, ее новым семейным очагом.
 
Абай привез Айгерим уже три месяца назад. Сейчас молодая женщина, в шелковом платке для келин на голове, сидела в самой середине толпы гостей, рядом с Абаем.
 
На этот раз гости аула были необычными. Много молоденьких девушек в шапочках и замужних женщин в платках, несколько групп щеголеватых джигитов. Но среди них были особенно заметные люди, к которым было обращено большое внимание: они полулежали на почетном месте, на разостланных коврах, покойно уложив локти на большие подушки Это были именитые гости, прославленные сэре и сал — известные певцы степной Арки. Все они приехали издалека. Среди них был один, на которого, как на самого дорогого гостя, было направлено поистине благоговейное внимание. Представительный, цветущий джигит стройного телосложения, среднего роста, с красивым, сияющим белым лбом — знаменитый Биржан-сал, чей несравненный голос и прекрасные песни оценили во всем Среднем жузе.
 
Всех этих людей призвал Абай. Они своими песнями, своим отношением к песенному искусству оказались чужды суровым и жестким устоям богатого аула, которые устанавливали Майбасар и Айгыз. Эти с откровенной враждебностью отнеслись к новому окружению Абая и Айгерим, настраивали против них своих людей. А тех, кто, вопреки их воле, тянулся к ним и хотел бы послушать песни сэре, не подпускали к юрте Абая. Однако он старался не придавать этому значения и собрал вокруг себя многих талантливых молодых людей Тобыкты. Прославленный певец, сэре Биржан, редкий и почетнейший гость, приехал ктобыктинцам из далекого Кокшетау. В руках он держал простую домбру, перебирая пальцами струны. На нем был просторный легкий чапан из черного бархата. Поверх белой сорочки с вольно распахнутым воротом был надет легкий золотистый камзол китайского шелка. Голову накрывала вышитая золотыми узорами тюбетейка, сверкавшая и переливавшаяся вспышками бликов при малейшем движении певца. Когда он запел новую песню, лица слушателей глубоко, готовно сосредоточились, в глазах вспыхнул радостный свет ожидания. Сэре пел о себе.
 
Я Биржан-сал, Кожагулов сын,
Зла от меня не ожидайте вы.
Не возношусь я, что называюсь акын,
Но и не склоню ни пред кем головы.
 
Эта песня так и называлась. «Биржан-сал». Среди тех, кто слушал ее, озвученную необыкновенно красивым, бархатным голосом Биржан-сала, слушал, затаив дыхание, забыв обо всем на свете, был сам Абай.
 
Он смотрел на певца чуть раскосыми, черными, яркими глазами с таким выражением, словно не видел сейчас ни самого сэре, ни кого бы то ни было рядом. Хоть эти глаза были широко открыты и смотрели, не моргая, в упор на Биржана, видели они сейчас не его лицо, не пальцы, перебиравшие струны домбры. Абай видел все сразу — и лицо, и руки, и душу певца, и душу самой песни, и ее вечный полет над всем миром.
 
Подхваченная крылами мелодий, душа Абая улетала в иной мир, где царила лишь одна эта песня, где бушевало безбрежное половодье высоких поэтических чувств и возникали картины неземной прекрасной жизни. Певец также преображался, вновь возникая из своих же собственных песен, и представал перед внутренним взором Абая неким колоссальным степным великаном. Этот великан стоял на самой высокой вершине Кокше и зорко обозревал весь родной край и всех людей, населяющих с незапамятных времен беспредельные пространства степной Арки, в блеске гладких зеркал полноводных озер. Степной великан не просто следит, равнодушно и беспристрастно, за теми пределами человеческого обитания, на которых творят зло сильные мира сего, раздуваются от собственной спеси родовитые баи, и стонут задавленные непомерным гнетом неимущие кочевники, гоняющие по степи чужой скот. Нет — из могучей груди певца рвется в мир песня, полная гнева и сострадания, словно призывный клич ко всем угнетенным этого степного мира. Он словно громогласно заявляет: «Иду на вас с песней! Попробуйте не покориться ей, попытайтесь устоять перед нею!» Звучит песня за песней, и каждая несет в себе свет жизни и надежды, и очищает народ Арки от греха и зла, от всякой нечестивости и скверны.
 
Песня, взлетев высоко в горы, начинала раскачивать высокие горные ели на склонах Кокше, и тогда каждая хвойная лапка на деревьях принималась раскачиваться, словно золотая кисточка на макушке тюбетейки Биржана. Все становилось едино во взаимном чувстве глубокого единения и восторженного приятия, и темная ночь Арки, и песня, звучащая в ней, и черный бархатный чапан на певце, и озаренные радостью лица слушателей, и лицо самого исполнителя-жырау. И прояснение на этих лицах было сродни просветлению на лице певца, который становился все более радостным, вдохновенным. И удивительная, красивая улыбка расцвела и осталась на лице акына. И песнь неслась, парила над аулом. Вдруг шумные, дружные звуки одобрения раздались вокруг, — и Абай очнулся от своих грез. Песня закончилась, люди благодарили певца Абай смотрел на него повлажневшими, благодарными добрыми глазами.
 
Айгерим давно заметила этот душевный отлет Абая, сидя рядом с мужем, и чтобы вернуть его к нему самому, она словно нечаянно облокотилась на его колено и тихо рассмеялась. Абай вздрогнул и смутными глазами посмотрел на Айгерим, но быстро пришел в себя и сам тоже засмеялся. Однако лицо его все еще оставалось бледным, несколько застывшим. Да и прозвучавший смех его был несколько судорожный, неестественный. Но благодарным взглядом отозвавшись жене, которая была столь чутка к нему, Абай повернулся к певцу Бир-жану.
 
— Биржан-ага, не о тебе речь, да не заденут твою честь мои слова, но есть такие акыны, которые свой дар используют для того, чтобы попрошайничать перед баями, доят их, выклянчивая всякие милости, и не гнушаются, продавая свой голос и душу, использовать для этого поэтическое слово. Есть певцы с прекрасным голосом, но, пресмыкаясь перед мырзами и перед всякими баями, они свели цену песни до понюшки табаку. И вот я рад встретиться с тобой, ибо ты песню, униженно пресмыкавшуюся у порога, вознес на почетный тор. Что может быть дороже для казахов, чем бесценные слова акынов о высокой и прекрасной душе народа? Именно ты своими песнями дал казаху узнать самого себя и заставили его воскликнуть: «Да ведь это же я! И я, оказывается, вот какой!» Лишь одного этого достаточно, чтобы народ отдал глубокую дань уважения тебе, Биржан-сал!
 
— Добро! Было бы прекрасно, Абай, если бы я всегда пел свои песни, а ты бы их толковал! — пошутил Биржан, и его изысканную, дружественную шутку сумели оценить и Айгерим, и другие, поднявшие веселый одобрительный шум.
 
Еще с утра в трех бурдюках выставленный кумыс так и остался не выпитым и теперь застоялся, так что деловитые Ербол, Мырзагул и Оспан в шесть рук принялись разбалтывать кумыс. Принесли чашки, которые, наполненные пенистым золотистым напитком, пошли по кругу С окончанием последней песни «Биржан-сал», сидящие в доме несколько оживились, в разных частях большой юрты раздались голоса, прозвучал смех.
 
Абай нашел необходимым завершить свою мысль, не смутившись Дружеской иронии Биржана, и сказал: 
 
-Джигит не может добиться истинного уважения и почета, будучи даже знатным баем, но без прилежания к искусству. Однако и одного таланта мало, ведь недаром говорят, Биржан-ага: «Если ты одарен, то сумей и оценить свой дар». Безродность и бедность — не порок, роняющий достоинство джигита, у которого есть дар акына, и кто может выразить своим искусством печали и горести народа, утереть его слезы и дать ему надежду! Будь таким, — и все будут неизменно уважать тебя! — Так сказал Абай и внимательно посмотрел на сидящих рядом Айгерим и своего племянника Амира.
 
Но тут прозвучало ответное слово Базаралы. Достигший зрелых лет, он на этом веселом собрании молодежи был самым старшим по возрасту. Сидел он на торе в кругу самых почетных гостей-сэре. Его слова были не без добродушного лукавства:
 
— Весьма умные слова, мой Абай! Я согласен с тобой, — пусть уважение кджигиту оказывают по его талантам, — сказал он, с шутливым смирением склоняя голову, — правда твоя! И я о том же всегда говорил и говорю: «Тобыктинцы! Не смотрите на меня, что я бедный, все равно я самый богатый!» И кто же поверит мне? Никто, кроме тебя. Выходит, что ты один веришь в это, Абайжан! Надо же, чтобы в это поверить, тебе пришлось пригласить из далекого Кокше великого сына Арки — самого Биржана!
 
Прищурившись, он весело, остро посмотрел на Абая и первым весело, от души расхохотался. Его шутка вызвала бурю смеха в юрте. Смеялся и Биржан-сал. Абай сквозь смех ответил Базаралы:
 
-Ты прав, Базеке, как всегда, ты прав! Если забыть о твоей бедности, то во всем остальном кто окажется первым во всем Тобыкты? Конечно, ты, и больше никто! — Это была шутка, но вслед за этим прозвучало уже вполне серьезно: — Однако, Базеке, посмотри: здесь самый цвет молодежи большого рода Айдос. Давайте, друзья, посмотрим на себя и скажем со всей правдой: есть среди нас великие таланты? Что мы успели сделать такого, чтобы народ захотел это сохранить у себя как свое достояние? Мы сейчас говорим об искусстве. Много ли мы потрудились для искусства? — Так сказал Абай и, серьезно глядя на Базаралы, смолк; потом обвел глазами всех сидящих вокруг.
 
— Базеке, — продолжал он, — давай будем говорить серьезно. Ведь народ как будто чего-то ждет от нас. На нас возлагают серьезные надежды: от «потомства новой весны» люди ждут немалого. Но давайте скажем откровенно...
 
Тут Базарапы порывисто подхватил
 
— Конечно, надо говорить откровенно! Выноси свой приговор без промедления!
 
Он улыбнулся и стал ждать продолжения речи Абая. Абай допил кумыс и серьезным голосом завершил свою речь:
 
— Базеке, мы только друг другу на словах, а больше всего, каждый в мыслях своих, обещали создать что-то новое, а ничего не создали! Так что же мы — пригодный под седло конь или же ни на какую работу не пригодная жирная яловая кобылица? Вот вам и вопрос мой, и ответ, и приговор.
 
Базаралы прищелкнул языком, зацокал и покачал головой.
 
— Е, не впутывай меня! Я в твою игру не играю! Я-то никому ничего не обещал, никакого искусства у меня нет! Я не акын, я пою, когда захочу, когда душа петь велит, и я не могу дать тебе того, чего не имею!
 
С довольным видом, усмехаясь, Базаралы откинулся на подушках. Молодежь рассмеялась. Базаралы на самом-то деле был неплохой певец и отличный рассказчик.
 
Но у Биржана этот разговор вызвал сильное волнение; он с задумчивым видом взял домбру и заиграл вступление к песне. Восхваляя певца из Кокше и выражая недовольство собой и своим поколением тобыктинцев, Абай говорил искренне, без ложного чувства родового самолюбия. И как бы в ответ ему Биржан запел свою известную, но редко им самим исполняемую песню «Жанбота».
 
Молодежь хорошо знала историю возникновения этой песни. Она сыпала соль и на раны Биржана, и на скрытые раны Базаралы. В ней говорилось о побоях, нанесенных акыну одним из богатых властителей.
 
Жанботу- волостного родил Карпы к
Жанбота к чинам и власти привык.
Друг его, Азнабай, среди бела дня
Посылал отнять домбру у меня.
Я — акын. Я не отдал домбры моей,
Хоть пытался ее вырвать злодей.
При народе избил он меня камчой...
Но не умер акын от обиды той. -
А не смерть — за такой позорный удел?
Не зарыл ли в землю Биржана он?
Жанбота! Где ты видел такой закон,
Чтоб свободного бить кто-то посмел?
 
Биржан спел о том, что сделали с ним власть имущие, какому унижению и позору подвергли акына Этим самым он ответил Абаю на его слова о значении поэта в жизни народа. « Меня превозносите, называете великим сыном Арки, а вот посмотрите, как унизили мое достоинство. Над поэтом всегда занесена камча властителей. Теперь сами можете судить, какова на самом деле участь вашего Биржана, которого вы так любите слушать!» -таково было горькое признание знаменитого сэре.
 
Абаю было больно слушать певца. После его слов он не сразу нашелся, что сказать. Попытался его утешить:
 
— И этот Жанбота, и его приспешник Азнабай — сегодня они кичатся властью и богатством, они вершители чужих судеб. А завтра от них не останется и следа. В памяти же родов Атыгай, Караул, Керей и Уак, на просторах всей Арки сохранится твое имя. Их же имя останется только потому, что одной своей песней ты втоптал их в прах, позорным и постыдным клеймом помечены они будут навеки в памяти наших потомков. А твое имя будет сиять величием, и чем больнее был тот подлый удар камчой по твоему лицу, тем более просветленным и величавым предстанет оно в глазах будущих поколений! Так что — к чему печали и огорчения, Биржан-ага?
 
Для молодежи не совсем были понятны слова утешения Абая, но более старшим они пришлись по душе. Жиренше подхватил слова друга, добавив:
 
— Вы, сидящие здесь молодые джигиты, вы, девушки, разве не вы порукой, что имя Биржана останется в веках? Многие из вас хотят стать певцами, вы уже два месяца неотступно следуете за ним и запоминаете его песни, разве вы забудете то, что переняли от него? И разве не передадите их вашим детям? Разве не разнесете их по всем пределам степи? Песни эти не исчезнут! Вот поэтому не исчезнет имя того, кто сочинил их, имя Биржана.
 
Жиренше указал на Амира и сказал:
 
— Спросите хотя бы у Амира: какой певец для него дороже Биржана?
 
Все обернулись на Амира, который сидел в сторонке и тихонько наигрывал на домбре мелодию «Жиырма-бес», знаменитую песню акына Зил кара, перенятую в эти дни у Биржана. Взглянув на восторженное, вспыхнувшее лицо Амира, маститый сэре улыбнулся и попросил его:
 
— А ну-ка, джигит, сыграй и спой это, и как следует!
 
Амир не заставил долго упрашивать себя. Заметно волнуясь, чуть побледнев, он запел высоким, чистым, красивым голосом. Амир сразу же был захвачен красотой и силой песни, которую исполнял, и пел ее самозабвенно, с огромным наслаждением. Голос певца был поставлен от природы, некоторые уроки мастера-сэре пошли ему на пользу, и молодой джигит исполнил «Жиырма-бес», песню новых времен, вдохновенно и безупречно. Ее особенно любила молодежь.
 
Подари колечко, родной, — простенькое, медное!
 
Дар твой душу согреет мою среди лютой зимы.
 
Приди, сними сапоги, заходи в жилье мое бедное,
 
Не боюсь, что поймают меня, — были б счастливы мы!
 
При этих словах песни Базаралы вдруг вскинул голову и порывисто, восторженно вскричал:
 
— Уа! Вот это девушка! О, Создатель, что за девушка! — И затем, в ритме прозвучавшей песни, нараспев продолжил: — Милая, айналай-ын, черноглазая моя! Мне бы с такою встретиться, иншалла! Мне бы, горемычному, свидеться с нею, бисмилла! — чем и рассмешил всех сидящих рядом.
 
Сидевший рядом Биржан-сал, принимая шутку Базаралы, посмотрел на него добродушно, затем сказал с самым серьезным видом:
 
— Ту-у, Базеке, как тебя понимать? Что это за слова: мне бы с такою встретиться, с черноокой? Да ведь эта черноокая сидит рядом с тобой! А ты взываешь к Аллаху! Посмотри на Балбалу — чем она хуже девушки твоей мечты из песни?
 
Базараллы быстро обернулся в сторону девушки.
 
— Оу, дорогой мой, айналайын, ты прав! — воскликнул он, метнув на нее быстрый взгляд прищуренных глаз. Так смотрит охотничий ястреб на проходящего мимо котенка.
 
Балбала сидела вполоборота к Базаралы. Услышав его восклицание, красавица глянула на него из-под опущенных ресниц, медленно, как бы нехотя, переводя на него свои черные, влажные, огромные глаза. И хотя Балбала старалась сохранить свое величие и достоинство, но слова Биржан-сала все же смутили ее, и лицо ее вспыхнуло пылким розовым румянцем. Стараясь строже сдвинуть брови, она все же не смогла сдержать улыбки, и сквозь раздвинувшиеся сочные губы ее мгновенно сверкнули белые зубы.
 
Базаралы уловил этот ее скользящий взгляд, в котором, кроме наигранной строгости, было неприкрытое любопытство, и стал изображать крайнюю степень раскаяния:
 
-Таубе! Каюсь я! — воскликнул он с комическим ужасом. — Аллах уродил меня слепым, как котенок! Тьфу! Тьфу! Черт попутал, грешен я! — И он вытянул шею и стал осматривать всех девушек в юрте, переводя взгляд с одной на другую. -Астапыралла! Да здесь, оказывается, одни красавицы собрались!
 
Биржан постарался смягчить свою шутку, заметив, что она смутила Балбалу, и подхватил слова Базаралы, переводя хвалу на всех присутствующих девушек и молодых женщин:
 
— К тому же и петь могут славно, и сказать умное слово. Когда запоют, мед льется из уст! Учтивы и воспитанны, нравом мягки как шелк! Вот они сидят передо мной — мои ученицы и ученики, прекрасная молодежь, мои младшие братья и сестры.
 
Биржан намеренно не призносил принятых в отношении молодых женщин слов: «девушки», «сестрички», ибо они могли привнести неуместное здесь настроение игривости, ухаживания. Он предпочитал выглядеть в глазах этих молодых талантливых женщин как старший брат. И хотя он не называл их по именам, но, обводя глазами, давал знать, кого предопределил в «ученицы». Такой — не обозначенной вслух-чести удостоились Балбала, Керимбала, Умитей, Айгерим, и по лицам их словно пробежал луч рассветного солнца. Словно в доме широко распахнули дверь, откинули тундук с вершины юрты, и заколыхались по спальным углам вкруг очага шелковые пологи и занавески, и ворвавшиеся снопы солнечных лучей осветили цветные ковры-тускиизы с яркими узорами, на миг превратив войлочное кочевническое жилье в сказочный дворец. Присутствие красоты и искусства преобразило и это жилье, и людей, собравшихся в нем. Дом зазвучал молодым весельем, расцвел улыбками, наполнился ароматом душевной радости и счастья, изысканными шутками, утонченными знаками внимания друг к другу, благопристойным веселым смехом
 
Гостями Абая и Айгерим были самые одаренные, незаурядные молодые люди Тобыкты, действительно, цвет и гордость тобыктинцев. Сюда, в аул Кунанбая на реке Барлыбай, два дня назад были приглашены молодые джигиты и девушки родов Иргизбай, Торгай, Котибак и Жигитек, а также из далекого рода Бокенши. Сидевший рядом с Абаем юный джигит Амир был сыном Кудайберды. Перед его смертью Абай обещал брату, что станет отцом для его детей, достойно воспитает их. И Абай ревностно исполнял обещание, заботился о сиротах не меньше, чем о своих собственных детях. Старший Амир оказался склонен к поэзии и музыке, обещал стать настоящим акыном. Абай постоянно держал его возле себя, ни в чем не отказывал ему и никому не давал его в обиду.
 
Амир пригласил с собой нескольких друзей-сверстников и юную родственницу, красавицу Умитей, дочь Есхожи. Сидевшая возле База рапы, Балбала была невеста племени Анет, она была засватана туда, и с нею приехали много сопровождающих девушек свиты. Из Бокенши приехал Акимхожа, сын Сугира, он привез свою сестру Керимбалу. От жигитеков прибыл младший брат Базаралы, известный по аулам щеголь и красавец Оралбай, неплохой исполнитель кюев на домбре и певец.
 
Вся эта видная молодежь была предана музыкальному искусству Арки, прекрасно пела — поставленными от природы красивыми голосами, и многие из них честолюбиво мечтали стать настоящими акынами. С сэре Биржаном, который уже давно гостил в Тобыкты, они встречались не первый день.
 
И все же среди этой блестящей ватаги талантов самым многообещающим был Амир. Он был избалован Абаем, к тому же имел склонность кдерзким шалостям и на язык был востер, но дядя никогда не делал ему замечаний и другим не давал ограничивать свободу талантливого племянника-сироты. Два месяца назад, узнав, что в Тобыкты заедет знаменитый Биржан-сал, послал к нему на встречу Ами-ра с таким поручением:
 
— Поезжай, посмотри сам. Если он и на самом деле такой славный певец, как о нем говорят, то пригласи его к себе в аул. Устрой ему хорошую встречу, угощенье, собери молодежь. Пусть он почувствует себя вольно, погуляет, повеселится с вами. А молодые пусть поучатся у него.
 
Амир нашел Биржан-сала в одном из отдаленных аулов Тобыкты, провел вместе с ним два дня, потом пригласил к себе, а сам немедленно отправился в свой аул, чтобы поставить юрту для встречи знаменитого гостя. По пути домой он заезжал к Абаю-ага и поделился с ним своими восторгами о Биржан-сэре. Абай устроил встречу с ним сначала в ауле Амира, а потом принял у себя, в Большом ауле Кунанбая.
 
Биржан-сал покорил не только Амира, но и самого Абая. Он сразу близко сошелся с певцом, почувствовал в нем родственную душу, они стали как старые добрые друзья. Абай несколько раз собирал у себя талантливую молодежь разных племен Тобыкты, он хотел преподать им на выступлениях Биржана высокую школу музыки степной Арки. Абай приглашал лучших домбристов и певцов из молодежи, знакомил их с Биржаном, давал им послушать его, а потом разъяснял достоинства его музыки. Молодежь выучила много песен знаменитого сэре, все наперебой стали приглашать его в свои аулы. Бир-жан с Абаем погостили и у Амира, и в ауле Умитей, побывали в ауле красавицы-певицы Керимбалы, дочери Сугира. Везде их встречали празднично, с большим почетом и уважением. Возвращаясь назад, они надолго задержались у жигитеков, были гостями Базаралы и Оралбая.
 
И вот, когда наступила пора Биржану отправляться в обратный путь, Абай решил поставить у себя четыре белых юрты для прощального тоя. Биржан определил день своего отъезда, и накануне молодежь вновь собралась, чтобы провести с ним последний вечер и на прощанье послушать его песни, самим спеть то, чему научились они у Биржана-сала. Условились, что каждый желающий споет по одной его песне, как это и сделал недавно Амир, исполнив «Жиырма-бес».
 
После того как шутка Базаралы прошла с успехом, и всеобщий смех отзвучал, под игру на домбре Оралбая спела Керимбала.
 
Абай запомнил Керимбалу совсем юной девушкой — с той далекой лунной ночи на берегу реки Караул, когда она стала свидетельницей тайны пламенных чувств Абая и Тогжан. Теперь это была хорошо развившаяся, красивая, своенравная дочь своего аула. Была уже просватана в племя Каракесек, но ее жених неожиданно заболел и умер. Теперь Керимбала называлась «невестой-вдовой» и должна была стать женой его старшего брата. Однако отец ее, бай Сугир, и ее братья не спешили с нею расставаться, все задерживали ее отъезд к каракесекам. Ведь Керимбала являлась для них светлым солнышком, воплощением веселья жизни. Цветущая, жизнерадостная красавица стала одной из самых засидевшихся в невестах девушкой в Олжай… Но никогда про нее не ходило никаких сомнительных слухов, не было сплетен, поэтому Сугир и не боялся удерживать дочь так долго у себя, не отправлял ее в края дальние, в Каракесек.
 
Итак, после Амира стала петь Керимбала, взялся ей подыграть на домбре красавец Оралбай.
 
С раскосыми влекущими карими глазами, с румяным лицом, с большой косой, Керимбала обладала необычной, своеобразной красотой и была очень привлекательна своим ровным веселым нравом, живым умом и скрытой — под нежной женственностью — большой силой духа.
 
Керимбала спела песню, выученную у Биржана и до сих пор неизвестную в Тобыкты: это была «Голубушка», песня, неизвестно кем сложенная, но охотно исполняемая многими знаменитыми певцами. В ней были слова, особенно излюбленные в народе: «Голубушка нежная, найдется ли в сердце твоем место джигиту влюбленному в твою красоту?» Слова песни прозвучали, устанавливая в сообществе юных музыкантов особый настрой, исполненный взаимного обожания и благородного ухаживания. Старшие, Биржан-сал и Абай, слушали молодую певицу с большим вниманием и благосклонностью.
 
Вдохновленный ее пением, запел сразу же Оралбай, и песня его называлась «Камень драгоценный».
 
Твоя легкая поступь тешит мой взгляд,
В ушах — серьги, в косах шолпы звенят.
 
Сильный, открытый голос юного степного певца своим страстным звучанием придал словам песни такое могучее чувство, что у слуша-телей встрепенулись сердца. Оралбай не просто пел-он словно рассказывал пением своим о том, что видит сейчас перед собою. Он словно не песню пел, известную всем, а делился своими чувствами. Оралбай пел так, словно красавица из песни стояла перед ним, и он слышит перезвон ее шолпы в косе. Песня закончилась, а зачарованные пением Оралбая слушатели не успели насытиться ею. И сама Керимбала, позволив себе опередить Биржана, взмахнула ручкой, обнизанной золотыми браслетами, в сторону певца и воскликнула:
 
— Ах, еще бы! Еще раз послушать!
 
И тогда прозвучала такая же просьба сэре Биржана: «Еще раз,
 
повторить!»
 
Не возвращаясь к начальным словам песни, молодой акын дальше импровизировал: 
 
Я увидел тебя на другом берегу.
Сделай лодкой свою золотую серьгу
И меня переправь. А не можешь, — прости!
В кругу райских дев мне тебя не найти!
 
Джигит призывает, выказывает свое страстное желание. Верит, что дружественное сердце поймет его. Страстное его желание не останется безответным, словно молодой сильный зверь, потягиваясь под жарким солнцем, дремлет, грезит о той, которая где-то вблизи и тоже безудержно устремлена к нему. Без этого взаимного огня разве жизнь молодца в радость? И он призывает, чтобы их сердца запылали в едином пламени страсти.
 
Все собрание, особенно старшие — Базаралы, Жиренше и Абай, почувствовало некую неловкость от этого откровенного признания. А лицо Керимбалы залилось краской смущения. И, весело смеясь, покраснела Айгерим Сверкнув жемчужными зубами, улыбнулась Бал-бала, поведя глазами в сторону Базаралы. На юного сэре, сидящего рядом с нею Амира, посмотрела особенным взглядом его сверстница Умитей. Она должна петь следующей. Выбранная ею песня -«Баян-аул». Амир сопровождает ее исполнение игрой на домбре. Прозвучав вначале на низких ладах, домбра восходит все выше и сливается на единой высоте с красивым, высоким голосом певицы.
 
Над Баян-аулом тучи громоздятся все темней,
Не настиг лисицу сокол средь больших камней.
Но до смерти не забуду я, любимая, ты знай,
Как шепнула мне за юртой: «Милый мой, прощай!..»
 
В пении Умитей прорываются нежные, сильные чувства, — ее страстные надежды, затаенная грусть несвершенности. Девушка так же, как и другие исполнители, наполняет известные в народе песни своим душевным содержанием, по-новому окрашивает мелодию И ее песня восходит в ночи над аулом как тонкий золотой ободок только что рожденного месяца.
 
Эта красивая девушка в куньей шапочке с перьями, одетая в нарядный, изысканный камзол, в золотых сережках, завершая пение, вдруг заметно побледнела, утратив румянец своих щек. На правой щечке заметней стали черные как смоль, красившие ее лицо родинки.
 
В самом конце песни голос ее замирает так мягко, уходя в тишину, наступившую в юрте, что люди не заметили того, что она завершила пение, и сидели, продолжая вслушиваться. Тогда Умитей поднимает глаза на слушателей, сидевших замерев, от тора до самых дверей заполнив всю юрту, — взгляд ее как бы говорит: «Я закончила петь!» Коротко и мелодично рассмеявшись, она повернулась к Айгерим, сидевшей рядом с ней, и с улыбкой молвила:
 
-А теперь круг пройден, и петь будет настоящая певица!
 
— Келин! Келин петь будет! — заговорили, оживившись, женщины с окраины аула, сидевшие у двери.
 
И сразу же ударил по струнам домбры Амир, приглашая певицу Айгерим к выступлению, к чему Айгерим, хозяйка дома, была не готова. Она смущенно, с укором посмотрела на Умитей и стала отнеки-
 
ВаТЬСЯ:
 
— Ну что ты, милая, оставь это… Неудобно...
 
-Ты не вправе отказываться, жаным, — вмешался тут Абай.-Спой хоть начало той песни, которую вы любили петь в своем ауле...
 
В его спокойном, ласковом голосе слышалось искреннее желание послушать ее пение. Биржан, Базаралы, Балбала и Умитей с дружеским интересом, с ожиданием в глазах смотрели на Айгерим.
 
У нее светлое, чистое, свежее лицо. Вдумчивый взгляд ее длинных черных глаз излучает особенный лучезарный свет. Нежные под-глазия тронуты прозрачной голубоватой тенью, словно дымкой, которою природа отмечает некоторые светлые лица с матовой кожей. Эта дымка — быстро тающий туман юности и девичьей чистоты. Проходит некий миг жизни, и улетучивается этот туман. Но лучезарный свет в глазах остается. Часто встречаются красивые черные глаза, но редко с такой чарующей нежностью. Абай все еще не может без глубокого волнения и какой-то тихой, тревожной радости всматриваться в глаза Айгерим. Она запела, глядя на Балбалу, сидящую на торе.
 
И опять Абай, слушая пение своей жены, словно выпал из подлинного мира, как было при пении Биржан-сала. Мир грез и фантазий пленил его.
 
Возлюбленный мой, тебе одному доверяю
Тайну души моей, сокровенную тайну...
 
Далее Абай перестал внимать словам. Они теперь ничего не значили Для него. Значило только волшебство голоса, его колдовская неземная власть. Не серебряные ли бубенцы звенят, сливаясь с ним в нежной гармонии? И белокрылый ангел небес взмывает в голубую высь под этот мелодичный звон, купаясь в лучах солнца! Он словно призывает все чуткие души следовать за собою в таинственные пределы неба, быть его верными спутниками:
 
«Взлети душою над бренным своим телом, душу свою освободи от гнета забот, в душе этой найди уголок, где прячется главная тайна твоей жизни-раскрой эту тайну! Призываю тебя во весь голос к высокому полету! Стряхни со своих плеч бремя неудач и унылой покорности судьбе! Следуй за мной! И тогда, тогда придет к тебе дева красоты, волшебница искусства, в струящихся тонких одеждах, напоминающая твою возлюбленную супругу, с прекрасными оленьими глазами, стройной белой шеей, нежным, розовым, словно утренняя заря, юным лицом! И повелит она: взлети над пленом рутинной жизни без робости, возвести о себе во весь голос, открыто! Унеси свое одиночество в вышний мир, где оно перестанет быть мучением и болью для тебя, а преобразится в бесценный дар искусства! Раскрой, наконец, свой талант, заваленный хламом серой житейской обыденности!» — Так можно было воспринять пение Айгерим. И хотя она пела для многих, ее песнь относилась только к Абаю. Она умоляла его о нежности и бережном отношении не только к себе, но и к дару ее, который она в себе ощущала.
 
Песня отзвучала Абай черными отрешенными глазами смотрел на Айгерим, он спрашивал мысленно у нее: «Почему, почему не дрогнет от волнения твой круглый, как яблоко, подбородок? Почему изящные твои губы сложились в гримасу тайной обиды? Почему белоснежные твои зубы не сверкнут в неожиданной улыбке?»
 
Все же, по завершении пения, Айгерим улыбнулась — одними губами, изящно изогнув их концы вверх. Налила и молча протянула чашку кумыса Абаю, словно желая вновь его пробудить от каких-то грез, в которые он ушел, сидя рядом с нею. Но, не заметив и не приняв предложенной чаши, лишь слегка развеяв туманность лица своего, Абай воскликнул протяжно:
 
-Апыра-а-ай! — и непонятно засмеялся.
 
Смущенная тем, что муж не принял поднесенного ею кумыса, Айгерим сидела, залившись краской, и потерянно улыбалась. Заметив это, Абай спохватился и тотчас протянул руку за чашей. Приняв ее, он другой рукой ласково обнял супругу за плечи, потом, в знак молчаливой благодарности, погладил ее голову поверх шелкового платка. 
 
Все пожилые женщины, набившиеся в юрту и сидевшие у входа, чтобы послушать пение и музыку молодых, одобрительно загалдели, умилившись столь доброму проявлению супружеского внимания.
 
— Айналайын, невестушка наша! Желаем тебе большого потомства!
 
-Да пошлет тебе Кудай великих радостей!
 
-Да прожить тебе на свете в красоте и весельи души, келин пригожая!
 
Последнее благословение исходило от старухи Ийс, и оно особенно пришлось по душе Абаю. Подняв голову, он заметил старуху и сказал во всеуслышание:
 
-Апырмай, какое беспримерное благословение от нашей матери Ийс! Айгерим, ответь своим благодарственным словом!
 
Айгерим с большой учтивостью и благодарением, ласково посмотрела на старуху и произнесла:
 
-Живи долго во здравии, аже! — И, чуть отодвинувшись назад, подозвала ее к себе, усадила рядом, угостила кумысом.
 
Пение Айгерим привело в восхищение и мастера-сэре Биржана, но он воздержался от немедленных похвал, не вполне уместных при обстоятельствах проявления столь высокого уровня искусства. Но балагур Жиренше, не в силах сдержать своей природы, поерзал на месте, поводил плечами и взял да и высказался, вполне в своем духе:
 
— Оу, душа моя, что мне остается сказать тебе? Я не знаю, то ли слышал твой голосок, Айгерим, то ли мне в уши вливались звуки прямо из рая! — чем и рассмешил всех в доме.
 
Биржан, обратившись к Базаралы, негромко заметил:
 
-Петь на небесном уровне — это петь как Айгерим. Равных ей нет среди нас.
 
Истинный художник, Биржан-сал не считался с честолюбием присутствующих молодых певцов и музыкантов, был беспристрастен и к себе.
 
Последняя перед трапезой песня исполнялась Абаем, и она стала прощальной песней для всех, кто принимал участие на этом блестящем слете молодых музыкантов Арки
 
Мясо для трапезы было готово. Посторонние люди, узнав об этом, стали деликатно покидать юрту, гости же встали и начали выходить на Улицу, чтобы освежиться. Айгерим распорядилась убрать посуду, оставшуюся после чаепития.
 
Воспользовавшись этой минутой, протискиваясь навстречу гостям, в юрту пробралась всенепременная Калика и, подойдя к Абаю, не присев даже, передала с важным видом:
 
— Телькара, — назвала его именем, который придумали тетушки и матушки, когда он был совсем маленьким. — Тебя зовет апа. Иди скорее к ней!
 
Абай, оглянувшись на Амира, Оспана, Айгерим, сказал:
 
— Если я не вернусь скоро, то не ждите! Начинайте трапезу без меня.
 
2
 
 
В Большой юрте его ожидали Улжан, Айгыз и Дильда.
 
Мать стала быстро стареть. Она все еще сохраняла стать, но волосы, выбивающиеся из-под платка, были совершенно седыми, широкое, мягкое лицо потеряло былую белизну и стало желтоватым, рыхлым, морщины на щеках, от крыльев носа вниз, прошли в два глубоких ряда, а на лбу стали длиннее и резко углубились. Эти морщины придавали лицу Улжан суровый вид. Она была холодной, недоступной, долго сидела молча, как бы бессловесно обвиняя: «Ты виноват… Буду тебя судить». Абай с терпеливой покорностью стал ждать обвинений матери.
 
Но стоило матери заговорить, голос ее по-прежнему был добрым, в нем слышалась прежняя любовь к нему.
 
-Абайжан, — начала мать, тяжело переводя дух, глядя ему в глаза, — недаром говорится: от дум нет покою, от веселья убегают тревоги. Ты не хочешь ни о чем тревожиться, сынок? Тебе не хочется знать никаких забот?
 
Абай понимал, о чем заходит речь, но ему не хотелось ее перебивать. Пусть выскажется до конца.
 
— Вам виднее, апа,- сказал лишь он, продолжая отвечать ей внимательным, спокойным взглядом.
 
— Твой старый отец давно уже в отъезде, а вестей от него нет как нет. Наши сердца полны тревоги, а твое? Нам не понятно ваше веселье, сынок.
 
Айгыз была раздражена, что разговор начался так мирно. Она в нетерпении вмешалась:
 
— Кто у тебя спросит об этом, как не мы, твои матери? Целое лето ты ни с кем не хочешь считаться, наши заботы не для тебя… Разве такое нынче время, чтобы день и ночь веселиться? О чем ты только думаешь?
 
Абай продолжал молчать, давая знать, что он хочет выслушать всех. И тут взвилась Дильда. Зная, что обе свекрови на ее стороне, она сразу дала себе волю и начала без всякого стеснения, вся кипя от раздражения:
 
— А о чем ему думать? У него нынче нет времени на то, чтобы думать. Завел себе для любовных утех эту колдунью… певицу эту! Сидит, слушает ее песни, душу готов продать шайтану, чтобы только слушать ее, угождать ей!
 
В голосе ее послышались злые слезы. Улжан не останавливала ее обидных, ядовитых слов.
 
— Сын мой, разве в ауле только и гостей, что твои сэре и девушки? — заговорила с досадой Улжан. — Уже сколько времени гостит у нас мать Дильды? Ведь она и для тебя мать, а ты даже не обращаешь на нее внимания. Для нас она самая дорогая гостья… Ведь не ради меня одной она приехала, проделав такой дальний путь. Кто знает, что завтра будет с нами. Мы уже стары, сынок. Она хотела бы тебя благословить, может быть, в последний раз, а ты и глаз своих не кажешь. Подумал бы об этом. Вот до чего ты дошел!
 
Дильда тут разразилась громким плачем и вскричала:
 
— Эта дочь нищего оборванца! И на порог мой не достойна ступить! А посмотрите на нее, — не успела еще свадебного платка с головы снять, и уже нос задирает! День и ночь песни распевает, ни во что меня не ставит, нищенка! Так распустить ее...
 
Она не успела договорить, Абай сурово оборвал жену, весь побледнев:
 
-Замолчи, Дильда! Не я виноват в том, что ты родилась тугой на ухо, зато нравом кичливой, как предок твой Тленши!
 
Он дрожал от гнева и возмущения. Только что был в другом доме, где царили майское солнце и беззаботная радость. А тут словно попал в суровую холодную осень, предвещающую зимний джут.
 
— Мой гость Биржан-акын, какого нет во всем Тобыкты. Вся наша молодежь восхищается им и хочет слушать его. Была бы ты умнее, послала бы Акилбая, Абиша и Магаша посмотреть на него, послушать его песни.
 
— Не бывать этому! Не хватало того, чтобы мои дети стояли у порога этой ведьмы и в щелку поглядывали на ее гостей! Несчастные мои! Сироты при живом отце! — выкрикнув это, Дильда с громкими рыданиями бросилась вон из юрты.
 
Но и в отсутствие Дильды обе матери не спускали Абаю. Они сурово пеняли ему, что гостей своих он должен был принимать в юрте Дильды. Айгыз высказалась резко и неприязненно:
 
— Мне нет дела до того, что ты любишь Айгерим. Она зазнается, и это мне не нравится. Пусть помнит, что из бедного рода Байшоры попала к нам, пусть не забывает, под чьим шаныраком села! Песни ее, которые распевает она, не стесняясь, унижают нас. Пусть прекратит свое пение!
 
Итак, Большая юрта налагала запрет. Абай промолчал. Он знал, от кого исходит этот чудовищный по своей нелепости и злобе запрет. Решение Большой юрты подсказано Дильдою. Тяжелая обида на жену охватила его сердце. Абай молча дослушал матерей и, не сказав им ни слова, покинул их.
 
Он не дошел до Молодой юрты, как его окликнул Майбасар. Он по-прежнему выглядел очень крепким и здоровым, только появилось у него много седины в бороде. Тучная фигура его приобрела еще больше горделивой осанистости, чувствовалось, что с отъездом Ку-нанбая его брат чувствует себя полным хозяином огромных владений и несметного состояния большого Айдоса.
 
Майбасар увел племянника подальше от Большой юрты, усадил на землю, сам уселся напротив.
 
-Абай, меня послала к тебе твоя теща и наша гостья, ты понял? — как всегда, надуваясь спесью и самодовольством, заговорил Майбасар.
 
Он широко раскрыл глаза и со значением посмотрел в лицо Абаю, и, стараясь придать своему голосу особенную значительность, продолжил:
 
-Теща твоя просила, а я так просто приказываю, чтобы ты, сынок, все время был в юрте Дильды, пока ее мать гостит в нашем ауле. Приворотом ли каким окрутила тебя Айгерим, что ты не можешь никак от нее отлипнуть? Не ты первый и не ты последний женат на двоих, вон, у деда Оскенбая и у нашего отца было по нескольку жен. И пора тебе знать, что если взял вторую жену, не обходи вниманием первую! Тебя что — не хватает на двоих, что ли?
 
Абай терпеливо его выслушал и, не желая обижать постаревшего дядю, решил не вступать с ним в спор, а свести все к шутке.
 
— Майеке,- начал он, стараясь выступать столь же напыщенно, как Майбасар, — мой дорогой агатай, жизнь идет, красота блекнет, в бороде появляется седина… — Абай на секунду примолк; затем продолжил: — А сводник остается сводником, и даже годы не берут его!
 
Сказав это, Абай усмехнулся.
 
Майбасара как прорвало. Он захохотал, тряся своим брюхом, и захлопал себя по ляжкам.
 
-Ах ты, стервец! Угрел меня! Я-то уже все забыл, не думал, что ты помнишь! А ты, оказывается, не только помнишь, но хочешь еще и куснуть меня! -Жа! Это я, действительно, сватал за тебя Дильду. Но, бауырым, что было, то было, однако Дильда теперь твоя жена, и ты не обижай ее! А может быть, ты начитался русских книг и теперь не хочешь жить с двумя женами? Говорят ведь, что у них это запрещено!
 
— Что ж, скажу тебе, агатай, что неплохо бы перенять это у русских!
 
-Астапыралла! Ты чего это надумал? Оставить Дильду и детей?
 
— Ну, Майеке, ей-то я, допустим, вовсе не нужен. Она все чувства растеряла, кроме злобы своей.
 
-Абай, ты что? Неужели собрался бросить ее?
 
— Дильда мать моих детей. Будет хорошей матерью — я всегда буду рядом с нею, как добрый друг. Если этого ей мало, пусть делает что хочет.
 
На этом он, резко оставив шутливый тон, закончил разговор с дядей и быстро поднялся на ноги. Майбасар остался сидеть — с выпученными глазами, открытым ртом. Слова Абая показались ему дикими. Он попытался возразить племяннику, попенять ему, но Абай не хотел его слушать.
 
-Ага, оставьте, — сурово сказал Абай. — Это касается одного меня, а вы все, мои родичи, не лезьте ко мне со своими советами, если вас не просят!
 
И вдруг он заговорил совсем о другом, чего Майбасар не ожидал.
 
Недавно, по пути к дому Улжан, Абай встретился с подростками Баймагамбетом и Байсугуром. Мальчик-пастушок навзрыд плакал, Баймагамбет пытался его утешать. Увидев Абая, он пожаловался ему на Майбасара. Об этом и заговорил сейчас Абай.
 
-А теперь вы послушайте, говорить я буду прямо, не обижайтесь, Майеке, вы сильно рассердили меня. Зачем снова избили Байсугу-ра? У мальчика отец болен, при смерти лежит, а вы что делаете?
 
Говоря это, Абай вдруг весь побледнел. Но Майбасара ничто не смутило. Он досадливо отмахнулся.
 
— Ту-у, не думай об этом! Ничего с мальчишкой не случится! А пастухи совсем распустились, надо их привести в порядок. Тут строгость нужна!
 
Абая эти слова окончательно вывели из себя.
 
— Не позорьте нас, ага! Не смейте избивать наших людей! Не первый раз вы поднимаете камчу на работников нашего аула.
 
И Абай напомнил, как этим летом Майбасар несколько раз учинял расправу над пастухами и скотниками Большого аула.
 
-А пусть не забываются, — злобно буркнул Майбасар; он был в тупой ярости и недоумении: пришел поругать племянника, а тут его самого ругают!
 
— Вы что, считаете наш аул сиротским, над которым вас поставили опекуном? Отец в отъезде, он велел вам с коня присматривать за его табунами и стадами, но вы забыли, что мы-то уже не дети, и мы не сироты! Вы что себе позволяете бесчинствовать в нашем ауле, избиваете наших работников? Не смейте больше поднимать камчу на наших пастухов и на бедных соседей! Даже голос поднимать на них не следует! Иначе мы с вами поссоримся, и крепко поссоримся, Майе-ке! Уж тогда не обижайтесь. Вы избили сегодня маленького Байсугу-ра, — будто меня самого исхлестали камчой! Запомните это!
 
Резко, отчужденно высказав все это, Абай ушел к гостевым юртам.
 
Атам гости уже собирались к отъезду. Лошади их были привязаны между юртами, это были холеные выстоянные скакуны, не изнуренные частыми и долгими поездками. Люди аула любовались на коней и на их разнообразную нарядную сбрую, на высокие седла с серебряной отделкой.
 
Абай не знал причины такого поспешного отъезда гостей, ему никто не сказал, что Майбасар воспользовался вызовом Абая к матери и подослал в юрту Айгерим кое-кого из своих людей, чтобы те посеяли среди молодых гостей тихую смуту. Так, Акимхоже передали салем: «Мырзы нет в ауле, мы все живем в тревоге, думая о нем. Уместно ли веселье там, где поселилась тревога? Пусть он намекнет об этом гостям, которых привел с собой». Также и Айгыз, со своей стороны, довела до ушей Умитей, своей дальней родственницы, неласковое посланьице: « Пусть едет домой, довольно веселиться. Дома отец ее, Есхожа, скучает по ней».
 
Итак, все это происходило в отсутствие Абая, и он не знал, почему это молодые гости так неожиданно заторопились с отъездом. Гости же, те, что получили недобрые послания, никому из других гостей не сообщили об этом, но и без всяких слов чуткая молодежь, глядя на них, тоже присоединилась к их решению немедленно отбыть из Большого аула Кунанбая.
 
Молодые люди выпили прощальные чаши кумыса, сердечно поблагодарили Абая и акына Биржана и пошли садиться на коней. Абай, Биржан, Ербол и Айгерим вышли проводить молодежь.
 
Вперед всех уехали Акимхожа со своей сестрой Керимбалой и друзьями, кним присоединился Оралбай. Потом отправились в путь Амир и Умитей в сопровождении веселого Мырзагула. Их аулы как раз располагались на пути возвращения Биржана, и они пригласили сэре остановиться и погостить у них. Абай весьма одобрил это решение, ему было приятно, что в Тобыкты окажут еще раз знаки внимания знаменитому мастеру степной песни. И хотя его несколько удивил этот поспешный исход молодежи, но он особого значения этому не придал, подумав, что молодые певцы желают дать возможность сэре Биржану дать покой перед завтрашней дорогой.
 
Следующими уезжали Балбала и ее спутники. Базаралы давно оседлал своего коня, но все еще не уезжал, словно колеблясь и выбирая, в какую сторону ему направиться. Когда Балбала, придерживаемая Айгерим, садилась в седло, он посмотрел на нее, стоя у своей лошади, затем с шутливой удалью воскликнул:
 
— Е-е! Чего там! На что жизнь Меджнуну, если он будет в разлуке с Лейлой? Вези меня, мой конь!
 
Он молодецки вскочил в седло и поехал рядом с Балбалой, внезапно для всех решив ее проводить до самого аула.
 
Никто не видел, каким злобным взглядом проводил их один из сыновей Кулыншака, Манас, самый младший из «бескаска», «пяти удальцов». Он по принуждению Кунанбая жил в его ауле, был нуке-ром. Манас подбежал к юрте Айгыз, где в это время находился Майбасар, и вызвал его на улицу. Задыхаясь от злобы, он сообщил Май-басару следующее:
 
-Давно уже в Торгае поговаривают, что Базаралы ухлестывает за Балбалой. Люди нашего рода унижены, Майеке… А теперь и сами поглядите! Едут себе рядышком, просто расстаться не могут никак! А ведь он сманивает невесту нашего рода! У нее есть жених — Бесбес-бай, наш племянник. Он и сам батыр, может постоять за свою честь, °биды ни от кого не стерпит. Но если речь пойдет о чести всего рода, то мне не оставаться в стороне, Майеке! Отомстить этому выродку и я сумею, но я хочу, агатай, чтобы вы обо всем этом знали.
 
Майбасар имел свои счеты к Базаралы: недавно он узнал, что Базаралы имел связь с Нурганым. последней женой Кунанбая. При словах Манаса глаза Майбасара хищно загорелись, ноздри раздулись… Но он сказал, приглушая свой голос:
 
— Вот что, ты сейчас не трогай его. Дождись ночи… Устрой засаду у порога Балбалы. Сам Кудай помогает нам взять его, связанного по рукам и ногам, этого грешника, переступившего через все законы божеские и человеческие! К тому же вы — «Бескаска», и с вами ваш племянник Бесбесбай, крутой батыр, вам ли не одолеть его одного? Если вы этого не сделаете, да провалиться вам сквозь землю, да пропадите вы пропадом тогда! Ты понял? Ну, ступай! — и Майбасар подтолкнул в спину Манаса.
 
В этот песенный вечер молодежь, разлетевшись во все стороны от аула Кунанбая, расположенного в густонаселенной Барлыбайской долине, веселыми и шумными ватагами проезжала мимо разноплеменных аулов, во весь голос распевая новые заученные песни. Высоко, вольготно взмывали в небеса чудесные юные голоса, то разливаясь соловьиными трелями «Жиырма-бес», то выводя протяжный, полный страсти напев «Жанбота», то вознося к самым высоким озаренным облакам сокровенные признания «Жамбас-сыйпар». И все эти мелодии, воспарившие, плывущие над тихой предночной степью одушевлялись чистыми и звонкими голосами молодых певцов, и все эти дары высокого степного песенного искусства они получили от несравненного, дорогого, щедрого мастера Биржана. Об этом благодарно возвещали поющие голоса джигитов, Амира, Оралбая, звеняще и недосягаемо высоко распевали женские голоса Балбалы, красавицы Умитей, жизнерадостной Керимбалы.
 
Песни все — о любви и жизни, о великой любви к жизни, о любви. Как они созвучны этому благодатному весеннему вечеру — песенному вечеру! Эти песни — из трепета живой души, от чувств сердца счастливого человека.
 
Не боюсь, что поймают меня — были б счастливы мы!
 
Кто же эта девушка, готовая принести в жертву любви свою жизнь?
 
Где ты, любимая? Где ты, родная?
Волком готов я рыскать по миру,
Тебя разыскивая и вспоминая.
 
Кто этот джигит, и как же он, несчастный бедняга, потерял свою возлюбленную?
 
А кто другой джигит, охваченный печалью воспоминания:
 
Но до смерти не забуду я, любимая, ты знай,
Как шепнула мне за юртой: «Милый мой, прощай!»
 
Степь человеческая! Слова любви. «Я обомлел, лучезарный лик твой увидев вчера!» «Черноокая моя, желанная». «Луноликая моя». «Светозарный мой». «Утешение мое». «Сладкое мое нетерпение!»
 
Медоточивые слова, жар пламенной молодости, молитва и благословение. Все это — в песнях степи. Живет, летит, воспаряется над весенними просторами джайлау Тобыкты, большого Айдоса!.
 
Не выдержал разодетый в пух и прах красавец-джигит Акимкожа. растревоженный до глубины души песнями, он бросил на дороге сестру и умчался, нахлестывая своего скакуна, поскакал прямехонько в тот аул Жигитек, где ждала его возлюбленная. С ним умчались трое его верных друзей, которые знали, какую неудержимую страсть питает к девушке Аким кожа. Как он неосторожен, считая, что ничто ему не грозит, коли в прошлом году подарил тетке своей возлюбленной великолепного молодого скакуна. И остались на дороге Керимбала и Оралбай вдвоем. Ах, тот песенный вечер виноват, что при свете взошедшей на небо луны они не только голоса объединили в песне! И молча обнял, уже не имея сил удержаться, Оралбай Керимбалу, обнял крепко, нагнувшись к ней с седла своего. Кони их осторожно остановились сами, стояли рядом.
 
И сама Керимбала, никогда никому не позволявшая подобного, свободно положила свои белые ручки на плечи джигита и, закрыв глаза, приникла раскрытыми алыми губами к его губам в страстном поцелуе.
 
Песенный вечер — это он виноват. Отпустив вперед Мырзагула и всех остальных, Амир и Умитей медленным шагом ехали сзади. Они были в близких родственных отношениях, и они не должны были испытывать друг к другу грешных нежных чувств. При свете луны они долго ехали, касаясь друг друга плечами. Их лошади шли ровно, нога в ногу. Когда их стремена сталкивались, раздавался серебряный звон.
 
Среди тобыктинских женщин никто не одевался столь богато и изысканно, как Умитей. К тому же она умела по-особенному шикарно носить платье. Тот же борик с куньим мехом, и исфаганская шаль, и камзол с золотым шитьем — на ней выглядели как заморская одежда. Среди других молодых женщин и юных девушек из богатых домов, одетых столь же изысканно, как и она, Умитей все равно царственно выделялась.
 
Особенно нравились Амиру, до замирания сердца, ее лакированные кебисы-сапожки на низком каблучке, с остроконечными носками, ладно обхватывающие ее маленькие ножки. Эти лакированные крошечные кебисы как-то по-особому представляли ее неземное изящество и легкость.
 
Остальные их спутники давно уехали вперед, они же, увлеченные совместным пением, медленно двигались по дороге, вольно отпустив поводья своих лошадей. Они шли все тише, и наконец их кони тоже остановились сами возле зарослей тугая, не чувствуя понукания седоков. Тут Амир, судорожно переведя дыхание, дрожащими руками крепко стиснул узкую руку Умитей, прихватив ее вместе с поводком. Он смотрел в ее прекрасное лицо, ясно освещенное розовым светом луны, и темные глаза его словно умоляли: « Родная, голубушка моя! Смею ли я сказать все, что хочу?» В лицо Умитей мгновенно бросилась жаркая кровь… Но она быстро опомнилась и, осторожно высвободив свою руку, тихим, кротким голосом молвила: «Не надо. Перестань, милый мой» И в этом «милый мой» Амир вдруг уловил сумасшедшую надежду… Ему показалось, что это было произнесено не как обычная любезность, но как слова изначального их значения. Однако через какое-то мгновение девушка произнесла дрогнувшим, надломленным голосом слова непонятного значения: «Жаль… как жаль...» и вдруг хлестнула лошадь плетью и умчалась в темноту.
 
И в этот вечер прощания с самыми вдохновенными песнями степи Айгерим снова пела для Биржана и Абая.
 
Сначала она решительно отказывалась петь, ссылаясь на то, что достаточно много пела сегодня, и надо послушать лучше Биржана, который хотел уехать наутро. Айгерим не только сама любила петь, но была страстной любительницей послушать хорошее пение других исполнителей. И в последние самые счастливые месяцы ее жизни рядом с Абаем она пела как никогда — от природы поставленный голос ее вошел в полную зрелость.
 
Но в этот вечер она вначале отказывалась петь, и отнюдь не из-за одного только желания слушать Биржана. Днем, пока Абай был занят проводами молодых певцов, Айгыз и Дильда подгадали время быстро вызвать Айгерим и высказали ей в резкой и грубой брани свое недовольство поведением невестки.
 
«Абай, может, и не захочет прислушаться к нашим словам, а вот тебе, по твоим годам, каждое сказанное нами слово должно воспринимать как золото мудрости, понятно тебе, дочь Байшоры? Ты не забывайся, из какого взята нищего рода, и особенно тут не заносись! Почаще оглядывайся по сторонам, умерь шаг, ходи потише! Помни всегда, под каким шаныраком ты оказалась! Не заносись, выше кого ты хочешь быть?»
 
От обиды у Айгерим навернулись слезы на глаза. Она ничего не сказала в ответ, лишь сидела, склонив голову, то бледнея от холода обидных слов, то пламенея от чувства незаслуженной обиды. Все ее воспитание, полученное от добрых родителей, вся ее любовь к своему мужу и вся ее страстная любовь к искусству не позволяли ей опуститься до каких-нибудь слов оправдания. Ей вменяли в особенную вину недостойное поведение — частые ее распевания во время аульных будней. Айгерим даже говорить не стала, что поет она по просьбе любимого мужа, поет от своей безмерной любви к нему, желая доставить ему радость. Никогда раньше ни единая душа на свете не упрекала ее за то, что она пела, как поют птицы, не думая, хорошо это или плохо. И в ее родном ауле, у бедных ее родителей любили красивую, чистую, ни в чем и ни перед кем не повинную песню, полную любви к жизни. А здесь, в богатом ауле, к песне относились с пренебрежением и даже с чванливым презрением.
 
— Мы — богатый аул, а ты из нищего аула, тебе достойно быть только рабыней у нас. В наш знатный род ты втерлась из такого аула, в каком обычно родятся все наши скотники, батраки и рабы. Впредь знай свое место и особенно голову не задирай! Спрячь подальше свою гордость, выскочка! Мы тебе не ровня, помни! И чтобы голоса твоего, распевающего на весь аул, мы больше не слышали! Ты поняла?
 
Айгерим вернулась в свою юрту, совершенно убитая тем, в каком тупом и жестоком обличье предстал перед ней этот самый богатый и знатный аул. Она ощутила на себе всю косную злую силу хозяев этого аула, их презрение и ненависть к тем, кого они считали ниже себя. И ей предстояло отныне жить среди них.
 
А дома ни Абай, ни сэре Биржан, ни деверь Оспан, сидевший в этот вечер у них, ни Ербол — никто не заметил, в каком великом смятении души вернулась Айгерим, и просили, чтобы она пела Она отказывалась, но они не отступались.
 
Особенно настаивал неугомонный, грубоватый Оспан.
 
— Ей, Айгерим! Негоже молодой келин, которая еще и свадебного платка не сняла с головы, отказывать в просьбе родичей! Я тебе деверь или кто? И я тебе повелеваю! пой! Ането плохо тебе придется, милая! Рассержусь!
 
Абай и Биржан смехом поддержали шутку Оспана, и бедняжке Айгерим пришлось подчиниться.
 
Айгерим запела, но вынужденное пение ее звучало совсем по-другому, Абай и Биржан слушали молча, с серьезными лицами. Но по мере того как Айгерим, справившись с собой, пела все более свободно и раскованно, их лица светлели. Они наслаждались искусством незаурядной певицы. А она, забыв обо всем, в безудержном порыве нежности, чувственно выражала в своем пении ответный жар и всю раскрывшуюся страсть молодой женщины к своему пылкому супругу.
 
Биржан и Абай просили от нее все новых песен, особенно из тех, что разучила она в прошедшие дни музыкальных празднеств. И она продолжала петь. И чем больше давила на сердце подспудная обида, тем сильнее, отчаяннее хотелось выразить в песнях свою любовь к Абаю. Она не могла не видеть, что он сам загорается ответным огнем чувств, и чем ярче разгорался он в очах любимого супруга, тем совершеннее и красивее звучали ее песни
 
Высокий полётный голос Айгерим донесся до Большого дома, оттуда немедленно была отправлена в Молодую юрту вездесущая все-непременная приспешница хозяек Калика. Слышавшая все шорохи подковерной возни, посвященная во все дрязги женской половины дома, хитромудрая женге молча вошла в дом и, поджав губы, уселась в сторонке, но так, чтобы Айгерим непременно увидела ее. Калика подумала, что та, заметив ее грозный вид, догадается, кто ее послал, и немедленно прекратит пение. Однако Айгерим не перестала петь, а после окончания песни встала, под руку пересадила Калику рядом с собой, повыше, и по просьбе Оспана начала новую песню — «Жамбас сипар». Это была песня супружеской нежности — «Оглаживаю твое бедро, сидя рядом с тобой, любимая...» Пользующаяся доверием хозяек, Калика, возмущенная столь явной строптивостью молодой келин, принялась незаметным образом щипать изо всех сил Айгерим за ее нежное бедро. Несчастная певица вынуждена была проявить огромное терпение, чтобы выдержать эту пытку и благополучно допеть песню. Однако к ее окончанию глаза бедной Айгерим были полны слез. Но этих слез никто не заметил, а тетушка Калика тихонько торжествовала и, когда раздались возгласы одобрения и восхищения, злодейка не преминула воспользоваться моментом и зашипела в затылок Айгерим.
 
— Прекрати петь! Не забывайся!
 
Это была и так последняя песня, исполненная Айгерим. Домбру взял в руки Биржан. Из уст степного маэстро вылетела и сразу же высоко взмыла над аулом красивая, привольная, торжествующая, заставляющая замереть сердца мелодия. Песнь летела над ночной степью, над душистыми джайлау, быстро достигнув звездных высот и величаво плывя над миром
 
Но в эту же ночь торжества песни произошло дикое событие.
 
Базаралы всю дорогу не отпускал талии красавицы Балбалы, джигит не мог оторваться от нежного тела девушки, и только спешившись у ее юрты, выпустил ее из своих могучих рук.
 
И сама не в силах расстаться с ним, Балбала потеряла всякую осторожность и предложила ему:
 
— Базеке, вы же знаете, как я уважаю вас. Не будет, я думаю, ничего плохого, если я вам предложу зайти в дом и быть моим гостем!
 
Отца у Балбалы не было, после его смерти хозяином аула являлся ее брат, который в данный день отсутствовал. Дома оставалась одна мать. Это была такая же русоволосая, как Балбала, и черноглазая, очень с нею схожая нестарая степенная женщина. Распорядившись ставить самовар, она увела дочь за полог кровати и зашептала ей:
 
-Айналайын, дочка, ты что надумала? Вон, сваты из Торгая прикочевали рядом, слышен даже лай их собак! А что, если увидят? Чего я скажу им, если спросят: «Кого это дочь твоя приводила в дом?» Родненькая, как бы нам не опозориться!
 
Балбала смотрела на свою мать какими-то странными глазами -спокойно, просветленно, радостно. Улыбнулась загадочно, обнажив беложемчужные зубы.
 
— Апа, родная, — сказала она проникновенно, — ведь ты же сама говаривала, мол, ты у нас временный гость в доме. Апа, долго ли мне еще гулять, веселиться? Уа, скоро к этим твоим торгаям уеду, похороню там свою молодость. Пусть они еще немного подождут меня, небось, не помрут от скуки. А гнать от нашего дома уважаемого Базеке — это не дело, апа! Прими его с почетом, окажи заботу и внимание!
 
После этих ее слов мать больше ничего не говорила дочери. Был зарезан упитанный ягненок из раннего окота, и пока варилось в казане мясо, наполняя юрту душистым ароматом свежины, развеселившаяся, безмятежно радостная Балбала пела для гостя песни чудесным своим голосом. И ее свободное, смелое поведение, открытость ее, ровная веселость нрава все больше зачаровывали джигита. Он забыл обо всем на свете и, мало видевший ласки в своей одинокой жизни, был благодарен этой удивительной красавице.
 
Мать Балбалы и ее женге, пришедшая из соседней юрты, просили спеть Базаралы, и красивый джигит, уступив уговорам, спел немало песен. У гостеприимного очага звучало много шуток, раздавался смех, велись приятные разговоры. Гостя приветили от всей души, ему были оказаны большие почести.
 
Перед отходом ко сну мать отправила Балбалу ночевать к ее женге в соседнюю юрту, гостя разместила в своей просторной юрте. Она опасалась того, что за ее домом установлен надзор: недавно зашли в юрту два незнакомых подростка, сказали, что они из аула Торгай, пасут ягнят, три ягненка отбились от стада, и теперь пастушата ищут их. Полагая, что они подосланы из аула сватов, хозяйка накормила мальчиков и скорее выпроводила их восвояси.
 
Но они не ушли сразу, а все крутились по аулу, что-то выспрашивая у чабанов, и исчезли только к полуночи, когда Балбала, уложив гостя в своем доме, закрыла тундук и отправилась ночевать к своей женге.
 
Тем временем Базаралы никак не мог заснуть. После полуночи он покинул постель и вышел. Луна взошла к зениту, кругом было светло. Аул погрузился в тишину, не было слышно даже лая собак. Соседняя серая юрта, куда ушла Балбала, находилась поблизости, тундук его был закрыт, видимо, все спали. Базаралы направился к ней.
 
В ауле по-прежнему стояла полная тишина. Базаралы взялся за край войлочного полога на двери, стал поднимать его, чтобы войти в юрту. И тут сзади его крепко ухватили за плечо. Наложил на него руку какой-то огромный человек, выйдя из тени юрты, темнея перед лунным светом. Тихим рокочущим голосом приказал:
 
-Иди за мной!
 
Это был Манас, Базаралы узнал его. Не испугавшись, также негромко ответил:
 
-Уай, это ты, Манас?
 
— Манас не Манас — не твое дело! Идем отсюда, тебе говорят! — с угрозой отрезал тот и с силой потянул за собой Базаралы.
 
-Ойбой, джигит! Иди-ка своей дорогой, а я пойду своей! — отбросив чужую руку, отвечал Базаралы и хотел уйти в сторону. Но Манас не позволил этого.
 
— Если не хочешь ославить Балбалу, опозорить ее на всю степь, то иди за мной! Если ты джигит, а не трус — делай, как я велю! А то ведь прямо у ее порога я могу поднять шум, — с угрозой молвил он.
 
Базаралы молча кивнул головой и зашагал рядом с Манасом, прочь от юрты. Они отошли довольно далеко за аул, и когда приблизились к черным тугайным зарослям, из-за деревьев вышли навстречу три джигита. Все четверо окружили Базаралы и повели его еще дальше в степь.
 
Один из них свернул к большой юрте и, отвязав коня Базаралы, стоявшего не расседланным, повел его в поводу, вслед за остальными джигитами. Их кони стояли в тугаях, привязанные к деревьям. Подсадив пленника на его лошадь, они вскочили на своих коней и повезли его под конвоем в сторону аулов Торгай.
 
— Дайте мне уйти, люди, не позорьте девушку! — стал увещевать их Базаралы. — Она же невеста вашего рода… Завтра же по всем джайлау будут трепать ее имя. .
 
Однако Кошпесбай и остальные двое, находившиеся с Манасом, не отвечали пленнику. Кошпесбай был родным братом жениха Балбалы. Это был невероятной силы огромный детина, настоящий палван, слывущий батыром, не имеющим равных в бою на соилах. Его брат, Бесбесбай, жених, был столь же прославленный силач и устрашающих размеров верзила, подобный и самому Манасу, и Кошпесбаю.
 
Пока удалялись от аула, Манас-только он один — разговаривал с Базаралы, коротко отвечал угрозами. Но вот исчез из виду аул, и уже никто не разговаривал с ним. Проехав еще немного, все четверо переглянулись между собой — и разом набросились на пленника. Окружив Базаралы, в четыре руки взяли его в плети. Поводья своих коней джигиты намотали на одну руку, удерживая на месте всхрапывающих возбужденных лошадей.
 
Базаралы был избит до полусмерти.
 
В эту ночь забрали у него коня. Чтобы унизить его, сняли с него чапан, оставили в одной рубашке, иссеченного плетьми до крови...
 
Утром от Майбасара был прислан человек к Абаю, чтобы он немедленно пришел в юрту Айгыз. Там уже, кроме Майбасара, сидели Ербол, Айгыз и Нурганым. Базаралы был перед ними. По дороге Абай встретил Оспана и узнал от него об избиении Базаралы. В юрту вошел Абай уже встревоженным, неспокойным.
 
Лишь переглянувшись между собой, Абай и Базаралы поняли состояние друг друга. Говорить ничего не надо было. О причинах не стоило спрашивать: исполосованное лицо Базаралы отметало всякое выяснение причины, по которой был так унижен и обезображен его красивый, гордый, благородный друг.
 
Майбасар же испытывал иные чувства и настроен был по-другому. Не умея скрыть своего удовлетворения, даже весь воссияв лицом, он принялся подробно расспрашивать, смакуя, как били, сколько человек били, за что били. Базаралы был угрюм и подавлен, он тяжелыми глазами уставился на Майбасара и не хотел отвечать ему. Обозленный этим, Майбасар пошел на неприкрытое злопыхательство, высказывая глумливый намек, чтобы опорочить джигита в глазах всех присутствующих, особенно Нурганым, о которой дошли до него кое-какие слухи. Уставившись щелками заплывших глаз на Базаралы, растянув в ухмылке свои жирные губы, Майбассар язвительно молвил:
 
-Базым, а камча, видно, неплохо погуляла по твоей голове! И чего это торгайцы взъелись на тебя? Взбесились, что ли? Чего это Торгай* налетел на тебя коршуном, вон, все лицо исклевал? V где они тебя подловили? Как осмелились только?
 
Сидевший молча Базаралы быстро поднял голову и с веселой злостью сверкнул глазами на Майбасара.
 
— Вот что я тебе скажу, Майеке! Ты сам превратил воробышка в коршуна! Сперва ты так разозлил торгая, что он хорошенько поклевал тебя в зад, а теперь, когда ты помог ему набраться наглости, он и на меня кинулся! Как же воробью не почувствовать себя коршуном, если ты давал ему свой зад поклевать? -сказав это, Базаралы оглушительно расхохотался, и как бы одним движением смахнул с себя все обиды и унижения, боль от побоев и душевных ран.
 
Закатились смехом и все, присутствующие в юрте. Майбасар от неожиданности настолько растерялся, что потерял дар речи и сидел, озираясь, выпучив глаза и широко открыв рот. Резко отвернувшись от всех и уставясь в стену, буркнул под нос:
 
— Вот же, негодник, что вспомнил! — и снова резко повернулся, обращаясь к Базаралы: — Чтоб твоим языком казан горячий лизать, змея подколодная, сволочь! — сказал это, а потом и сам рассмеялся.
 
Абай тоже с облегчением рассмеялся. И заметил, повеселев:
 
— Нет, наш дорогой побитый Базеке! Тебя побить невозможно! Ты сам, кого хочешь, побьешь своим острым, как копье, языком!
 
Аул постарался скрыть от гостей, особенно от почтенного Биржана, происшествие с Базаралы. Абай распорядился, обратившись к Айгыз и Нурганым:
 
— Наденьте на Базеке камзол, чапан, на голову-тымак.
 
И тут же объявил, что дарует старшему другу коня с седлом.
 
Провожая Базаралы, Нурганым подала ему тымак и при этом сдержанно молвила, с некоторым скрытым умыслом в своих словах:
 
-А ведь можно было бы, наверное, и поберечь свое достоинство. Прямо-таки вы расстроили меня, Базеке!
 
В этот же день после обеда провожали мастера Биржан-сала. Когда он уже собрался, его пригласила к себе Улжан.
 
Из своих рук потчевала его кумысом, дала благословение-бата и пожелала счастливого пути. Затем попросила принять от аула «то-гыз», девять ценных подарков, которые тут же были принесены Айгыз и Нурганым. От себя Улжан подарила певцу тайтуяк — слиток серебра величиной с копытце жеребенка. Спутники Биржана, сопровождавшие его в поездке в Тобыкты, получили в дар бархату и шелку на одежду.
 
-Ты не обошел своим вниманием наш аул, дорогой гость, ты показал свое искусство и многому научил, как старших, так и младших из нашего рода. За это тебе великая благодарность! Куда бы далее ни лежал твой путь — счастья тебе и благополучия. Да вознесется твое искусство еще выше, да возрастает твоя слава в устах людей! Прими дары, преподносимые тебе нами, матерями и твоими старшими сестрами, прими их с миром в душе, с чистым сердцем и не суди нас.
 
-Да пошлет Бог, великая матерь, вам увидеть счастье своих сыновей и дочерей! Где бы я ни находился, всегда буду помнить о тех почестях и о том уважении, которых я удостоился в вашем ауле.
 
И Биржан-сэре почтительно пожал обеими руками руки Улжан и Айгыз.
 
Абай от себя подарил мастеру Биржану великолепного породистого скакуна из кунанбаевского табуна. Его спутникам он подарил по заводной лошади, а также еще и несколько крепких, упитанных обозных лошадей.
 
Гости отправились, каждый ведя в поводу еще по одному коню, с ними вместе поехали сам Абай, Айгерим и Ербол. Сэре Биржана очень настойчиво приглашали в гости Умитей и Амир, они же просили приехать вместе с певцом Абая и молодую женге Айгерим. Она постеснялась и стала отказываться от поездки, но Абай настоял, чтобы она поехала с ним, не желая оставлять ее дома одну.
 
Вся эта блестящая многочисленная группа молодых людей в тот же вечер сидела в белой большой юрте, поставленной Амиром в ауле Кунке, старшей жены Кунанбая.
 
В эту ночь, как и во все предыдущие, было спето немало песен, звучала домбра в искусных руках. После мясной трапезы Абай и Биржан начали беседу, что продлилась у них до утра. Почти все лето ежедневно слушавший Биржана и беседовавший с ним Абай ясно стал представлять, что значит искусство в жизни человека, и кто такой — человек искусства. Об этом он сочинил новые стихи, полные сокровенных раздумий и о собственном пути в искусстве.
 
Слово входит в меня через слух
И овладевает моею душой.
Музыка входит в меня через слух
И овладевает моею судьбой...
 
Абай прочитал Биржану-сэре это стихотворение. Биржан, впервые встретившись с этим молодым баем, ощутил в нем биение огромных творческих сил. И прочитанные ему стихи только подтвердили его мысли: он в поэзии уже достиг граней высокого совершенства.
 
— Абайжан, ты говорил, что мои песни вызывают у тебя желание творчества. Ты чувствуешь и замечаешь в моих песняхтакие стороны, которых я и сам не замечаю и не придаю им значения. Это удивительно! Ты мне открываешь меня самого, и это останется в моей жизни уже навсегда! -Так говорил взволнованный Биржан-сал.
 
— Это говорит лишь о том, что мы стремимся в искусстве к одному и тому же, Биржан-ага, — отвечал Абай. — Цель у нас общая.
 
— На пути к этой общей цели, возможно, кто-то окажется впереди, кто-то чуть позади. Но это не имеет никакого значения для нас, дорогой мой Абай. Значение имеет другое! Хочу тебе признаться, что только теперь, после встречи с тобой, я наконец-то стал по-настоящему понимать и ценить значение поэтического слова в песне. Наверное, и твои слова о том, что в музыке моих песен таится больше чувств, чем в их словах — это о том же самом! Не так ли? Если так, то ты подумай, айналайын, сколько мудрой духовной пищи для моего искусства ты уже дал!
 
— Биржан-ага, если мы верно подходим к пониманию высокого искусства, то будем оценивать только такое искусство, которое полностью захватывает и разум, и душу человека, и обращается к самым возвышенным его чувствам. Искусство должно служить только этому — и ничему другому! Оно должно быть свободно! Правда, на этом пути ты можешь оказаться в одиночестве, ведь большинство думает не так. Но давайте не будем забывать, что путь настоящего искусства — это и есть путь борьбы добра со злом! — Так сказал Абай, волнуясь и вдохновляясь своими же словами.
 
Это был миг высокого откровения, когда они окончательно поняли друг друга, и души их слились. И только теперь Биржан, когда-то вызвавший звериную злобу Жанботы и Азнабая, избитый ими, униженный и оскорбленный, осознал, почему он вызвал такую ненависть У власть имущих. Потому что его песни противостояли злу и насилию.
 
Далее разговор их касался многих подобныхтем, и два высокоодаренных творческих человека смогли, наконец, высказаться и обрести высокую гармонию единения родственных душ. Они даже не заметили, как оба смолкли, и дальнейшая их беседа продолжилась без слов, в чудодейственном молчании.
 
Гости легли поздно, проснулись на другой день почти в полдень. Слегка закусив и попив чаю, они заторопились в путь.
 
Кони стояли уже под седлами. Все провожающие во главе с Абаем вышли из юрты. Подошли многочисленные женщины, дети и свободный от работы аульный люд. Стали подсаживать уезжающих сал, сэре на коней. Биржан, уже сидя в седле, высказал последнее свое пожелание:
 
-Амир, ты начни, а Умитей, Айгерим и другие пусть присоединятся. Спойте, друзья, на прощание все вместе «Жиырма-бес»! Пусть эта песня проводит меня, милые други мои, дорогие мои младшие братья и сестры!
 
Просьба была необычной. Существует неукоснительный, заведенный ритуал прощания. Прощаться должно благопристойно, торжественно, с напутственным благословением. Но подобную вольность мог себе позволить столь знаменитый акын Арки, как Биржан-сал. Абай вполне понимал его и с удовольствием поддержал. Молодые сэре не стали особо чиниться и дружно, красиво запели в несколько голосов. Биржан слушал их, сидя в седле, чуть покачивая головой, прикрыв глаза и кротко улыбаясь. Выслушав один куплет, он вдруг вскинул руку, прося певцов остановиться. Сдвинул на затылок кунью шапку с зеленым бархатным верхом, склонился с коня перед молодыми людьми и сам запел высоким, сильным голосом:
 
Ей! Юные мои друзья!
Прощайте, уезжаю я!
Вы спели, я теперь спою
Про жизнь, про молодость мою!
Ушла в далекие края
Шальная молодость моя...
 
Продолжая петь, акын стронул с места коня, развернул его и поехал по дороге. Он удалялся, не прекращая пения, а все оставшиеся смотрели ему вслед, замерев на месте. Вслед за ним вскоре тронулись и спутники певца.
 
Абай догадался, что на их глазах родилась новая песня, посвященная им, новым друзьям и последователям великого певца и поэта.
 
— Да, это его новая песня… Она родилась только что, на этом месте, — высказал он вслух свою мысль. — Это прощальная песня, посвященная нам! Вот оно, друзья, настоящее вдохновение акына!
 
Амир бросился к коновязи, отвязал своего серого в яблоках и вскочил в седло.
 
— Бисмилла! Догоню, заучу эту песню! — крикнул он, пролетая мимо своих и выскакивая на дорогу. А оттуда, уже отдаленно, долетали слова припева:
 
Ушла в далекие края Шальная молодость моя...
 
Амир на галопе догнал путников и поехал рядом с поющим Бир-жаном. Дорога пошла на взгорок, в сторону, всадники ехали, вытягиваясь в цепочку.
 
— Уже ушли, считай, на один перегон ягнят, а песня все еще слышится. Что за силы голос у Биржана-ага! — с восхищением произнес Ербол.
 
Все стояли перед гостевой юртой и наблюдали, как последние всадники скрываются за вершиной пригорка. Айгерим и Умитей, с самым чутким слухом, все еще слышали звуки песни. Никто не уходил. Решили ждать, когда вернется Амир. И он вскоре появился на взгорке, стремительно поскакал назад к аулу.
 
Он успел выучить новую песню и, подъезжая к своим, уже запел ее ликующим молодым голосом.
 
Ей, юные мои друзья!
Прощайте, уезжаю я!..
 
— Как называется песня? — спросила у него Умитей, когда он подъехал и остановил коня.
 
— Апырай! А я забыл, не спросил даже, как она называется! — с досадой воскликнул красавец Амир. — Старался скорее ее заучить!
 
— Ну, и как же ее назвать?
 
— Е, разве вы не слышали, что сказал Ербол? Он ведь дал название песни, считай! Помните, он сказал, что ее слышно на расстоянии одного перегона ягнят? Так и назовем ее — «Козы кош», « Перегон ягнят»! — улыбаясь, сказал Абай; повернувшись, направился в сторону гостевой юрты.
 
А уже к ним подходила, с трудом переставляя ноги, опираясь на крашеную в красный цвет клюку, байбише Кунке, старшая жена Ку-нанбая, хозяйка его очага. Вся молодежь во главе с Абаем повернулась к ней и приветствовала ее, выказывая большое почтение. Айгерим склонилась перед нею в низком поклоне келин перед свекровью. Но старая Кунке не обратила ни на кого внимания и сразу приступила к Абаю.
 
— Ты что это делаешь, Абай, голубчик мой? Какой пример пода-ешь? Где это видано, чтобы так шумно провожали гостя из аула? С криками да песнями? Кого ты вознес столь высоко, что провожаешь из нашего аула словно хана? Такое безрассудство сошло бы с рук вон тому шалопаю Амиру, ну а ты-то, Абайжан, как мог допустить такое? Я ведь всегда полагалась на тебя, бауырым! Думала, что никогда не допустишь какого-нибудь неприличия.
 
Абай вспыхнул от досады, но быстро взял себя в руки.
 
— Апа, вы заботитесь о спокойствии и благе вашего аула, ваши люди живут, соблюдая всяческое приличие. Его у вас больше всего, приличие всегда можно найти в вашем ауле, сколько душе угодно. Но вот песен — нет! Приличие есть, а песни нет! От хорошей ли это жизни, апа?
 
Ербол и Амир, раздуваясь от смеха, ухмыляясь в сторону, повторяли за Абаем:
 
— Приличие есть, а песни нет! Приличие есть, а песни нет!..
 
Кунке передернуло от возмущения. С откровенной злобой взглянув на Абая, старуха от презрения даже слова не вымолвила, резко отвернулась от него и пошла в направлении Большой юрты.
 
Теперь Амир не прикидывался, как перед бабушкой, тихим да смирным, а стал похохатывать, глядя ей вслед.
 
— Абай-ага! Да вознаградит вас Аллах! Как вы врезали бабке в самое чувствительное место!
 
Айгерим и Умитей прыснули в ладошки и, смутившись, убежали за Молодую юрту Но озорник и баловень, Амир продолжал шуточки вслед бабушке:
 
— Теперь жить ведь не даст! Раз Амир запел — значит он против Аллаха пошел! От веры отступился! Вот какая у нас бабушка набожная и приличная! Приличие в ауле есть, а песни нет! — И снова Амир залился звонким молодым смехом.
 
3
 
После отъезда Биржана в то лето всю округу охватила распря в племенах Олжай. Началом его послужила одна нежная любовная песня, прозвучашая в тишине весенней ночи на джайлау.
 
Теперь конец лета. Родственные аулы, с весны ранней кочевавшие бок о бок, теперь стали переходить на отдаленные осенние пастбища, расходиться в разные стороны. И в это время на отделившиеся аулы стали нападать барымтачи, лихие люди, захватывая скот во время перегонов и угоняя с временных становищ. Дня не проходило без криков, горестно и яростно возносившихся над аулами: «Угнали! Разорили!»
 
В эти неспокойные дни и ночи джигиты рода Жигитек, не слезая с седла караулили табуны и отары, пасли их ночами возле своих временных аулов, а то и загоняли скот внутрь кругового стана походных юрт. У стоянки Сюикбулак, где расположились аулы Караша и Каумена, лошади с вечера паслись, двигаясь по направлению урочища Сыбайлас-Каршыгалы. Табунщиками и караульщиками в такие ночи становились все джигиты, даже подростки.
 
В ночное выехал и Абылгазы, сам в прошлом угонявший чужих лошадей, джигит ловкий, смелый и находчивый. Вместе с ним выехал молодой Оралбай, не затем, чтобы охранять коней своего отца Каумена, которых у того было не так уж много, но просто для того, чтобы уйти от своей тоски мятежной, не дававшей ему покоя ни днем, ни ночью.
 
Абылгазы ехал шагом на своем сильном, в черных и белых пежинах, холеном коне, сам тоже выхоленный и разодетый, словно собрался на праздник Отвороты его чапана были вольготно раскрыты, в распахе ослепительно белела под лунным светом полотняная рубаха. Поперек седла джигит держал самое надежное оружие степняка — березовый соил. На голове тымак был надет косо, на одну бровь. Покачиваясь в седле, изредка поплевывая в сторонку, Абылгазы молча слушал жалобы юного Оралбая.
 
Выезжая вместе с Абылгазы из аула, Оралбай в душевной смуте своей плохо соображал, что он должен был делать на ночном дозоре, куда смотреть, чего опасаться. Ему решительно было все равно, что может произойти вокруг.
 
Любовь вспыхнула вдруг. Вспорхнула и вознеслась к самым небесам безумная мечта — и тут же стремительно рухнула, пошла в падение. Керимбала подожгла его сердце и ворвалась в душу в тот единственный песенный вечер, когда они оба смогли забыть обо всем на свете… И вдруг оказалось, песни, любовь — их словно не было и нет на свете, а есть жених из рода Каракесек, который уже едет за Керимбалой, чтобы навсегда забрать ее в свой аул.
 
Ничего не остается делать Оралбаю, как только жаловаться свое-му старшему сородичу, да и то не ради того, чтобы получить какой-нибудь умный совет, а только лишь по причине невыносимого жжения в груди, от которого нет спасения нигде джигиту.
 
Абылгазы был крепкий джигит-воин, небольшой, но кряжистый. С виду он казался угрюмым, никаких чувств не проявлялось на его лице. Юный Оралбай взглянул на него раз, другой, и вскоре замолчал, глубоко вздохнув. Он снова погрузился в пучину своего отчаяния, представляя в своем распаленном воображении то, чего уже никогда не будет. Ему грезилось, что, перебросив ее длинные тяжелые косы через свои плечи, он охватывает руками ее узкую талию и заглядывает в ее черные глаза, потом крепко, с бездыханной страстью, прижимает Керимбалу к своей груди… Вдруг он слышит низкий голос Абылгазы, едущего рядом:
 
— Ну, а с девушкой как? Что она говорит?
 
-Девушка? — растерявшись от неожиданности, переспросил юный Оралбай. — Она говорит: « Готова умереть вместе с тобой».
 
— В таком разе, пусть ее аруахи отступятся от нее. А вы не отступайте. Рискните, делайте то, чего вам хочется, и не отступайте. Будьте решительней! — подвел он к этому свою короткую речь.
 
О своей мечте Оралбай впервые говорил с человеком, старше себя. И хотя он получил в помощь всего лишь совет, но этот совет многого стоил. Он теперь знал, что должен делать, и это его собственное решение больше не казалось ему безумным. В одном Оралбай еще очень сомневался, и с этим он снова обратился к Абылгазы:
 
— Агатай, что скажет мой старший брат? Как он поступит, если я рискну?
 
Абьтгазы и на секунду не задержался с ответом. Сразу же уверенно сказал:
 
— Базаралы не тот человек, кто может сказать: не рискуй, если речь пойдет о красавице. Он сам рисковал за свою Балбалу, и только вчера еще получил немало хороших тумаков за свой риск. Что он тебе может сказать? А вот помочь тебе, в случае чего, не побоится. Да за тебя горой встанет не только Базаралы, но и весь Жигитек! Так что давай, делай свое дело, джигит!
 
Услышав столь неожиданный совет, Оралбай сразу приободрился, и даже конь под ним, словно почувствовав это, весело запереби-рал ногами, словно пританцовывая. Дозорные поднялись на пригорок и увидели двух косарей, которые при луне косили траву на склоне Каршыгалинского увала. Дорога уходила далее к невидимому аулу. Джигиты остановили коней и стали всматриваться в лунную полумглу. Вдруг со стороны Каршыгалы донесся еле слышный, комариный голосок поющей женщины.
 
Оралбай встрепенулся, вытянулся на стременах и, отчаянными глазами взглянув на Абылгазы, чуть ли не вскрикнул:
 
— Агатай! Это же она меня зовет, Керимбала! Их аул стоит в Каршыгалы, аул Сугира! Ойбай, это ее голос, я узнал его!
 
— Кажись, да. Поют с той стороны. Аул Сугира там. О, Алла, ради тебя, бедняжка, Создатель сотворил чудо! Твое желание исполнилось. — И Абылгазы захохотал.
 
Абылгазы — джигит, воин, ему весело от всего, что таит в себе опасность и обещает хорошую потасовку. И ему было в удовольствие и забаву настраивать юнца на дерзкое, рискованное дело. Но случись у Оралбая свара, погоня или стычка с врагами на узкой дорожке, Абылгазы его не оставит в беде. Взмахнуть над головой увесистым березовым соилом для него было проще всего.
 
К такому матерому джигиту только и мог обратиться молодой джигит, полный любви и беспомощности, но готовый пойти на все, чтобы добиться своего. Весь в лихорадке нетерпения, Оралбай приступил к Абылгазы:
 
-Аба-ага, раз даешь такой совет, то поехали вместе со мной! Поможешь мне! Ты ведь сам слышишь: она зовет меня! На счастье или на горе, но моя любимая зовет меня! И мне лучше не жить на свете, чем не ответить ей!
 
-Ладно, — коротко ответил Абылгазы. — Едем!
 
— Едем!
 
Пустив коней вскачь, двое понеслись вниз с крутизны Каршыга-линского перевала. Минутою раньше, Оралбай не мог собраться с мыслями, подавленный горем, а сейчас — вихрем несся прямо к цели, которая была для него так ясна! Снова его буланый со светлой гривою как будто понял его, и бег его был стремительным и неудержимым!
 
Вещее сердце влюбленного джигита уверенно говорило ему, что в ночи поет Керимбала, хотя ничем нельзя было это подтвердить, ибо голос поющей доносился издалека и звучал еле слышно. Но на всем бешеном скаку юноша твердил про себя единственное слово: «Она!» «Она!» и ему казалось, что он даже видит, каклюбимая изгибает шею, поднимая голову, как матово белеет ее круглый подбородок под лунным светом, как шевелятся сочные губы поющей девушки.
 
Волшебная сила этой ночи, зов песни и голос любимой лишили джигита ясного разума, и он, увидев впереди некое белесое колыхание, встающее на пути, как стена, посчитал, что он каким-то чудом влетел верхом прямо в сон. Но это был ночной пар, поднимавшийся над влажными долинами, скрывая за собою все разбросанные по их краям уснувшие войлочные аулы. И вскоре джигиты въехали в густой туман, почти потеряли друг друга из вида. Однако они все яснее слышали женскую песню, и она вела их в ночи. К тому же стали раздаваться перекликающиеся голоса пастухов-сторожей, да взлаивали то тут, то там взбудораженные собаки.
 
А песня все ближе и ближе — и голос поющий все более узнаваем для влюбленного Оралбая. Туман внезапно снизился и расступился, джигиты оказались посреди какого-то аула. Поверх белесой пелены наземного пара выступали округлые купола спящих юрт, освещенные лунным светом, тундуки на всех были закрыты. Кони сами остановились, всадники стали оглядываться. И вскоре они поняли, что находятся не в ауле Сугира. Большой аул всегда находился в самой середине кочевого стана, а здесь остановилось всего около десятка аулов, и это был один из них. Но поющий голос был голосом Керимбалы! Как же так случилось, и что за ночь удивительных чудес, когда, даже заблудившись в ночном тумане, вышли к тому месту, где пела Керимбала! Мог ли он не узнать этого голоса, этих звучных соловьиных трелей в пении Керимбалы?! Но этот голос звучал не среди подворий аула Сугира, а доносился из соседнего близрасположенно-го аула. Оралбай вовсе не расстроился этому обстоятельству, но был даже взволнованно обрадован: «Какая добрая примета! То, что сердце мое в ночном пении угадало голос Керимбалы, и что кони привели именно сюда, к ней, — ах, во всем этом есть добрая примета!» — Так радовался в ночи юный Оралбай, подъезжая к тому месту в долине, где звучала песня.
 
Топот коней двух всадников, появившихся в ауле в столь неурочное время, встревожил сторожевых псов, со всех сторон поднялся несусветный собачий лай и ор, заглушая пение. Но Оралбай уловил мелодию песни «Жиырма-бес» и вскоре убедился, что пела и на самом деле Керимбала.
 
Оказалось, что девушки из соседнего аула позвали ее на ночные игрища с качелями, куда она пришла, сопровождаемая своей женге по имени Капа, жены ее брата Аким кожи. Молодежь усадила Керим-балу на качели и просила ее спеть. Все знали, что невеста-вдова проводит в отчем доме последние дни и скоро ее отвезут к жениху-аменгеру, старшему брату умершего молодого жениха, и хотели напоследок наслушаться ее чудесного голоса.
 
Оралбай раньше своего спутника подъехал к качелям. Молодой стройный джигит-красавец на буланом коне, с белым соилом в руках, словно выехал к ним прямо из рассеянного по ночным туманам лунного сияния. Оралбай спрыгнул с коня, который на месте запереби рал ногами, будто пританцовывая. Керимбала прервала пение. В кручине своей девушка вся ушла в пение — и вдруг, словно из этой песни, что пела она, возник джигит ночи, ее возлюбленный!
 
Когда Оралбай быстрыми, легкими шагами подходил к качелям, Керимбала соскочила с них и бросилась к нему навстречу. Уже никого не опасаясь, она взяла его за руку, крепко сжала ему пальцы, затем повела к качелям.
 
Молодежь радостными возгласами встретила хорошего певца, неожиданно посетившего их ночные игрища. Оралбая тотчас посадили на доску, напротив Керимбалы, и попросили их спеть вдвоем. Он не заставил себя ждать.
 
Я замираю, я весь горю, увидев ее светлый лик...
 
Так начал Оралбай, а Керимбала ладно и умело присоединила к его пению свой сильный, красивый голос. Истосковавшиеся друг по другу молодые люди наконец-то сошлись лицом к лицу, и на их лицах трепетал бледный, холодный лунный свет. Они пели настолько слаженно и хорошо, что казалось, — сам дух их учителя Биржана присутствует рядом с ними, благословляя их: «Будьте счастливы, любите друг друга! Не бойтесь ничего, боритесь за любовь и побеждайте!»
 
Одну песню за другой — они спели довольно много песен. Всю свою тоску разлуки, недавнюю тревогу, безумную радость встречи выражали они теперь своим пением. Они пели то по очереди, слушая друг друга, то сливали свои голоса в дуэте, словно не желая расставаться даже во время пения. И песни постепенно привели их обоих к безумной решимости...
 
Долго смотрел на их бледные лица воин-джигит Абылгазы, долго слушал их пение, незаметно подойдя к месту игрищ и остановившись в сторонке. Пришел к мысли: «Этих двоих разлучить может только смерть!» Он подошел к взрослым женщинам, стоявшим отдельной кучкой, в сторонке от толпы молодежи, поздоровался и стал шутить со своей ровесницей Капа, женой Аким кожи, с которым он был в приятельстве, имел отдаленное родство. Разговор с Капа у него пошел самый непринужденный и легкий — он ей: женге, она ему: ага. Но, взглянув друг на друга, они без слов поняли, что они должны что-то сделать для любимых своих юнцов, которые так беспомощно и неосторожно выставили на всеобщее обозрение свою любовь. Не сговариваясь, Капа и Балагаз стали отвлекать внимание молодежи играми и веселыми разговорами, уводя от влюбленных, стараясь дать им возможность оказаться друг с другом наедине.
 
Обхватив тонкий стан Керимбалы руками, как ему виделось это в его воображении, он начал ей рассказывать, что услышал в ночи далекое пение и сразу узнал ее голос… Но она не дала ему говорить дальше.
 
-Душа моя бесценная! Свет мой ясный! — зашептала она, прижавшись пылающей щекой к лицу любимого. Слезы душили ее. — Вот и близится черный день, проклятый день, который навсегда разведет нас с тобой. Сам жестокий Кудай хочет разлучить нас! Но я не могу расстаться с тобой, любовь моя! О чем бы я ни подумала, все мысли мои сходятся на тебе! Я не хочу с тобой расставаться и готова на любые муки, чтобы только быть с тобой… Я знаю, я поняла, с чем ты пришел. Твои слова, сказанные в тот песенный вечер, показались мне страшными… Но теперь я на все согласна. Теперь-твоя воля. Делай, как знаешь, возлюбленный мой. Душу свою вручаю тебе. И пусть помогут нам священные аруахи.
 
Эти слова Керимбалы решили все. Оралбай как безумный осыпал ее заплаканное лицо поцелуями. Безрассудная страсть молодости толкнула их на непоправимый поступок.
 
На следующую ночь Оралбай стремя своими сверстниками примчался в аул и украл девушку.
 
Во всем роду Олжай поднялся невообразимый шум. Будто небо раскололось и низринулись на землю огненные молнии.
 
После смерти родовых вождей, Божея и Суюндика, между бокен-ши и жигитеками не было ни единой распри. Однако безумный, дерзкий поступок молодого жигитека разжег пламя возмущения во всем Бокенши.
 
Керимбала-дочь бая Сугира, владетеля тысячных стад мелкого скота и многих табунов разномастных лошадей. Он выдавал дочь за сына такого же крепкого, как и он, степного владетеля, бая Камбара из рода Каракесек. Но вот его сын внезапно умер, и уже не раз получавший от Камбара табуны с племенными жеребцами, Сугир готовил ответные дары в приданое дочери, собираясь «обеспечить невесту всем необходимым» и отдать ее за брата покойного.
 
После того как умер Суюндик, в Бокенши вся власть была в руках Сугира. Щедро одаривая из своих породистых табунов — одного «живой головой», другого «мясом на согым», он приобрел много сторонников и стал влиятельным баем в округе. Ну и держаться стал соответственно — чванливо и горделиво. В последнее время даже стала ходить про него шуточка: стоит ему увидеть всадника на доброй лошади, он сразу спрашивает: «А не из моих ли табунов конь под этим человеком?»
 
И вот теперь на защиту его чести встали такие крепкие племена, как Байгобек, Жангобек, и связанные крепкими родственными узами с Бокенши младшие роды Борсак и Далекен.
 
Все бокенши и соседи-сородичи, взбудораженные яростью Сугира, и его сыновья, — Акимкожа, Бал кожа, Нуркожа, — заявили, мол, «для начала нужно увести весь скот у жигитеков». Потом добавили, что «надо дотла разорить Каумена». Наконец бросили вызов всему роду Жигитек: «Пусть в течение одной ночи и одного дня найдут, приведут связанными и поставят перед нами на колени джигита и девушку. Иначе пусть назовут место для схватки». С этим посланием был отправлен гонец в аул Божея.
 
К этим дням уже не было в живых не только Божея, но и славных вождей родов Жигитек — мужественного Байдалы, благородного Ту-сипа. Теперь главенствовало в роду новое поколение: сыновья Божея -Жабай и Адиль, их друг Бейсемби, прозванный «молодым шайтаном», и некто Абдильда, о котором говорили, что это кровопийца и хищник, мол, он «способен с голой бараньей черепушки настругать мяса на куырдак».
 
С утра по аулам жигитеков прошли слухи об угрозах Сугира, что бокенши собирают большой сход. В ауле Караши узнавали про все приуготовления и переговоры в аулах Бокенши, подсылая туда лазутчиков, потом разносили вести по своим аулам. Весь Жигитек насторожился. В этом роду людей было больше, чем в других родах, и он всегда отличался воинственностью, и они никого не боялись, тем более мирных и дружественных бокенши. Но в этот раз угрозы бокенши были настолько серьезны, что жигитеки поверили в возможность набега с их стороны и стали готовиться к отражению. Достали свои соилы, поставили под седла свежих лошадей, отправили на выстой-ку запасных коней.
 
Отослав к обидчикам-жигитекам грозное послание, бокенши послали гонцов одновременно и в аулы всех старших родичей. Узнав об этом, и жигитеки послали туда же своих гонцов, ибо в этих аулах находились и их смежные родичи.
 
В Тобыкты, в большом Айдосе, самые сильные роды Иргизбай, Котибак, Топай, Торгай. Два поссорившихся рода, Бокенши и Жигитек, обращались с просьбой о посредничестве и справедливом разбирательстве в первую очередь к иргизбаям и котибакам. По одному гонцу спорящие стороны направили в аулы Кунанбая и Кулыншака, которые в прошлом сильно враждовали между собой. У котибаков после смерти Байсала старейшиной стал Жи-ренше, пользовавшийся всеобщим уважением. К нему и примчались гонцы с обеих враждующих сторон. Но ни Жиренше, ни атка-минеры Топай и Торгай не захотели решать суд и дело самостоятельно. Все сговорились собраться у иргизбаев и поехали в аул Кунанбая. Народ собрался в Большом ауле Улжан, на реке Бар-лыбай, где весной молодежь Тобыкты встречалась с акыном Биржаном.
 
Вместо отсутствующего Кунанбая оставался его брат Майбасар, правой рукою которого был Такежан По первым же слухам о начавшейся распре они оба поехали в аул Улжан, велев направлять туда всех, кто будет искать встречи с ними.
 
Виновники всей этой смуты, Оралбай и Керимбала, никак не могли найти себе надежного убежища. В аулах Каумена и Караши они не могли укрыться, слишком близко от них находились становья бо-кенши, и друзья беглецов посоветовали им найти другое место.
 
Приютили их в ауле Кенгирбая, предка многих племен, — в самом старинном очаге Тобыкты, который почитался всем народом. Но когда стали наезжать туда разные посланцы от преследователей, выискивая беглецов, жители аула встревожились: «Как бы кто не шепнул, беды не оберешься… Не осквернили бы священную память предка избиением, похуже, чем в случае с Божеем». И беглецов выпроводили из аула.
 
Оралбая и Керимбалу отправили в аул «молодого шайтана», жиги-тека Бейсемби. Он недаром носил такое прозвище, это был один из самых дерзких и самовластных молодых старшин аула, к тому же отличался завидной стойкостью и силой духа. Однако и его смелости хватило только на то, чтобы угостить незваных гостей чаем. После чего он откровенно высказался: «Завтра мне предстоит разбираться по одному земельному делу с бокенши. Если я вас приму, то пользы для меня от этого не будет. Так что уезжайте отсюда». И снова беглецов выпроводили.
 
До самого вечера не найдя приюта и убежища у родичей, отчаявшийся и разгневанный Оралбай вскричал: «Пусть Базаралы приедет за мной! Если он считает, что у него есть братишка, пусть сегодня же покажется мне на глаза!» И эти слова были переданы Базаралы как послание его младшего брата.
 
Услышав эти слова, Базаралы немедленно сел на коня.
 
В самом начале этих событий, узнав о краже чужой невесты Орал-баем, Базаралы был встревожен, но никак не высказался по этому поводу. Никто не мог понять, сочувствует он брату или осуждает его. За его молчанием нельзя было угадать, какое участие он примет в дальнейшем развитии событий: будет ли защищать беглецов, или отойдет в сторону. Одно лишь промолвил он сквозь стиснутые зубы: «Надо все выдержать, если даже придется умереть». С тем же непонятным спокойствием и непроницаемостью внимательно следил за соседями и родичами, прислушивался к их разговорам. Обо всем, что происходило и решалось у разгневанных бокенши, он хорошо знал через своих людей. Но знал также и о том, что среди своих, жигитеков, Оралбая многие осуждали, в особенности аксакалы и многие карасакалы. Их мнение былотаким: «Зачем нам ссориться с Бокенши? И перед родичами зачем нам прятать глаза из-за двух непутевых озорников? Аул джигита должен выплатить отступного за нанесенную обиду и вернуть девушку!» Базаралы молча выслушивал и такие слова.
 
Но спокойные обсуждения среди жигитеков закончились, когда до них дошли слухи о том, что Бокенши с оружием в руках готовится напасть на их аулы и на их табуны. Воинственные жигитеки ощетинились. К такому их состоянию подвело и поведение многих молодых джигитов, во главе с Абылгазы, которые дерзкое умыкание чужой невесты приняли чуть ли не с восторгом. Абылгазы во всеуслышание первым поздравил Керимбалу, что она не побоялась пойти за любимым, отбросила всеобщее осуждение — ради любви. «Да будут благословенны твои шаги, смелая девушка» — приветствовал он красавицу.
 
Абылгазы не слезал с коня, объезжая всю округу и через сво-их лазутчиков, а также через знакомых пастухов, доильщиков кобыл, овечьих пастушек и пастушков собирал вести о том, что и где готовится против молодых влюбленных. Также послал в аул Сугира, в очаг Акимкожи и его жены Капа молодую женщину, родом из Бокенши, с братом ее мужа-жигитека, подростком, который несколько раз за день незаметно уходил из юрты, выбирался из аУла и за холмом сообщал лазутчикам Абылгазы все новости, потом снова возвращался назад в юрту Капа. Она помогала при тайном вывозе девушки, и муж ее Аким кожа, догадавшись об этом, избил жену, но она стойко перенесла побои и ни в чем не призналась.
 
Действуя подобным образом, Абылгазы добывал все важные новости о намерениях бокенши. Сам же он держался перед своими так, словно был вовсе не причастен к делу с умыканием невесты. И он появился на сходке рода по делу Оралбая как раз тогда, когда аксакалы и карасакалы сидели, обсуждая, на что решиться: выдавать Оралбая бокенши или встать на его защиту. Абылгазы был еще довольно молод, но он смело вошел в юрту, где происходил сход, присел на колени недалеко от входа, снял с головы тымак. Голова под тымаком оказалась повязанной белым платком, словно джигит-воин уже приготовился к боевым схваткам.
 
Он доложил собранию, что бокенши в своих угрозах дошли до крайности, они готовятся в набег, хотят разорить аулы жигитеков и угнать их скот. И уже для них неважно-вернут девушку или нет. Они жаждут мести, войны и военной добычи… Пусть аксакалы знают об этом и подумают, что будет лучше для Жигитек. Можно, конечно, стать на колени перед Бокенши и просить пощады: «Делай со мной, что хочешь, или убей, или помилуй, забирай мой скот, бей меня, погоняй мною, как бабой, ибо я слаб, и у меня нет достойных джигитов, способных защитить род!» Или надо ответить этим бокенши как-то по-другому...
 
Абылгазы знал, чем можно задеть своих гордых и воинственных родичей. Лицо его закаменело уже не в шуточном гневе, и он продолжил:
 
-Я не совершил никакого преступного дела против бокенши, почему я должен перед ними унижаться? Чего мне бояться их? Если двое молодых и безумных решились на отчаянное дело, почему Бокенши решил порвать с нами, наплевать на старую дружбу, оскорбить наших общих аруахов и убивать нас? Если они решились на это, то где же их собственная честь? Бокенши хотят унизить и опозорить наше племя, считая нас слабыми, а себя сильными, так чего же еще нам ждать от них?
 
После этих слов Абылгазы жигитеки вышли из состояния нерешительности. К твердому однозначному решению, правда, аксакалы не пришли, но утвердилось общее мнение: угрозам бокенши не поддаваться. От признания всем родом своей вины перед родом Бокенши — решительно воздержаться. Если бокенши пойдут на то, чтобы разбираться мирным путем, через суд, то Жигитек будет согласен. На колени же падать не собирается. Пока надо следить за шагами Бокенши и действовать в зависимости от их поведения.
 
Базаралы присутствовал на этом собрании, но опять-таки промолчал и уехал с него, никак не высказавшись.
 
Разузнав все и разобравшись во всем, он поехал разыскивать брата Оралбая и новую свою невестку Керимбалу, которые все еще метались по округе в поисках прибежища.
 
К позднему вечеру друзья беглецов привезли их в маленький глухой аул, состоявший всего из четырех обветшалых серых юрт. Молодой хозяин одного из этих бедных очагов не побоялся приютить Оралбая и Керимбалу.
 
— Моя жизнь не дороже вашей, — сказал он. — Располагайтесь у меня.
 
И он заколол одного из считаных козлят своего маленького стада.
 
Базаралы нашел беглецов в этом ауле. Он не стал много разговаривать с Оралбаем, даже не захотел его выслушать. И только сказал, когда сразу же решил уехать:
 
-Хотя вас все и считают беспутными озорниками, но без защиты вы не останетесь. Пусть родичи сейчас осуждают тебя, но деваться им некуда. Простят. Не испугайтесь только сами, ни в чем не раскаивайтесь и не сдавайтесь. Что сделано, то сделано. Сам я никогда вас не выдам… Буду до конца на вашей стороне. А теперь я уеду, еще наведаюсь к вам...
 
Вернувшись в свой аул, Базаралы послал к Абаю гонца с посланием. Он обращался к другу за помощью: «Вмешайся, не отказывайся от них, будь их заступником. А если дело дойдет до суда, будь их судьей, скажи свое решающее слово!» Когда Абаю передавали это послание, рядом с ним были Ербол и Амир. Приглашая их к разговору, Абай молвил:
 
— Что мы ответим на это?-Абая особенно интересовало мнение Ербола. — Бокенши твои родичи, но и жигитеки тебе не чужие. Оралбай же и Керимбала твои сверстники и лучшие друзья… Что ты скажешь, Ербол?
 
Тот и сам пока не знал, на что решиться, и начал просто рассуждать вслух.
 
— Труднее всего нам придется с родственниками, которые вызовутся быть посредниками. Будет немало таких, которые не согласятся с тобой, Абай, если ты станешь на стороне Оралбая. Одни не захотят влезать в чужую беду, будут всячески хитрить и вилять, как лисы. Другие постараются раздуть пожар. Ведь все это — хороший повод для междоусобицы. Надо сделать все по-хорошему, чтобы вражда не разгорелась. Вот мой совет.
 
Абай благодарно посмотрел на друга: тот не поддался чувству родового самолюбия. В его словах Абай услышал мнение умного, зрелого человека. И он подумал: « Ты честен и справедлив. Быть тебе со временем одним из самых уважаемых людей в Бокенши».
 
Вмешался в разговор Амир. Задумашись над словами Ербола, Абай не услышал начала его горячих, взволнованных слов.
 
-… Нам будет стыдно, если отвернемся от Оралбая и Керимбалы. А насчет рода Каракесек, чего особенно беспокоиться? В худшем случае вернуть калым и добавить еще к нему скота, в возмещение за обиду! Неужели мы пожалеем хоть что-нибудь для Оралбая и Керимбалы? Надо помочь им выплатить за все! А сейчас — немедленно послать им коней под седло и для убоя. Вот что надо сделать!
 
-Ты правильно рассудил, — улыбнувшись на пылкую речь Амира, сказал Абай. — Сделать больше для них сегодня ты не сможешь. Но и на этом они сразу же почувствуют твою добрую поддержку! Лишь только постарайся все это сделать потихоньку, от своего лишь имени и особенно не предавай огласке свои действия.
 
Поговорив с друзьями, Абай отправился в дом Улжан, где собрались люди от всех родов-посредников. Майбасар и Жакип, представлявшие Иргизбай, сидели на почетном месте, рядом с ними сидел Такежан. Излишне выпитый кумыс бросился ему в голову, сидел он весь красный, возбужденный, невпопад похохатывал и говорил лишнее. От рода Топай присутствовал Базаралы, говорил мало. Также молчаливо и сдержанно вел себя Жиренше, старшина рода Котибак. Зато представитель родаТоргай заливался, трещал беспрерывно, словно и на самом деле воробей. Даданбай был возбужден и многословен не менее Такежана и Майбасара.
 
Абай сел и молча стал прислушиваться к разговору, стараясь разобраться в мнениях собравшихся. Оказалось, что четыре рода разошлись на две группы. Выслушав всех, Абай обратился к Майбаса-ру и Жакипу, сидевшим бок о бок на торе.
 
-Сородичи, а с чем же роды-миротворцы отправили своих людей к противостоящим в распре? — спросил Абай.
 
— Еще никого не отправляли, — был ответ Жакипа.
 
Это задело Майбасара, и он высказался резче и откровеннее:
 
— С чего это мы должны отправлять к ним своих людей? Было бы другое дело, если эти жигитеки и бокенши и впрямь попросили бы примирить их! Но они мириться не хотят, а хотят, чтобы мы «признали правоту» — каждая сторона хочет, чтобы признали ее правоту! Так на чью же сторону нам стать?
 
— И что же? Посредники хотят остаться в стороне и обойтись молчанием? — спрашивал далее Абай.
 
— Зачем же в стороне? Нет, мы в стороне не должны оставаться, -был ответ.
 
— Тогда как быть? Ждать, когда вражда разгорится?
 
Казалось, Абай не вопросы задавал, а допрашивал. Все примолкли, стали прислушиваться. Майбасар самоуверенно возражал Абаю:
 
— Все равно пожар может вспыхнуть. Примирять бесполезно, этим только еще сильнее раздуешь огонь. Вот как я думаю.
 
— И что же? Будем сидеть и ждать, когда пожар вспыхнет?
 
— Как говорится, « гнев приходит в начале, разум приходит в конце». Пусть Бокенши сейчас пошумит, погорячится, потом успокоится и придет в разум! И ты же знаешь, что пожар в степи тушат не встречь ему, а следуя за ним.
 
— Где же тут забота миротворцев? Ведь они должны постараться, чтобы «между людьми были установлены мир и согласие?» Значит, вы говорите: «Я, конечно, вмешаюсь, чужую беду руками разведу, но сначала подожду, пусть глубже увязнут в беде, а потом — хоть гори оно синим пламенем!» — Так говорил Абай, бледнея от гнева.
 
Жиренше и Базаралы так и подались в его сторону, глядя на него с одобрением и согласием.
 
— Я тоже никак не пойму, чего же мы ждем, сидя здесь сложа руки? Какие же мы тогда посредники? — с нескрываемой горечью наконец-то высказался Жиренше.
 
Исходя от общего блага, Жиренше старался хранить и строить Дружеские отношения между Котибак и Жигитек. Он эту дружбу счи-тал благим наследием славных вождей обоих родов — Божея и Бай-сала, память о которых Жиренше хранил в душе с благоговением Род же Топай всегда был стоек при попытках втянуть их в какие-ни-будь междоусобные хитросплетения. Представители этих двух родов, Жиренше и Базаралы, никак не могли понять, чего добиваются Майбасар и Даданбай, выступавшие от иргизбаев и торгаев, но и сами не могли высказаться напрямую Слова Абая подвели их к открытому разговору.
 
Такежан, заметивший это, был недоволен вмешательством и вопросами Абая и решил его упрекнуть за слова о том, что совет желает раздуть пожар вражды, а не примирять враждующих.
 
-Ты твердишь — пожар, пожар! Действительно, начался пожар, но ведь не мы же его виновники! Разве его не Оралбай и Керимбала своими делишками распалили? Ты что, притворяешься, что не знаешь виновников? Ведь знаешь же! Не ты ли все лето вместе с ними распевал песни и попусту тратил время? «Песня!», говорил ты, «красота!» А теперь, конечно, ты хочешь защищать своих друзей, которых и свел в праздности да разгуле! — Так говорил Такежан, ехидно улыбаясь. По завершении своих слов он откровенно рассмеялся в лицо Абаю.
 
— Е, Такежан, да ты, я вижу, нашел истинного виновника! Выходит, это песня виновата! Атак как я люблю песни, виновником всего являюсь я! И ведь это в моем ауле пели свои песни Оралбай и Керимбала. Так ведь, брат мой? Но тогда ответь мне: чей кумыс пили гости, мясом каких баранов угощались молодые певцы из родов Кишекен и Бобен на празднике в твоем ауле? Значит, и кобылы твои тоже виноваты, и бараны из твоих стад. Вот сколько виновников! Ну, брат, назови мне еще виновников, если знаешь! — Сказав это, Абай насмешливо посмотрел на Такежана. Затем продолжил: — Скажи просто, что не хочешь вмешиваться в чужую беду и помочь. Что во всем выискиваешь одну выгоду, а тут никакой выгодой не пахнет! — Так закончил Абай свои гневные слова брату, но всем было ясно, что он обвиняет не только одного Такежана.
 
Абай умел говорить так, что к нему прислушивались все, согласные с ним и несогласные. Он словно бил по голове своих противников увесистыми неотвратимыми словами. Он напоминал умелого, праведного бия. И сейчас, когда прозвучали его решительные слова, Майбасар и Такежан невольно умолкли. Ясность мысли и правдивость слов Абая убедили половину собрания. Майбасар же и сторонники невмешательства и выжидания были вроде бы побеждены в споре.
 
И все же на этом сходе Абай не добился своего. Жиренше и Базаралы его поддержали, считай, роды Котибак и Топай. Но Майбасар и Даданбай, несмотря на то, что вынуждены были умолкнуть в споре с Абаем, оставались против него. Представитель торгаев Даданбай держал сторону Майбасара хотя бы только из-за того, что недавно Базаралы обидел Торгай своими вольными отношениями с красавицей Балбалой, а теперь выпадала возможность отомстить ему через преследование Оралбая, его младшего брата.
 
Итак, на сходе к единому мнению не пришли. Посылать людей к враждующим сторонам было не с чем. И Абай, опасавшийся, как бы сыны Тобыкты не довели вражду до взаимного кровопролития, отправил своего посланца в аул Сугира. Передать послание он поручил Ерболу.
 
От своего имени Абай велел передать такие слова: «Зачем сталкиваться лбами, забывать о старой дружбе? Не надо трогать свежую рану, надо найти лекарство, чтобы заживить ее».
 
Но Абай и его сторонники не знали, что человек Сугира, приезжавший к Майбасару и Такежану с просьбой о посредничестве, наедине с ними передал обещание старшины Бокенши, что он передаст им косяк лошадей, если Иргизбай поспособствует решению дела в его пользу. Купленные этим обещанием, корыстные главари иргизбаев предали остальных посредников и обещали Сугиру свою поддержку. А Сугира это подстегнуло, как удар плетью, он был ожесточен и жаждал мести, и ответ главарей Иргизбая воспринял как самую важную поддержку во всем Тобыкты. Их тайное послание гласило: «Пусть не церемонится с жигитеками, пусть не колеблется и наседает смелее. Родственники не станут на стороне озорников».
 
Эти слова немедленно возымели действие на Сугира, и его человек, прискакав в аул Божея, как только сел на торе, так и заявил грозно: «Немедленно передайте в мои руки девушку и джигита, в противном случае назначайте место для битвы!» Этим посланцем был молодой джигит Кунту, огромного роста и недюжинной силы, недавно ставший одним из новых аткаминеров в Бокенши.
 
Ножигитеки, после слов Абылгазы, не склонны были к тому, чтобы выполнить требование Сугира, но и не хотели войны. Жигитеки ответили посланием: «Их слова — это слова не родственных людей, а самых отъявленных врагов. Не надо таких слов, ломающих достоинство человеческое, лучше бы собраться у нас или пригласите к себе на совет, чтобы вместе найти справедливое решение. А вы что делаете? Должны опомниться! Ведь если у собаки есть хозяин, то у волка хозяин — сам Создатель. Самый высший суд за ним. Истина — его СУД. Что такого сделал род Жигитек перед людьми Бокенши, чтобы желать ему такой суровой кары? Разве были родичи дружнее нас? Не стоит, наверное, дружбу менять на злобу. Лучше вспомнить о Божее, о Суюндике, Байсале и Байдалы, они заботились о том, чтобы молодняк наших родов стремился к постоянной дружбе, согласию и миру! А Бокенши лучше взвешивал бы свои слова послания!» С этими словами и был вечером отправлен назад джигит Кунту
 
Перед отъездом он, отозвав в сторону своих ровесников, трех новых старшин племен рода Жигитек, по имени Жабай, Бейсемби, Абдильда, уже без обиняков сказал им:
 
-Я не уверен, что вашим ответом можно остановить Сугира. Он в большой ярости. Вы накличете на себя беду, родичи! Не говорите потом, что я не предупреждал вас!
 
Задетый за живое, самолюбивый Жабай чуть ли не с угрозой воскликнул:
 
-Чтоты сказал?!
 
-А то, что ты слышал! — отвечал громадный Кунту, горящими черными глазами уставившись на Жабая.
 
Тот не нашелся, что говорить дальше, но дерзкий и находчивый Абдильда не пожелал уступить.
 
— Уай, Кунту! Не мы с тобой двое стоим на весах спора наших родов. На этих весах оказались наши предки и все наши люди. Если Сугир считает себя выше всех и для него даже аруахи ничто, то ему не уйти от карающей руки Создателя!
 
Кунту вернулся с ответом: виновников жигитеки не выдадут, вину на себя не берут. Услышав это, бай Сугир впал в неистовство. Разогнал всех домочадцев и, хлеща плетью землю у очага, призывал священного аруаха рода Бокенши: «Все мои косяки в жертву отдам! Раздам все свое добро во имя твое! Дай только мне отомстить за обиду!»
 
С наступлением сумерек он посадил на скакунов сивой масти, хорошо сливающихся с ночной мглой, сто джигитов, вооруженных соплами. Он отправил их в набег в сторону аулов Жигитек, напутствовав словами:
 
— Они с позором увели у меня дочь! Скотом им не откупиться, я не приму этого! За человека, взятого у меня барымтой, также захватите и приведите мне человека! Уведите дорогую для них женщину, лучше всего тоже какую-нибудь невесту-вдову, чтобы столь же больно ударить по нечестивцам!
 
Послание Абая прибыло к нему уже после того, как в громе копыт джигиты умчались в набег. Сугир выслушал Ербола, застыв на месте, словно каменный истукан. Он так и ничего не ответил посланцу Абая.
 
Отправленные на барымту джигиты Бокенши добились своего. Вскорости вернулись из набега с добычей. Один из жигитеков, по имени Жапа, недавно женился на ясноокой красавице. Бокенши налетели на него, силой увели молодую келин, которая ходила еще под свадебным платком. Сто барымтачей набежали на аул, разорили его и, не дав никому и пальцем шевельнуть, насильно одели жену Жапы, умчали несчастную женщину с собой.
 
— Жа! Какие это родичи? Мы их считали родичами, а они хуже всяких чужаков! Будем с ними биться, как с врагами! Мы готовы! -вскричал Абдильда. обращаясь к Абылгазы. — Поднимайся и ты, садись на коня! Поднимай Жигитек!
 
Сборы были недолги. Возмущение жигитеков было настолько велико, что призывать никого и не понадобилось. Вскоре и на этой стороне сошлось около ста джигитов, во главе с Абылгазы они двинулись в сторону аулов Бокенши. Этот отряд вернулся с набега на рассвете, он не пригнал с собой табунов уведенных лошадей. Их барымта тоже была на человека. Увели также одну женщину, это была жена видного бокенши — Солтыбая. Она тоже пришла в его дом невесткой в этом году и также еще носила свадебный платок.
 
В эту ночь и в Бокенши, и в Жигитек люди не спали.
 
Едва только весть о новом уводе обошла аулы бокенши, они пригнали с ночного всех коней. Джигиты всего Бокенши вооружились соплами, пиками, секирами и со всех сторон потянулись к большому аулу Сугира. Тем временем жигитеки тоже готовились к схватке И не успело солнце взойти на высоту длины копья, вся равнина между урочищем Сарколь, исконней землей жигитеков, и становьем Шал-кар, где располагался Большой аул Бокенши, наполнилась толпами вооруженных всадников. С первыми лучами солнца отдельные отряды беспорядочно понеслись навстречу друг другу по холмам и долинам. Битва началась.
 
Сам оскорбленный бай Сугир, старик семидесяти лет, с копьем наперевес кинулся в битву. Среди кипения яростных противоборств он Увидел перед собой жигитеков Жабая и Сейсемби и в неистовом порыве ярости один кинулся на них обоих. Жабай крикнул своим джигитам:
 
— Ей! Старик ищет смерти! Не трогайте его!
 
Сугир почти доскакал до Жабая, но тут попался ему скачущий наперерез молоденький жигитек, видимо, одуревший от страха, ничего не видевший вокруг себя, — и старик сшиб его ударом копья на землю. Проскочив далее, старый бай все оглядывался на скаку, видимо, испугавшись, уж не пронзил ли он насмерть юного джигита? И тут перед ним оказался Бейсемби. Молодой аткаминер не стал биться со стариком, острие своей пики направил мимо него. Бейсемби решил перехватить копье Сугира, если тот будет наносить удар. И старик, словно угадав его намерение, не стал бить копьем, а просто протянул его в сторону противника. Джигит легко перехватил копье за древко и вырвал из рук Сугира. А тот, даже не оглянувшись, развернул коня и, пригнувшись к гриве, поскакал прочь. И тут Бейсемби, муж смелый и хладнокровный, не теряющий самообладания в бою, не выдержал и громко расхохотался.
 
— Видал хитреца? — вскричал он, обращаясь к Жабаю. — Вояка сунул мне в руку копье, а сам дал деру! Потом скажет, что не он убил этого парня, потому как у меня, мол, и оружия не было! Мол, копье выхватил из моих рук Бейсемби!
 
Повсюду вокруг люди наносили тяжкие удары дубинами, кололи пиками, сами потом падали с коней и лежали на земле, захлебываясь кровью. Самые сильные джигиты-воины Жигитек и Бокенши сходились в смертельных поединках. Из жигитеков непобедимым выходил из схваток Абылгазы, среди бокенши выделялся боец по имени Маркабай. Смуглый, плосколицый джигит со свирепыми кабаньими глазками, с туловищем неохватной ширины, и с такими толстыми икрами ног, что они казались с детскую люльку каждая, Маркабай несколько раз менял коней и бросался в бой, сшибая на землю немало отважных жигитеков. Был он известен среди тобыктинцев как первый силач и борец, а также как знаменитый и непревзойденный обжора. Он сам получил немало тяжких ударов дубинами-соилами по голове, был ранен, истыкан пиками, истекал кровью, но не обращал внимания на это и с грозным рыком носился по полю битвы.
 
Не ослабевая, бой продлился до полудня. Обе стороны подбирали и отправляли по своим аулам раненых, чтоб они не стали пленниками врагов. Джигиты обоих родственных племен захлебывались в крови. Но к полудню многочисленный объединенный отряд иргизба-ев, котибаков и торгаев — большой Айдос примчался на поле битвы и прекратил междоусобную бойню. Жакип со своими иргизбаями вклинивался в самую круговерть сходившихся в поединках конников. И мигом, с криками и угрозами, разъединял дерущихся:
 
— Остановитесь! Прекратите! Кто не угомонится, тот наш враг! -кричал Жакип, отбрасывая друг от друга обезумевших джигитов.
 
Вскоре взаимное избиение потомков Олжая прекратилось. Ир-гизбаи разводили в стороны окровавленных бойцов и до тех пор метались по всему полю битвы, пока противники не прекратили бой и не разъехались по своим аулам. Лишь после этого сами отряды миротворцев-посредников двинулись с места сражения и направились к аулу Сугира. Это для жигитеков было плохим признаком: могло означать, что главные миротворцы, иргизбаи, считают бокенши пострадавшей стороной и вмешались в сражение, заступившись за них.
 
И, как это бывало всегда, после самой яростной и кровопролитной схватки, израненные и обессилевшие, пролившие свою и чужую кровь, выплеснувшие в бою всю свою воинскую злобу и неистовство, воины-кочевники Арки отдыхали после битвы. И находили в себе силы пошутить, посмеяться, хвастаться и балагурить по поводу происшедшего сражения, стоившего многим жизни и тяжких увечий. И под стоны раненых звучали рассказы, в которых смешное перекрывало страшное.
 
Одной из самых потешных легенд прошедшей битвы был жестокий по юмору рассказ жигитеков о подвигах главы Бокенши, старого бая Сугира, отца Керимбалы. О том, как старик сунул в руки врага свое копье, которым пронзил юношу, а сам дал деру с пустыми руками, чтобы его потом не могли призвать к ответу за убийство и присудить к выплате куна за жизнь.
 
Другой потехой стал сказ о том, как великан Маркабай, чьи икры ног были толщиной с детскую люльку, сразу после сражения решил воспользоваться тем, что совсем недалеко от поля находился аул племени Делекен, где жила его присуха, девушка по имени Кундыз, тоже неравнодушная к нему. Маркабай попросил молодых джигитов, восторженной толпой ходивших за батыром, чтобы они отвлекли ста-руху-мать, у которой жила Кундыз, а сам тем временем пролез в крошечную серую юрту и заключил в свои трепетные объятия желанную деву. Та, хотя и сильно испугалась, не могла ни пикнуть, ни дернуться, ни рукой шевельнуть. Но в это время вернулась в дом старуха, заподозрившая что-то неладное, и увидела окровавленного, с открытой раной на голове, занявшего пол-юрты, громадного джигита, который присосался поцелуем к шее ее дочери.
 
— Уай! Астапыралла! Негодник! Бесстыжий! — завопила старуха и, вцепившись в батыра, пыталась его оторвать от Кундыз. Но все было напрасно! Джигит отрываться от девушки не хотел. Тогда, взбешенная от такой наглости и столь явного хулиганства, сухопарая байби-ше выхватывает из кипящего в казане сырного сусла железный черпак на длинной ручке и этим горячим черпачком дает как следует по голой, круглой как тыква, голове Маркабая. И только тут до него дошло: надо бежать! Выпустив девушку Кундыз из объятий, он бежит, бросив свой тымак в чужой юрте. Обо всем этом батыр вскоре уже охотно рассказывал в кругу своих хохочущих почитателей. Ате разнесли эту героическую историйку по всем аулам — и на все времена — под названием «Приключение Маркабая с половником».
 
Миротворцы-посредники большого Айдоса, собравшиеся в Бокенши, выслали гонца к жигитекам с требованием: немедленно прибыть в аул Сугира доверенным лицам, которые будут держать ответ от всего их рода. Жабай, Бейсемби и Абдильда в сопровождении двадцати джигитов сели на коней и отправились к бокенши. «Молодой шайтан» Бейсемби поручил передать Базаралы: « Дело идет не к добру. Может, лучше будет — забрать Оралбая и Керимбалу и удалиться в чужие края? Пусть подумает».
 
Базаралы воспринял эти слова как оскорбление.
 
— Недостойные родичи! Продажные твари, корыстные души! — вспылил Базаралы. — Думают, что я превращусь в такую же, как они, низкую тварь? Бай Сугир богатей, за ним его тысячные табуны, они своим громким ржанием говорят вместо него! А у меня и путной лошаденки нет, чтобы ускакать от всех этих родных и врагов. Нет у меня и другого скота, чтобы ублажить ненасытных родичей и посредников. Не миротворцы они, а низкие мздоимцы. Жа! Решено — сам поеду к Сугиру и буду тягаться с ним один на один! -Такзаключил Базаралы, все больше распаляясь от обиды и гнева.
 
Но Абылгазы не одобрил этого решения.
 
— Если пойдешь туда, то наверняка испортишь дело еще больше, подольешь масла в огонь! Не надо злить тех, которые и так уже разозлились.
 
Выслушал его Базаралы, опустив голову. Он поехал, забрал Оралбая и Керимбалу, отвел их в безлюдное ущелье среди скалистых гряд Чингиза и спрятал там. Глубокая обида, ярость, поднявшиеся на предательство родни, переполняли его душу. Он метался по округе, словно раненый волк, пытавшийся спасти своих волчат от облавы.
 
Единственная поддержка, которую получили трое беглецов, была от Абая. Он прислал им трех добрых скакунов под седлами и годовалого стригунка на убой. И велел передать свой салем:
 
«Родичи повели себя не самым лучшим образом. Они предали их, и я готов провалиться сквозь землю от стыда. Остался в полном одиночестве. Дорогому брату Базеке не стоит надеяться на людей этого края. Завтра же они кинутся разыскивать их. Тогда и он почувствует одиночество, которое испытываю и я. Пусть немедленно забирает молодых и тайно едет в город, там обратится к русским властям. Если последует моему совету, пусть сообщит мне. Я готов сам поехать в Семипалатинск. В городе я как-нибудь смогу оказать им помощь. Пусть прислушается к моим словам и доверится мне. Иншал-ла, пусть едет, не мешкая! А здесь, один среди этих людей, я бессилен и не смогу им помочь».
 
Поддержка Абая обрадовала Базаралы и укрепила его дух. Он просил передать в ответном послании:
 
«Ты один не отрекся, когда все остальные отвернулись от меня. Нашелся во всем Тобыкты достойный человек, и это ты, Абай! Я верю, что ты сможешь помочь мне в городе. Но я не поеду. Астапыралла! Как же я заявлюсь туда? Словно изгой, преследуемый своим племенем беглец? Искать защиты от родичей у русских властей? Нет, так никогда и никто из нашего народа еще не поступал И если я так сделаю -то ни у кого мой поступок не вызовет сочувствия Выйдет только скверно Я лучше положусь на мудрость людей этого края. Надо подождать, какое окончательное решение примут родичи. Но если нас предадут, то я могу постоять за свою честь. Без борьбы, без последнего боя не дамся. Мне не жаль отдать свою жизнь за счастье и благополучие этих молодых». Так сказал Базаралы в своем ответе Абаю.
 
Базаралы увел беглецов еще дальше в горы Чингиз, спрятал в недоступном ущелье Валун Караши, зарезал для них годовалого стригунка, присланного Абаем. И, заткнув за пояс кинжал, вооружившись березовым шокпаром и тяжелым копьем с темным дубовым древком, встал на страже у входа в ущелье. Его огромное, сильное, молодое тело словно преобразилось, по-бойцовски подтянулось, стало поджарым, как у крупного хищника, стремительным в движениях. Вместо прежнего румяного, добродушно-веселого красивого лица с умными, внимательными глазами, явилось суровое лицо воина, готового встретить смерть в бою.
 
К тому времени сход в ауле Сугира закончился. Бейсемби, «Молодой шайтан», и Жабай, два новых аткаминера Жигитек, сдались на унизительных для себя условиях. Согласно им, на Жигитек налагалась отступная, исчисляемая в немалом количестве скота. Воспользовавшись тяжбой, Бокенши решили в свою пользу и земельный спор с жигитеками аула Бейсемби, забрали себе зимовья вдоль реки Караул. И в довершение всего присудили Керимбалу у Оралбая отнять и передать в Каракесек. Жигитекам запретили давать им убежище.
 
Первая группа захвата, из десяти джигитов, напала на Базаралы у входа в ущелье. Базаралы противостоял им один. Он бился насмерть. За время, достаточное всего лишь для того, чтобы сварилось мясо, он проткнул копьем пятерых, остальные бежали от него, словно стая собак от разъяренного тигра.
 
Эти пятеро вернулись с подкреплением, прихватив бокенши и иргизбаев, всех вместе в отряде было уже тридцать человек. Они окружили Базаралы и оттеснили от Валуна Караши. Но одолеть его, свалить и захватить они не смогли. Вид его был ужасен, джигиты не осмелились подступиться к одному из самых могучих батыров То-быкты, идущего на смерть, и отступили.
 
Многочисленные конники ворвались в ущелье и вскоре нашли Оралбая и Керимбалу. Молодой джигит отчаянно сопротивлялся, но его одолели, повязали арканом и бросили на камни. Связанную девушку бросили поперек седла. Когда ее увозили, Оралбай отчаянно вскричал ей вслед:
 
— Керимбала, свет в зрачках моих! Не я буду сыном Каумена, если не найду тебя и не увезу снова!
 
Керимбала успела тоскливым голосом крикнуть в ответ:
 
— Найди! И я умру с тобой вместе! Клянусь на том!
 
В тот же вечер истерзанный Базаралы прискакал в аул Божея. Крутясь на коне посреди двора, он громовым голосом призывал ару-ахов Кенгирбая, Божея и кричал: « Где вы, святые аруахи? Видите, в каком мы позоре? Прокляните этих недостойных! Потеряли честь быть вашими потомками! Стали нелюдями!»-Так проклинал родичей и голосил отчаявшийся батыр. Бейсемби, Жабай и Абдильда подбежали и окружили его.
 
-Уйдите! — вскричал он. — Продажные души! Вы способны еще не раз продать честь своего рода! Прочь с дороги! Поеду один к бокенши и погибну в бою!
 
«Как бы новую беду не накликал!» — испугались старшины Жигитек и решили силой задержать Базаралы. С двух сторон схватили за повод его коня. Базаралы, ослепнув от гнева, стал бить их по головам плетью. Но Бейсемби и Абдильда не выпустили повода, а Жабай с помощью джигитов аула снял с седла батыра. Его на руках внесли в юрту и удерживали долгое время. Бейсемби распорядился отнять и спрятать оружие Базаралы. Потом всю ночь насильно продержали его в заточении, и вновь джигитов, которые смогли одолеть его, было около тридцати человек.
 
С возвращением Керимбалы в Бокенши сразу же по всем аулам разнеслась весть о последней клятве влюбленных. Тревога не улеглась. Сугир же сказал: «Не намерен держать в ауле недостойное дитя, гнилое яйцо!» И учитывая одержимость братьев, Оралбая и Базаралы, а также отчаянную решимость Керимбалы идти до конца, бокенши в тот же вечер приставили к ней конвой из пяти вооруженных джигитов и переправили в Каракесек. До этого Сугир посылал все вести в аул свата, а теперь был рад известить: « За приданым пусть приедут. А теперь передаю им в руки эту негодную невесту-вдову, пока она еще жива. Пусть Каракесек посмотрит, что с нею делать. Не угомонится — пусть убьет, я не буду скорбеть по ней. И куна за ее смерть не потребую!»
 
На этом смута у потомков Олжая закончилась.
 
Оралбай, отпущенный через два дня после пленения, так и не придя в спокойное состояние, умирая от тоски и тревоги, сел на коня и один поехал вслед за любимой в далекий аул к каракесекам. Зачем он поехал, на что надеялся, он и сам не знал. Приехал туда, даже таиться не стал. Никто его не остановил. Каракесеки видели, как жалок, вне себя и беспомощен отчаявшийся молоденький джигит. Молча зашел в Молодую юрту, сел у входа. И увидел, наконец, свою любимую.
 
Она была неузнаваема: худа, бледна, с потухшими глазами. Две золовки, уставившись на нее злыми глазами, следили за каждым ее движением. Несчастные влюбленные могли только молча смотреть Друг на друга.
 
Возле очага сидел широкоплечий, костлявый смуглый джигит, точил нож. С угрюмой злобой поглядывал то на Керимбалу, то на незваного гостя. Кто-то из снох попросил его сходить к соседям и позвать их на трапезу, мясо в казане уже сварилось. Проходя мимо Керимбалы, он сумрачно пробурчал:
 
— Сегодня умрешь ты или твой джигит. Так я решил, если вы не отступитесь.
 
Джигит этот был тем самым деверем Керимбалы, за которого она должна была выходить замуж после смерти ее жениха.
 
Керимбала стала вынимать готовое мясо из казана и перекладывать на блюдо. Оралбай почти с ужасом смотрел на нее. Она вела себя как покорная келин, делала то, что ей положено. Голова ее была обвязана светлым платком невестки.
 
Она взяла с блюда вареный бараний язык, отрезала кусок. И сказала Оралбаю:
 
— Возьми этот язык из моего рта и съешь его! Оралбай, свет в зрачках глаз моих! Все кончено. Я делаю то, что сделала бы хромая, беззубая старуха, передавая место за очагом молодой келин. Я уже — эта старуха, Оралбай. Возьми с моих губ этот язык, съешь его — и уходи! Угомонись, мой голубок, моя светлая любовь!
 
Сказав это, она взяла губами кусочек отварного бараньего языка и приблизилась к Оралбаю, чтобы совершить древний обычай. Джигит вскочил с места и, обхватив руками ее за узкую талию, наклонился и откусил половину этого кусочка, и губы их на мгновенье соприкоснулись в последнем поцелуе. Затем, рыдая и разрывая на груди бешмет, джигит бросился вон из юрты и исчез в ночной темноте. Оралбай уехал — и с тех пор никому не было известно, где он и что с ним.
 
Прошло время, о нем всюду говорили, но никаких вестей про Оралбая не приходило. Как-то Абай, разговаривая о нем с Айгерим, Амиром и Ерболом, вдруг вспомнил Биржана.
 
— Славный Биржан, да звучит всегда с достоинством твое имя! -воскликнул Абай. — В тебе сошлись все самые лучшие свойства нашего народа! Дыханьем твоих песен упивается вся наша добрая молодежь! Пусть наше искусство будет таким же мощным, как утес, пусть обрушится с него каменная глыба в застоявшийся омут нашей серой, беспросветной жизни!
 
— Но ведь каменная глыба обрушилась не в гнилой омут, а на юных, на самых талантливых из нашей молодежи! — воскликнул и Ербол. — Абай, этим ударом молодежи нашей словно два белых крыла отсекли!
 
Но у Абая были свои мысли.
 
— Этим ударом поражена прежде всего серая беспросветность нашей степной жизни! — сказал он. — Со временем именно эта печаль излечит наши больные души. Печаль героя! Мудр тот казах, который сказал когда-то: «Пусть лев погибнет, напрасно бросаясь на луну, зато его потомки унаследуют способность к могучим прыжкам. Пусть сокол-сапсан попадет в хитроумные силки, но его птенцы, покинув гнездо и становясь на крыло, мгновенно обретут навыки самого быстрого поле та!» Несмотря на то, что косность и жестокость стели взяли верх над Оралбаем, самым прекрасным джигитом среди тобыктинцев, ничто не может победить жизнь и светлую любовь… Ничто и никто! — Так заключил Абай.
<< К содержанию                                                                                Следующая страница >>