ПРЕГРАДЫ
1
— Е-е-й, Абай! Абай! Пусть не будет тебе удачи! Бросил нас одних в голой степи, обрек на мучения! Ни родных, ни близких рядом… ни тебя самого! Дом остался без хозяина, жена без мужа, дети без отца! Что мы тебе сделали, за что мучаешь нас? Жара несносная пришла в степь, мухи зеленые облепили наши глаза! Разве здесь место для стоянки аула? Пекло такое, словно небо рухнуло на наши головы! И это все ты, Абай! Не видать тебе никакого счастья! Не будет удачи тебе на всех твоих дорогах! За какие грехи ты караешь меня, Абай? — Так кричала Дильда своим резким, тягучим голосом, проходя по аулу, ругала мужа, который давно уже был в отъезде.
Не переставая браниться, Дильда вошла в юрту Айгерим Прошла на тор и села выше токал, которая в одиночестве сидела дома. При появлении старшей жены, младшая вежливо привстала.
К этому времени Дильда, родившая уже нескольких детей, выглядела постаревшей, лицо и шею ее избороздили морщины, резко выступили скулы. И смолоду сухощавая, угловатая, сейчас Дильда выглядела костлявой, жилистой байбише. Уже давно и привычно было для Айгерим слышать крики и ругань Дильды, но никогда еще надменная старшая жена не опускалась до того, чтобы ругать мужа в присутствии младшей жены, которую она ненавидела и презирала Однако сегодняшний случай был особенным, и Дильду привело в дом соперницы желание ударить ее по сердцу как можно больнее -благо, случай к тому представился Ночью к ней в дом заехал Манас, возвращавшийся из города, отдохнул до утра и ближе к полудню отправился далее в сторону джайлау.
Здоровенный Манас, хороший боец с соилом в руках, был человек немудрствующий и, застав Абая наедине с дочерью Алдеке в полутемной комнате, рассудил по этому поводу вполне однозначно и прямолинейно.
-Тревожась по нем, потеряв сон и покой, старая Улжан послала меня с далекого джайлау в путь, которого ни одной собаке не осилить. Умоляла меня байбише: «Мой сын мучается в тюрьме, вестей не подает. Съезди, узнай, живой ли он!» И я несся в город несколько дней и ночей без отдыха, без остановок, все переживал: « Уа, и вправду мучается, наверное, бедняга!» А он, оказывается, уже не в тюрьме сидел, а жил в городе на свободе-и в полное свое удовольствие! — Высказав это, Манас еще и кое-что прибавил от себя.
Но жалея Дильду, думая, что она с ума сойдет от ревности, он говорил туманно, неуклюже пытаясь смягчить свой рассказ разными намеками. Однако Дильда восприняла рассказ Манаса без особых переживаний, только чуть воспламенилась легкой злостью и стала допытываться подробностей, словно любопытствующая молодая келин. Все подзадоривала Манаса: «Ну-ка, дорогой кайнага, не стесняйся, выкладывай, что знаешь, что видел! Все говори, ничего не утаи, не то тебя Кудай накажет!» -Так, шутя и зловеще посмеиваясь, Дильда заставила Манаса рассказать о том, что он видел и чего не видел и видеть не мог, однако выдал все это за вполне достоверное.
Манас свою речь по изобличению Абая держал перед Дильдой и еще несколькими женщинами, соседками и работницами по дому, были в юрте зашедшие послушать новость пастухи Манас не считал суть важным всякую суету-маету между женщинами и джигитами, и поэтому, исходя из своего собственного понимания, доложил в самых простых и грубых словах про то обстоятельство, что он застал в темной комнате с зарешеченными окнами Абая и красивую девушку:
-Уа, как я здорово разозлился на Абая! Не стерпел — и давай ругать его, прямо при девушке. Ты, келин, не сомневайся, я тебя не дал в обиду! Все ему высказал прямо в лицо! А то как же иначе? Даже собаки из одной своры не боятся гавкнуть друг на друга, а тут я, родной ему человек — неужели не должен был поругать его? Мол, ты здесь разлеживаешься в объятиях дочери Альдеке, а дома жена-дети ночами не могут спать, скучая по тебе, и кусок им в горло не лезет! Ох, и расердился я! — рассказывал Манас.
И вот теперь, отправив его в дальнейший путь, Дильда пришла к Айгерим, чтобы выложить перед нею все, что принес Манас из далекого города Айгерим слушала ее и поначалу никак не могла понять того, о чем ей толкуют. Ее разум отказывался воспринимать это. А Дильда между тем говорила, не останавливаясь, захлебываясь словами, иногда злобно вскрикивая, а то и заливаясь смехом… И слова Дильды постепенно стали доходить до сознания Айгерим, ее душа начала впитывать ядовитую отраву. Убийственную сплетню привез из города Манас, Дильда добавила в нее своего яду.
Когда этот яд начал действовать на Айгерим, сначала ее пробил жаркий пот, потом лицо смертельно побледнело, и морозный озноб охватил все ее тело. Жгучая боль стегнула по сердцу, будто плетью. Ледяными пальцами вцепившись в руку Дильды, дрожащим, еле слышным голосом спросила:
— Это… о чем вы говорите? Про кого?..
Айгерим вся подалась в сторону Дильды, в глазах Айгерим показались слезы, но они не излились, они застыли в уголках глаз, как сверкающие камешки алмазов. После нескольких вопрошающих слов вначале, Айгерим больше не произнесла ни слова, она молча смотрела на Дильду расширенными, неподвижными глазами. Айгерим была близка к обмороку.
Но Дильда продолжала обрушиваться на нее своим мужеподобным, надтреснутым голосом, произносившим страшные для Айгерим слова, Дильда в упор смотрела на нее, не отводя своего яростного взгляда И, упираясь своим коленом в колено Айгерим, пригибаясь, кривя шею и заглядывая в лицо, терзала ее все яростнее и злее!
-Айгерим, это еще не все, ты только послушай! Это ужасно! Городская девка эта, гулящая, распутная, разъезжающая в поисках мужей на тройке гнедых, эта самая плутовка Салтанат и говорит Абаю: «Теперь ты должен взять меня в жены! Вытаскивая тебя из тюрьмы, я потеряла в глазах людей свое девичье достоинство. От меня отказался мой нареченный жених. А я не тот человек, которого можно бросить на полдороге, чтобы он от тоски и обиды залез на вершину холма и завыл на луну, как волк. Нет, я не такая! И ты должен взять меня в жены!» На что Абай ей отвечает: « У меня жена, дети в ауле». А она: «Я не боюсь ее. Для меня не соперница какая-то степная девушка в пестром камзоле. Она передо мною будет на цыпочках ходить, шепотом разговаривать. Настоящая твоя токал — это я. К тебе я пришла по земле, не к лицу мне улетать от тебя по воздуху, словно боязливой птице! Возьмешь меня — и все разговоры! Наше супружество уже началось — лето проживем с тобой в городе, и ты дашь мне наслаждение, какого я хочу!» Вот как, Айгерим! Если хочешь знать, то я давно потеряла веру в мужа. Изменник Абай бросил нас с тобой в сухой степи, словно своих наемных жатаков, чтобы мы строили дом, а сам исчез от нас и не думает показываться. Не зря я заподозрила: неспроста он живет все лето в городе. Вот в чем оказалось дело! Наконец получили весточку о нем, теперь мы все знаем. Чтоб ему пусто было! Не видать ему удачи ни в чем! — так закончила свои злые слова Дильда.
Между тем Абай, закончив выборную поездку с Лосовским, приехал на джайлау в Большой дом матери Улжан. И здесь его задержали больше двух недель: вся его родня, братья, старые матери, дядюшки и тетушки-женге — в ознаменование его выхода из тюрьмы устраивали праздник за праздником, радовались за него со слезами на глазах. К тому же он был охвачен особенным благодарным вниманием своих друзей и сверстников, тех, кого в эту выборную кампанию провел во власть, воздействуя на Лосовского: стали волостными старшинами, помощниками волостных, биями, пятидесятииками. И в дни пребывания на джайлау Абай не расставался с Жиренше, Оразбаем-новым выбранным волостным, с Асылбеком, тоже волостным, и с его помощником Кунту, из рода Бокенши. Гостили по очередности в аулах Жигитек, Иргизбай, Бокенши, Котибак, ели мясо молодых барашков и приятно проводили время на прохладе горного джайлау. Долго пробывший в духоте города, наглотавшись пыли, измученный и исхудавший от тягот неволи, Абай только теперь оценил все райские прелести жизни на джайлау и с наслаждением отдался развлечениям и отдыху.
Домой собрался лишь тогда, когда на джайлау началась подготовка кочевки на склоны Чингиза. На этот раз с ним поехал только Баймагамбет, Ербол остался на джайлау до откочевки аулов на осенние пастбища.
Выехали они под вечер, на ночь глядя, и до утра успели одолеть перевал, спуститься к подножию Чингизского хребта. Ехали дальше без перерыва, несмотря на жару и духоту, чем встретила их степь. И уже к полудню достигли урочища Акшокы, где строился новый зимник Абая. Когда он весной уезжал отсюда, здесь только возводились стены, а теперь на одном из невысоких холмов возвышался уже подведенный под крышу дом, окруженный хозяйственными постройками. Абай и Баймагамбет подъехали к новому подворью, спешились у запертых ворот и вошли на широкий двор через открытую калитку.
Зимник полностью был отстроен, но еще ни одного человека в нем не было. Абай с нукером направился к жилому дому. Оказавшись в большой, длинной прихожей, Байгамбет сразу же принялся расхваливать высоту стен и надежность крыши постройки. Абай молча, неторопливо обошел весь двор, осмотрел сначала хозяйственные постройки, начав с двух складских помещений для хранения продуктов и большой коптильни с вытяжной трубой, расположенных с правой стороны хозяйственного двора.
Постройку вели Оспан и Айгерим. Но план жилого дома и хозяйственных построек Абай начертил сам, и теперь проверял покомнат-но, так ли все исполнено, как задумывалось. Рассматривая дверные и оконные проемы, он вспоминал свои чертежи. У Баймагамбета не хватило терпения следовать за Абаем, опередив его, нукер убежал вперед и быстро рассмотрел весь дом. Он привел Баймагамбета в полный восторг.
— Оу, Абай-ага, вы только посмотрите сюда — настоящий городской дом да и только! И потолок дощатый, и печь большая, с дымоходом!
Абай все так же неторопливо, любуясь и радуясь увиденному, проходил по комнатам. Ему тоже понравились комнаты, что расхваливал Баймагамбет. Лучшей комнатой в доме оказалась угловая, самая дальняя. Вход в нее был из длинной передней. За угловой, напротив нее, находилась небольшая комната, ею заканчивалось одно крыло дома, в котором должны были жить Дильда с детьми и мулла, их учитель.
Другая половина дома, с выходом в общую прихожую, предназначалась для него и Айгерим — так было по плану Абая. Но оказалось, что Айгерим изменила этот план, и на деле оказалось, что у этой половины дома есть отдельный вход, с противоположного угла дома, и к этому входу пристроена не предусматренная Абаем просторная отдельная прихожая. Абай сразу понял: это сделано Айгерим для того, чтобы не сталкиваться с Дильдой
Среди палящей степной жары в доме сохранялась благодатная прохлада, и это было облегчительно для разгоряченного тела. В комнате Айгерим, предусмотренной в плане Абая, он постоял дольше всего, с приятностью в душе представляя, как и где будут размещаться ее красивые сундуки, висеть ковры и войлочные тускиизы, где встанет супружеская кровать. Закрыв глаза, он представлял колыхающийся разноцветный полог, отгораживающий спальное место.
Баймагамбет пробегал все это время по двору, все осмотрел и вернулся в хозяйский дом, веселый и довольный. Все ему очень понравилось, понравились и помещения для байских слуг и работников, для нукеров, таких же, как он, Баймагамбет. Слушая его, Абай двинулся дальше, неторопливо осматривая все помещения подряд. Усталое тело после целой ночи верховой езды по горам, через перевал, сейчас отдыхало, ноги разминались, пока они медленно ходили по прохладным помещениям, переходя из одного в другое… Из внутреннего двора вели отдельные ворота на большой скотный двор, и там передний загон был для верблюдов, дальше-для коров, к ним были пристроены две просторные овчарни со множеством подпорок, с низкой кровлей, в которых были устроены круглые отдушины. Далее тянулась длинная конюшня, с отдельным въездом. Это было высокое добротное помещение, очень вместительное, верховых коней предполагалось держать довольно много — и для себя, и под седло для многочисленных гостей. Конюшня на широком проходе была уже без всяких подпорок, чтобы не расшибались о них лошади. Лишь вдоль стен тянулись ясли для сена и были устроены станки для особенно дорогих породистых скакунов.
Напротив скотных дворов, выведенных за отдельную ограду, рядом с жилым домом стоял просторный амбар для хранения продуктов, с широкими въездными воротами, построенный из самана в виде юрты, с круглой шатровой крышей. За амбаром был выстроен каретный сарай для повозок и саней.
Солнце уже перевалило за полдень, когда они закончили осмотр новостройки зимника. Кони, которых они по приезде напоили у колодца и, стреножив их и сняв с них седла, отпустили попастись, ушли довольно далеко, Баймагамбет отправился за ними.
Перед его уходом Абай сказал.
-Счастья, благополучия этому дому! Иншалла! Ты же знаешь, в каких трудах и заботах строился он, но мы с тобой не могли взять на себя эти труды, все взяла на себя славная Айгерим! Она так постаралась, золотая моя, ты видишь, с какой работой справилась!
Баймагамбет долго ходил за конями, оказывается, путы наложил он на них слишком свободные, и они, стреноженные, ушли далеко. Абай ждал его с беспокойством и нетерпением, ему уже скорее хотелось попасть в аул Айгерим в урочище Ойкудук, недалеко от Ералы, куда аул откочевал. И, досадуя на нукера за его задержку, Абай одновременно непрерывно думал об Айгерим.
Его одинокий аул, отставший от всех других, что ушли за перевалы Чингиза на джайлау Одинокий островок жизни среди степной пустыни, уже выжженной и пожелтевшей. Вокруг безграничные просторы безлюдных степей, полыхающих зноем одинокого в небе солнца. Степь тоже одинока и безмолвна. Ее голубые миражи — это сны и видения вечной степи, сказочные видения наяву, появляющиеся и исчезающие в воздухе яркого знойного дня. Абай созерцает мираж и представляет себе свой крошечный аул, притулившийся где-то у подножий этих величественных, колоссальных башен и стен города-миража. Сказочен, прекрасен мираж, но обманчив. Голубые грандиозные дворцы с башнями и куполами — призрачны. Они-суть порождения пустоты, и обещания сказочного счастья миражей — пусты. И видится Абаю, что от земли оторвалась более темная полоска какого-то воздушного сгустка и вознеслась в небо, и в этой полоске — о, диво! — можно ясно различить мирно пасущиеся стада овец и колышущийся на ветру караганник. И не аул ли на Ойкудуке вдруг возник в небесном мире, рядом с голубым исполинским городом? Мираж создает утешение из ничего. Мираж обманывает. Над далеким затуманенным горизонтом неисчислимый сонм призрачных образов зовет, манит к себе, и сама несбыточная мечта человека словно призывает его: «Иди сюда! Я здесь!»
«Надежда — это тоже одно лишь воображение, мираж. Ясно видимый глазами, причудливый и красивый переменчивый образ» — думает Абай. И он представляет себе, как человек, оставшийся один в бескрайней пустынной степи, обманчиво утешает себя какой-нибудь призрачной мечтой, несбыточными надеждами, чтобы не пропасть от чувства великого одиночества. Однако среди этих великих миражей и бескрайних безлюдных степей есть крошечный живой оазис — его маленький аул. И в этом ауле находятся его дети, о которых он вспоминает с тоской и любовью, которых жалеет, и ждет его там молодая, милая, бесконечно любимая нежная супруга, его истинная любовь.
Тонкие, длинные, гибкие стебли седого ковыля беспокойно колышутся на слабом ветру, пробегающем над самой землей. Словно серебристые волны, сверкая бликами гребешков, дышит ковыльное поле, поднимаясь и опадая, чуть слышно шелестя, словно шепча, в беспредельной тишине поднебесной степи Вдали она вся светится, переливается, меняя цвета, будто накрытая полосами блестящего шелка, играющего на ветру под солнцем Ранний ковыль уже поседел в своих метелках, а степной курай, что выбрасывал весной синие кисточки цветов, теперь уже стал красновато-бурым. Все свидетельствует о скоротечности счастья в природе, когда цветение, предваряющее будущее созревание, только лишь вспыхнув изначально, и уже несет в этой яркой вспышке своей торжествующей красоты отсвет бренности и увядания.
Вдали завиднелась затянутая в голубоватую дымку марева, долина Шолактерек, лежавшая, будто свернувшись калачиком. А еще дальше, в неимоверной глубине пространства, виднеются седые гряды хребтов Каскабулак, Шолпан. И весь этот открывшийся простор-пустынен, и нет никаких признаков присутствия человека. Абаю становится неуютно от чувства своей малости, одиночества и незначительности перед величием и пространственной широтой вечной природы. И снова пронзила его сердце любовь и жалость к своему маленькому аулу, который затерялся среди этих предгорных просторов, и захотелось Абаю немедленно увидеть и обнять своих детей и близких, свою Айгерим.
Именно на этом последнем переходе к аулу Абай глубоко задумался о судьбе своего народа, о том, что ему выпало на долю тысячелетиями жить-обитать на этих огромных просторах благодатных степей, кочуя со своими стадами вслед за солнцем, — и жить столь трудно, порой вовсе невыносимо. Как жили среди этих беспредельных пространств небольшими аулами в войлочных юртах, так и живут до сих пор. Где бы ни обитали казахи, всюду они живут одинаково, словно места их обитания совсем не отличаются друг от друга. И везде малолюдно, равномерно малолюдно, и нет городских поселений с ремесленным людом.
Народ, привязанный к своей скотине, пол года пребывает в степи, ходит за ней, а полгода пасет ее на джайлау, и степь на все это время пустеет, и редкие аулы остаются на степных становьях, словно разбросанная горсть баурскаков на дастархане скупой хозяйки.
В свой аул на Ойкудуке Абай приехал уже вечером, когда солнце коснулось края земли. Когда они подъезжали к крайним юртам, навстречу им кинулся народ — шумные, радостные дети и взрослые, проходившие по подворьям и увидевшие всадников.
Среди тех, что стояли перед юртами, Абай сразу же издали заметил Айгерим. Но у нее было такое изменившееся, безрадостное лицо, что он, подъезжая, поглядывая вокруг на народ, все чаще с тревогой кидал взгляды в ее сторону. А когда Айгерим вышла навстречу и взяла его коня под уздцы, ему подумалосьь, что она чем-то больна. Выглядела исхудавшей, была бледна, и розоватый отсвет на ее лице, — свет ее молодости, радости, счастья, что обычно сиял на ее лице, совершенно угас. Расцеловав бросившихся навстречу детей, Абиша и Гульбадан, подхватив на руки Магаша, который крепко обнял его за шею, Абай направился к дому Дильды, ведя за руку сынишку от Айгерим, очень похожего на нее, красивого мальчика четырех лет, Тура-ша. И вся эта семейная группа, ведомая Абаем, зашла в юрту Дильды. Спокойно и приветливо глядя на нее, Абай расспрашивал о делах аульных, о родичах. И лишь после этого он, наконец, поздоровался с Айгерим.
Он не узнавал ее. Исчезло с ее лица то чудесное сияние любви и жизнерадостности, что так красило Айгерим и волновало Абая. После того как он поздоровался, согласно обычаю, сначала со старшей женой, а потом с токал, Айгерим села на торе, как и всегда, ниже Дильды и, сцепив на коленях руки, безмолвно замерла. Она ни разу не улыбнулась привычной для Абая приветливой, чарующей, загадочной улыбкой, которую он так любил. С замкнутым бледным лицом, вся натянутая, как струна, она казалась человеком, смертельно задетым чьим-то невыносимым оскорблением.
Накоротко беседуя с соседями, с муллой Кишкене, Дарханом, Башеем и другими, Абай бросал на Айгерим тревожные взгляды. Лицо ее лишь на какие-то мгновения освещалось живым чувством, мимолетной улыбкой, и тут же гасло. Большие глаза ее вдруг наполнялись слезами… она сжималась как от удара. Абай не выдержал и, не желая больше сдерживаться, тихо, встревоженно обратился к ней:
-Айгерим, посмотри на меня! Что с тобой?
Они еще ни слова не сказали до этого друг другу, но мгновенно возникла между ними та прежняя душевная близость и взаимопонимание, что красили их супружество. Вспыхнув от радости, словно бы говоря: «Рада, что ты понял меня!» Айгерим подняла потеплевшие глаза на мужа и обратилась к нему с улыбкой:
— Вы что-то сказали мне, Абай?
Но эта улыбка и ее длинные, большие глаза вступили в какое-то противоречие, отчего и выкатились из них две крупные, как жемчужины, слезы и скользнули по ее щекам вниз. Широко раскрыв свои глаза, Абай почти вскрикнул тревожно:
-Айгерим, айналайын, что с тобой? Уж не больна ли ты, голубушка? Лицо у тебя такое бледное… Жаным, что случилось?
Сидевшая между ними Дильда заговорила прежде Айгерим. Скрипучим, деревянным голосом Дильда ответила вместо нее:
— Чего тут спрашивать о болезни? В этих краях народ не болеет, слава Аллаху! Не болезни нас убивают, а тоска и горе. Ты еще успеешь узнать, Абай, что это за горе, и вникнешь, что ты сам являешься причиной. Не торопись, Абай!-Так язвительно и грубо, без обиняков, по своему обыкновению, прямо в лицо Абаю высказалась Дильда.
По угнетенному виду Айгерим Абай вначале предположил, что имеет место обычное соперничество между женами, что Айгерим обиделась на его выбор — по прибытии зайти и отдать салем сначала в дом Дильды, а не в ее очаг. Но неужели Айгерим не поняла того, что Дильда для него больше ничего не значит? Однако по тому, как отреагировала Айгерим на грубое высказывание Дильды и, не взглянув на него, опустила голову, Абай вдруг начал понимать, что пресловутое соперничество жен тут ни при чем. Взглянув и на других сидевших вокруг женщин, по их ускользающим в сторону взглядам, он окончательно утвердился в понимании, что ревность жен тут вовсе не имеет места. И тогда, поразмыслив, больше не заглядывая в женские лица, Абай догадался о том, что причиною является его долгое отсутствие и проживание в Семипалатинске. До сих пор между Абаем и его любимой женой не было ни единой ссоры, не произошло ни одной даже самой маленькой размолвки. И что за колючки впились в сердце его возлюбленной Айгерим, и сколько этих колючек, Абай еще не мог знать. Выяснять же об этом на людях было бы постыдно, Абай перевел разговор на обсуждение новостройки, и после принятия вечерней пищи, после того как детей уложили спать, он покинул дом Дильды и отправился к очагу Айгерим.
В эту ночь Абай и Айгерим не сомкнули глаз до самого утра. Провели мучительную ночь печали. Ужасную ночь.
Айгерим плакала от обиды и ревности. Стой минуты, как остались наедине, она и стала плакать и, плача, открыто высказала мужу о своем отчаянии и горе, к чему привел ее рассказ Манаса, вернувшегося из города. Плакала она горько и безутешно. Задыхаясь от слез, сквозь всхлипывания молвила:
-Абай… Вы предали. Вы изменили мне. Вы стали другим, таким, какого я вас еще не знала. Вы говорили, что этот дом строите для меня. Что это золотой дворец для нашей любви… Так вот, вы бросили меня в костер мучений, Абай. Спасения мне нет. Я сгораю. Отныне мой удел — лить слезы. Погас свет в вашем золотом дворце. И не найдете вы слов, что могли бы излечить мою душу. Не говорите ничего! Кончились дни мои в этой жизни!
И всю ночь, сидя у ног Абая, Айгерим предавалась скорби и проливала слезы.
Абай, словно оцепенев, долго не мог найти слов в свое оправдание. Промучившись в тоске, он смог только сдавленно вымолвить: «Слова Манаса — это его предположения. Он сказал неправду». Но сколько бы он ни пытался потом лаской и поцелуями успокоить ее, осушить ее слезы, как ни прижимал ее нежно к груди, но так и не смог он утешить и успокоить свою любимую жену.
Он раньше не замечал, что Айгерим так обидчива. И с ужасом понял, что никакие его уверения и признания в любви не помогут ему. Вдруг почувствовал он, как зашаталась под ним земля, грозя разрушить выстраданное им долгими мучительными годами утрат светлое счастье. И вслушиваясь в тяжкие удары своего сердца, он чувствовал, как все опрокидывается и летит в черную бездну — вся его жизнь. Прижав руку к груди, он просидел долго, не в силах даже шевельнуться
Пришел мучительный рассвет, затрезвонили где-то над домом жаворонки, сыпля на раны оголенного сердца свою безжалостную трель. Тьма победила сердце Айгерим, она вынесла безжалостный приговор. Помилования не последовало. Не прервав своего бесконечного плача, она вдруг мучительно и тяжко простонала, словно в агонии: «У-у-х-х!» и сквозь всхлипывание говорила что-то страшное:
— Прокляты дни пребывания женщины на этой земле! Проклят и тот последний день, когда угаснет, наконец, свет жизни для нее! На что годна женщина, кроме того, чтобы только сидеть и плакать? Но я боюсь, Абай, что мои слезы, которые лью всю ночь, вымоют из моей души все сокровенные чувства, ничего не оставив для вас. И мне кажется, что не осталось в сердце моем ни капельки жалости ни к вам, ни к себе самой. Там пусто, все угасло, и стало как в заброшенном углу давно покинутого дома.
Так Абай узнал о своей жене то, чего раньше не замечал за ней: она была беззащитна перед темными силами зла и словно ходила по краю бездны, и в порыве отчаяния могла сама броситься туда. Абай в душе содрогнулся, испугавшись за свою любимую жену-красавицу, которую всегда привык видеть веселой, ласковой, приветливой, гордой и сдержанной То, что она говорила, звучало как приговор над их любовью А слезы ее были траурными слезами скорби, оплакивавшими светлые дни их прошлого счастья.
Абай в ужасе привстал сложа и склонился над Айгерим. Вглядываясь в ее глаза, словно стараясь взглядом этим вернуть жену к жизни, Абай в отчаянии вскричал:
— Что ты сказала! Сейчас же отрекись от своих слов! Не думай так! Я безгрешен перед тобой, пожалей меня! В прошлом все у нас было светло, так же светло должно быть в будущем! Айгерим, не губи нашего прошлого, не убивай наше счастье этими страшными словами! Отступись от них, сейчас же отступись!
В смутном голубоватом свете утра лицо Айгерим казалось серой маской. Ничего не ответила истинная женщина Арки на мольбы мужа, так и не ожила. Словно приняла в душе непреклонное решение — и эта душа ее отлетела. Поднялась жена с постели, на которой просидела всю ночь, не прилегла ни на минуту. Накинула на голову черный чалан и направилась к выходу. Постояла в дверях, подставив лицо веющей навстречу утренней прохладе. И даже не оглянувшись, все также накрытая с головой черной одеждой, жена шагнула за порог и покинула белую юрту
С того дня прошло немало времени. Айгерим не изменилась. Ледяная обида в ее сердце не оттаяла. Абай не знал, чем можно избыть эту обиду. Невольно и с его стороны повеяло холодком в отношениях Словно серые осенние тучи затянули прежде безоблачное небо их счастливого супружества. Абай не хотел и не мог найти никаких утешений в напавшем семейном горе. Опустошенной душе оставался только безутешный плач Но он нашел спасение, — уединившись в комнате Айгерим, он днями и ночами напролет сидел над книгами, читал все, что привез с собой. Они стали для него в эти больные дни словно спасительный свежий воздух Довольно быстро он прочитал все привезенное, потом еще два раза посылал в город Баймагамбета, который доставлял полными коржынами обмененные в библиотеке книги.
Айгерим всегда была для Абая и возлюбленной нежной женой, и незаменимым задушевным другом, но вот словно пробежала между ними черная кошка, и возникло ожесточение Айгерим, которому не предвиделось конца. Ее страстной натуре, ее напряженной, сложной душе все это грозило зловещей бедой — какой-нибудь нервной болезнью или тяжкой незаживающей раной. Айгерим была одна из тех любящих женщин Арки, которые не в силах простить измены. Непримиримость ее искусно поддерживала и раздувала Дильда, и об этом Абай знал. Она же и навела клевету на него. И только теперь со всей беспощадной ясностью предстала перед ним его собственная вина и непоправимая ошибка. Он должен был дать развод Дильде и отпустить ее, но он этого сделать не смог И женился на Айгерим. «Чем я лучше тех наших степных джигитов, женолюбивых и любострастных, которые берут по много баб в жены? — казнился Абай. — Теперь отвечай за все. Терпи наказание. Пей яд, приготовленный собственными руками».
В его душевной угнетенности и сердечном несчастье Абаю нужен был, как спаситель, какой-нибудь умный друг-собеседник, рассудительный и внимательный. Этого друга заменяли книги.
Если в жизнь Абая тихо вкралась осень души его, то в окружающей природе настала ее серая, сумрачная, очередная вялотекущая осень. Над урочищами Ералы, Ойкудук небо затягивалось низкими войлочными тучами, истекало тяжело сочащимися дождями. Холодный ветер Арки по ночам приносил настоящий зимний холод и разукрашивал землю седым инеем В эти дни многие аулы, спустившись с летних пастбищ Чингиза, прикочевывали в те места, где обосновался Абай, и гнали скот на осенние пастбища. Аулы Кунанбая быстро и расторопно, как и всегда, заняли места с обилием травы и воды, бьющей из родников и собираемой в глубоких старинных колодцах. Через Ойкудук, Каскабулак и Акшокы протекало немало рек и речушек. В неуютную холодную осень кочевники охвачены лишь одной заботой — как можно лучше выгулять скот на осенней зрелой траве.
Очень скоро аул Абая, все лето одиноко стоявший на Ойкудуке, оказался в окружении многочисленных вновь прибывших аулов. И повсюду начались взаимные угощения, — ерулик, когда прибывшие раньше помогали вновь прибывшим обустроиться и приносили к ним еду.
Однако Абай и Айгерим в гости никуда не ходили. Они не выходили из дома. Словно некий книжник-суфий, Абай в уединении и тишине занимался за столом, не поднимая головы. Неуютный холод, особенно чувствительный по утрам и вечерам, один напоминал ему, что на дворе осень. Он уже привык к одиночеству в своем собственном доме, склонен был считать, что это и есть его истинный удел в оставшиеся дни жизни. Но иногда ему казалось, что такое одиночество -просто застарелая привычная болезнь. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он иногда в предночную пору садился на коня и один, без всякой цели, разъезжал по степи. Иногда объезжал пасущиеся стада, поздно ночью возвращался домой. И, подъезжая к темной юрте, невольно начинал думать, что его, может быть, кто-то ждет дома. Но кто? Может быть, Айгерим, чье сердце вновь затеплилось трепетным огоньком к нему? И она встретит его приветливой улыбкой, любящим лучистым взглядом? Но тут же он отбрасывал прочь эту надежду: нет, Айгерим умерла для него. Она не хочет вернуть ему свое сердце, и он уже привык, смирился с этим и, пожалуй, тоже ничего не хочет от нее. «Но тогда кого я жду? Кого мне хочется увидеть, войдя в дом?» — спрашивал у себя Абай, однажды ночью подъезжая к своему аулу.
И ответ пришел быстро:
-Ербол! — воскликнул он. — Ах, если бы приехал Ербол! Навестил бы меня в эти печальные мои дни!
В эту хмурую осеннюю ночь Абай понял, как ему дорог и близок его верный друг юности, с кем вместе они прошли через столько жизненных дорог, месяцами были рядом, терпели вместе и жару, и холод, вместе росли и мужали, и ни разу их дружба не омрачилась ни обидой, ни размолвкой От молодых лет и до зрелости жизнь у них была общей, пройден был единый путь на двоих, только последних несколько лет они стали разлучаться надолго, их разводили то зима, то лето на кочевых путях-дорогах
Когда Абай женился на Айгерим, Ербол тоже справил свадьбу со своей Дамели, и у него родился сын Смагул в один год с Турашем. Абай проявлял заботу о доме Ербола не меньше его самого. Когда-то очаг Ербола был самым последним в богатом ауле Суюндика, порой даже не имел и одного коня под седло, и все надежды свои связывал с тем, чтобы брать на откорм и выдойку рогатый скот у своих богатых сородичей. Теперь же Ербол имел свое хорошее стадо и уже мог не тащиться вслед за аулом Суюндика, и на кочевье выходил со своим аулом, в котором были собраны семь хозяйств его бедных родичей. И теперь светло-серая шеститворчатая юрта Ербола располагалась посреди маленького аула, разбивавшего свой стан вдали от Большого аула Суюндика После своих долгих поездок с Абаем, длившихся иногда месяцами, Ербол всегда возвращался домой не с пустыми руками: пригонял то небольшое стадо овец, то коров, то лошадей, чем существенно увеличивал свое достояние… В эти дни Ербол, по ком истосковался его друг, не последовал за кочевыми караванами и остался в горах, на своем зимовье в Карашокы, чтобы скосить и уложить в стога сено, готовясь к зиме Абай знал о его хозяйственных заботах и, несмотря на свое желание увидеть друга, проявлял терпение и ждал его попозже, когда корма повсеместно будут заготовлены. О, тогда Ербол непременно примчится к другу, не задерживаясь ни на один день!
Но, находясь на далеком склоне Чингиза, Ербол словно почувствовал, как часто в последние дни думает о нем Абай и как скучает без него. И однажды вечером, когда уже в привычном молчании и гнетущей тишине разладившегося очага зажгли масляную лампу, и Абай только что склонился над книгой, начиная вечернюю работу, вдруг вскинулся край войлочного полога на двери и в юрту ввалился, с шумным приветствием!
-Асалаумагалейкум! — сам Ербол!
Абай не помнил, как вскочил с места, перелетел через всю юрту к двери и, счастливо смеясь, заключил друга в объятия. И, не выпуская его из рук, радуясь, как ребенок, повел его к тору.
— Ну, как же так! Идем, идем скорее, раздевайся, садись' Я тут без тебя как без воздуха. Задыхаюсь! Одичал совсем! Эй, Айгерим! Постели корпе!
Глядя на Абая, не в меру разволновавшегося по поводу неожиданного приезда Ербола, Айгерим не выдержала и тихонько прыснула в ладонь. За долгое время это был первый ее смех. Она снова увидела в муже того прежнего Абая, который был мил и дорог для нее И порывистый шквал каких-то счастливых воспоминаний прежних дней за один миг пролетел в ее памяти. Вспомнила, что стоило друзьям дня не видеться, как потом при встрече кидались друг к другу с объятиями, лобызались, как телята И представив светлые радости тех дней, сгинувших навсегда, Айгерим испытала саднящую грусть в душе И еще она почувствовала к Ерболу что-то вроде болезненной ревности, сходной с ее ревностью к Абаю.
Она подумала о том, что в завязавшихся ненавистных для нее отношениях Абая с городской девушкой Салтанат не последнее значение имела, наверное, помощь и соучастие Ербола Так ведь было всегда — Ербол самый верный помощник во всех делах Абая.
И в безудержном завихрении нового порыва ревности, Айгерим решила, что такая неистовая радость Абая при встрече с другом связана, должно быть, с ожиданием новостей от Салтанат, которые принес Ербол. У них общие тайны, и поэтому они с полуслова понимают ДРУГ друга.
Выпив чашку кумыса у Айгерим, Ербол с беззлобной шутливостью изобразил свою крайнюю озабоченность, говоря
-Айгерим, ты приготовь, айналайын, угощение для меня, как это положено: мясо давай, чай поставь. Ведь кроме глотка чая, выпитого в Карашокы ранним утром, у меня во рту ничего не было! А сейчас я быстро сбегаю в дом Дильды, быстро покажусь ей, понюхаю лобики ее детей — и затем быстро вернусь обратно. Если я этого не сделаю, завтра дочь Алшинбая прибежит сюда ни свет, ни заря и раскричится, вся разобиженная! Схожу, поздороваюсь с нею! А ты, давай, не очень-то задавайся, келин, помни, кто я для тебя! — И этим рассмешив Айгерим и Абая, Ербол поспешно удалился.
Обойдя все юрты в ауле Абая, словно в своем родном ауле, он вскоре вернулся обратно.
Усевшись поудобнее, он принялся за еду и сообщил большую новость: в ауле Ескожи завтра предстоит свадебный той, будут выдавать любимицу и баловницу аула, красавицу и щеголиху Умитей. Жених уже не раз приезжал к ее родителям, звали его Дутбай, был он сыном Апатая из рода Кокше, близкого родственника премудрого бая Ка ратая. И вот пришла пора играть свадьбу этой самой знатной во всем роду Олжай невесте, златоголосой певице, знаменитой девушке-сэре. Весть, доставленная Ерболом, порадовала всех в ауле Абая.
В эту же ночь аул через гонца получил приглашение на свадебный той. Наутро женщины во главе с Айгерим несколькими группами верхом на лошадях отправились в сторону аула Ескожи. Абай, Ербол и Баймагамбет прибыли туда к полудню. На улице кипело несусветное оживление. У дверей свадебных юрт толпилась, крутилась молодежь. Всюду бегала, шумела детвора. Пожилые женщины в жаулыках и карасакалы в надвинутых на глаза тымаках, стояли поодаль и увлеченно следили за свадьбой со стороны. Слышны были шумные возгласы, громкие переклики.
-Уа, вон идут салы!
— Э, что они так вырядились?
— Ничего себе! Что это за одежда на них?
— О, Алла, не разберешь, мужчины то или женщины!
— А вон тот, видать, самый главный у них! В руках домбра, украшена перьями!
— Смотри, у других такие же домбры.
— Идут-то, посмотри, как! Вышагивают-то!
-А эти баловни так и должны ходить! Все эти салы, сэре! Ты что, не знал, что ли? Одеты должны быть не так, как другие!
Детвора, народ бесцеремонный, оглашала воздух звонкими криками:
— Глянь-глянь! Шапки-то как саукеле* у девушек!
-А штаны-то, штаны какие широченные!
— Не-ет, не штаны это, а юбки бабские! Подолы волочатся по земле!
-А вон у того, глянь, что-то тащится за ним, — как послед у отелившейся коровы! Ха!
— Собак напустить на них! В клочья разнесли бы их штаны! Ха-ха!
Среди гостей, сидевших в доме Ескожи, находился Изгутты. Выглянув в открытую дверь и увидев зеленую молодежь, прибывшую на свадьбу как почетные сал и сэре, он остался недоволен этим и выразил вслух свое недовольство:
— Откуда такие взялись? Кто звал?
Ескожа, видимо, тоже был смущен их появлением, но примирительным тоном молвил:
-Да свои, вроде. Их Амир пригласил.
Абай и Ербол слышали, что несколько джигитов во главе с Амиром летом разъезжали по аулам, выступая как сал и сэре. Но еще никто не отзывался о них как об истинных музыкантах и песенниках, поэтому Абаю было любопытно посмотреть на то, что они умеют делать. Вместе с Ерболом он вышел из юрты — и был весьма удивлен увиденным.
Салы уже подошли к трем поставленным в ряд «жениховским» юртам, в середине находилась большая восьмистворчатая белая юрта, верхние кошмы которой были разукрашены пришитыми узорами, вырезанными из зеленого бархата, и окаймлены полосами из красного сукна. У входа толпились разнаряженные девушки в куньих шапочках, увенчанных султанами из перьев филина, косы девичьи были украшены шолпами. Посреди девушек стояла Умитей, выделявшаяся особенно нарядной и богатой одеждой, в шапочке из черного соболя, надетой кокетливо, слегка набекрень. Воистину она в толпе подруг была как звезда Шолпан среди других звезд на небосклоне, девушки стояли перед юртой и поджидали приближавшихся джигитов — сапов и сэре. Когда те были уже недалеко, девушки рассыпались веером и во главе с Умитей двинулись навстречу им, с громким смехом и веселыми шутками.
В первых рядах причудливо и пестро разнаряженных сэре шли молодые женщины. Баймагамбет с удивленным лицом обернулся к Абаю и Ерболу.
-Уа, а среди них есть, оказывается, и бабы! Кто это?
Ербол знал кто, и с улыбкой заметил:
— Если и есть женщина-сэре, то это, я думаю, непременно наша Айгерим. А остальные — это келин из этого рода, которые вышли встречать гостей и встретили далеко от аула
И на самом деле, совсем незадолго до своего появления в ауле, певцы и музыканты прислали туда своих верховых гонцов, которые подняли веселый шум и потребовали, чтобы навстречу каравану музыкантов аул выслал отряд молодых и пригожих келин. Так и было сделано, — и теперь причудливо разнаряженные, с кинжалами за поясом, сал и сэре, сойдя с лошадей, шли длинной вереницей, каждый рука об руку с молодицей в белом платке.
С громкой хоровой песней, словно предупреждая издали. «Мы идем!», певцы и музыканты вели под руку, или же обнимая их за плечи, молодых келин из аула Впереди всех шел самый почетный, старший сэре, его с двух сторон сопровождали молодки, которые шагали, каждая положив свою руку на плечо певца. Это был самый старший из всех молодых музыкантов — высокий, статный темнобровый Байтас. И домбра у него была необычно большого размера, пышно украшенная пучком перьев филина и погремушками, окатанная жемчужным бисером. Казалось, даже его домбра говорила! «Смотрите! Я домбра славного сэре!» Во время игры на ходу, Байтас иногда, прерывая ее, поднимал домбру за гриф и покачивал ею из стороны в сторону. По этому знаку все остальные сал и сэре, поднимали обеими руками домбру над головой и дружно хором запевали последующий куплет полюбившейся в Тобыкты песни акына Зилькара «Жиыр-ма-бес»
Абай и Ербол удивлялись, что певцы пели слаженным хором: в степи поют обычно по одному голосу, а если и поют вместе, то не более двух голосов разом, если даже полна юрта певцами. Такое новшество, должно быть, придумка Амира, весьма понравилось Абаю
Пой, играй, веселись — тебе двадцать пять,
Не вернутся к тебе твои годы опять.
Так говорилось в песне, и, видимо, этот припев стал главным мотивом у того поколения молодых людей, которые сейчас хором распевали старую песню новыми молодыми голосами
Девушки с невестой Умитей во главе шли навстречу гостям стой же песней «Жиырма-бес», распеваемой хором, и когда обе вереницы молодежи встретились, то мощным общим пением завершили припев, объединив свои голоса.
Тут молодые келин в белых платках, шедшие в первых рядах джигитов, быстро отступили назад На их места встали девушки из свиты Умитей И опять впереди был Байтас, и его с двух сторон вели под руки стройные прелестные девушки А позади них, рядом с Умитей, оказался Амир.
Когда вся эта веселая пестрая толпа двинулась к свадебным юртам, навстречу со свирепыми криками выскочила толпа джигитов, изображающая шабарманов от прибывших сэре и сал. Это они первыми прискакали в аул и погнали навстречу приближавшимся музыкантам молодух-келин в белых платках Целый день они надоедали местному люду своими дерзкими шутками и розыгрышами. Теперь эти грозные на вид посыльные сэре и сал, числом около десяти, пошли впереди толпы молодежи и, разбившись на две группы, размахивая увесистыми, разукрашенными ленточками, камчами, начали разгонять народ, взрослых и детей, расчищая путь перед процессией музыкантов. В толпе любопытствующих, возле главной жениховской юрты, стоял и Абай со своими друзьями, находилась тут и свита жениха, и сваты, однако атшабары певцов ни с кем не считались и отбрасывали народ на две стороны. Тому, кто замешкался и не успел посторониться, доставалось плетью по ноге или спине, иногда очень даже чувствительно, но никто не обижался на это, и потерпевший с хохотом отбегал в сторону -Тайт! Расступись!
-А ну-ка, в сторону!
-Пошел отюда!
Грозными криками, размахивая плетьми, эти посыльные от сал и сэре оттеснили в две стороны и создали широкий проход для своих повелителей. На эту роль «шабарманов» были подобраны джигиты рослые, батыры с виду, принимая угрожающий вид, страшно вращая глазами, эти добровольные актеры пугали и развлекали публику.
Шествие певцов привлекло внимание множества зрителей Некоторые, прискакав на лошадях, теперь с седла обозревали процессию сэре и сал, прибывших на свадьбу в немалом количестве — около сорока человек. Их яркие, причудливые одежды и шапки, необычное поведение и красивыми голосами распеваемые песни изумляли, возмущали и восхищали людей.
Впереди по-прежнему шагал Байтас, выставив вперед рыжую бороду и большой горбатый нос, его с двух сторон обнимали девушки. Сэре-агай шел с невозмутимым видом, словно никого не замечая вокруг себя. Приблизясь к юрте жениха, он снова в повелительном жесте поднял домбру над головой, и все, певшие «Жиырма-бес» негромко, словно заповедывая песню друг другу, вдруг разом усилили свои голоса и грянули песню могучим хором.
За Байтасом, обособившись от всех остальных, шли Умитей и Амир, тесно обнявшись, словно влюбленные, свидевшиеся после долгой разлуки. Их голоса выделялись из всего хора, высоко взмывали над другими голосами. Они двое вели общее пение. Байтас лишь возглавлял шествие певцов, но запевалами в хоре сал и сэре являлись Умитей и Амир.
Необыкновенная красота и яркость этой пары привлекало к ним внимание так же, как и чудесные их голоса, и казалось, говоря изысканным слогом сэре и сал, что «их соединил промысел Божий».
Невеста на своей свадьбе выделялась среди всех девушек и красотой нарядов, и богатством драгоценностей на ней, и особенным, лучезарным светом счастья, который исходил от ее прекрасного лица. Но этот свет был направлен на того, кто был рядом с нею, кто нежно обнимал ее и шел, глядя только на нее одну, никого не замечая вокруг.
Амир также выделялся среди всех своей юной утонченной красотой, светлым ликом, черными бровями и усиками, ярким нарядом из темно-коричневого атласа, что ладно облегал его высокую стройную фигуру. Амир смотрел на Умитей счастливыми, сияющими глазами, и взгляд его был почти молитвенным Пел он, казалось, только для нее одной. Девушка отвечала ему зачарованной улыбкой, раскрыв алые губы, блистая белоснежными зубами. Не отрывая глаза друг от друга, они не шли по земле — плыли на волнах своего счастья.
Казалось, еще одно мгновение и, воспламенившись страстью, юноша и девушка готовы будут слиться в бесконечном поцелуе, замереть навеки в первом своем и последнем неудержимом объятии.
Ербол внимательно следил за ними, сопровождая тревожным взглядом каждый их шаг. Абай также был встревожен поведением своих молодых друзей. Тяжелое чувство легло на его сердце, и, потеряв всякий интерес к происходящему, Абай стал выбираться из толпы Пока проходил к самым задним рядам, он наслышался достаточно много возгласов удивления и возмущения. Они были словно оплеухи, что сыпались именно на него, Абая.
— Ей, посмотри на Амира и Умитей! Ты видишь, как они идут? -говорила какая-то байбише своему пожилому супругу. — Как будто одни, и никого кругом нету!
-Астапыралла! Это что же — сегодня свадьба у Дутбая или у Амира? — возмущался некий карасакал с проседью в бороде.
-Точно встретились влюбленные голубки, после долгой разлуки! -сочувственно молвил женский голос за спиною Абая.
Эти возгласы — осуждения ли, сочувствия, — одинаково били Абая по ушам.
— Видать, не терпится им!
— Влюбишься, сам потеряешь терпение!
— Не успели, должно быть, угомонить свои страстишки!
— Ойбай, разве такой огонь можно скрыть? Видно же, как им не терпится! — шепчет кто-то в уши Абаю, нагнувшись к нему с коня. Словно открывает большую тайну.
Абаю было не по себе. Мучительно стыдно стало за поведение Амира и Умитей — перед людьми, и перед ее женихом, Дутбаем. Абай хорошо знал его и очень уважал этого достойного джигита. Если скверные слухи дойдут до него, то плохо придется и ему самому, и этим двоим.
В соображение всего этого Абай потерял всякое желание оставаться на свадебном тое. Не сказав никому, покинул веселье, оживленную толпу пеших и конных, кипевшую возле свадебных юрт, и выехал из аула.
Перед его глазами стояли лица Умитей и Амира, охваченные нежностью и безумием. Абай досадовал на влюбленных, и в то же время жалел их. Ибо воочию увидел перед собой пламя той волшебной страсти, которая сильнее всех законов и запретов, о чем он не раз читал в книгах.
Глаза невероятно красивой девушки-сэре и глаза юноши-сэре Эти глаза ничего не видят вокруг, смотрят только друг на друга, и души их опьянены любовью… Глубоко задумавшись, Абай ехал по степи, сам не зная куда. И как всегда бывало в минуты сокрушенности души, откуда-то стали всплывать слова, складываясь в строки стихов Они были столь же неисповедимы и самовольны, как страсть юных влюбленных. И одновременно со словами, вместе с ними, пришел напев новой песни. Так сложилась новая импровизация:
Слово любви — незвучащее слово.
В песне любви чувство старое — ново.
Но и без слов влюбленные не ошибутся, -
И что делать — без нас во всем разберутся.
Эти прилетевшие откуда-то слова, вместе с мелодией, несущей их, уводили Абая все дальше в степь, в неизведанные дали. Он покачивался на тихо шагающем коне, бормоча и напевая слова рождающейся новой песни.
Свадебный той лишь в продолжение первого дня проходил в беззаботном веселье и красочных играх. В последующие дни надвинулся и навалился на свадебное торжество некий темный морок, беспокойный предвестник несчастья. С той минуты, когда Умитей вошла в жениховскую юрту рука об руку с Амиром, свадебный праздник, казалось, превратился в его торжество. Слух об этом мгновенно, быстрее степного пожара в ветреный день, распространился по всей округе.
Свадьба была богатая, были приглашены роды Иргизбай, Анет, Жигитек, Мамай, стоявшие на осенних станах в Ой кудуке и Ералы. Кроме этого, на свадьбу приехало много людей из рода Кокше, который сватал Умитей. Оттуда прибыли джигиты, чтобы поучаствовать на скачках и на кокпаре, силачи-палваны, чтобы помериться силами с местными борцами. Скверная молва об Амире и Умитей обрушилась на все эти роды Тобыкты, к всеобщему стыду и конфузу. «Амир бросил весь Иргизбай в позорную яму перед Кокше» — злорадно поговаривали те, что ненавидели род Иргизбай. Расползались темные слухи, что невеста сама пригласила Амира: «Проводи меня на свадьбе, проводи своей песней, будь до последнего рядом со мной».
Но что бы ни говорили, все три дня свадьбы Амир и Умитей были неразлучны. Все три ночи звучали в свадебных юртах песни, распеваемые ими вместе. Прощание невесты со сверстницами и сверстниками проходило в беспрерывных песнопениях. Пели все сорок сэре и сал, прибывшие на свадьбу. Много и охотно пела Айгерим, как будто отпуская из души на волю все те песни, что были заперты в ней по жизни в аулах Кунанбая. Словно вырвавшийся из клетки соловей, Айгерим пела неустанно все три дня и три ночи.
Жених из Кокше, джигит Дутбай, был одним из самых уважаемых, серьезных и привлекательных молодых джигитов рода Кокше. Многими заметными добрыми делами он обрел известность не только в своем роду. И этот достойнейший юноша тяжело переживал в эти дни зло наветов и отвратительных сплетен, оказавшись перед ними совершенно беспомощным.
Вначале он никого не хотел слушать и пытался заткнуть рты своим дружкам и родичам, обратился, было, к самой Умитей с мягкими увещеваниями: «Может, хватит тебе водить за собой этих сэре? Может, нам лучше уединиться вдвоем?» Красавица невеста ему безумно нравилась, он весь трепетал, когда она приближалась к нему. Не мог нарадоваться, твердил без конца: « Взял в жены самую лучшую из всего Тобыкты! Чистую, словно белый марал!» Он боялся не то, чтобы в чем-то винить ее, но и воспользоваться правом жениха и поцеловать ее. И во все дни свадьбы горел страстным желанием оказаться с нею наедине, прильнуть губами к ее губам.
Однако Умитей смогла его призвать к сдержанности: «Я ведь гуляю со своими подругами и сверстниками последний раз! Дозволь мне попрощаться с отчим краем, с любимыми родичами, ведь я уеду отсюда уже навсегда! И хоть тебе будет тяжело, — я прошу тебя, ай-налайын, дать мне полную свободу на эти дни!» Просьба Умитей, вкрадчивая, настойчивая, возымела действие на Дутбая.
Несмотря на молодость, он хорошо разбирался в людях, был решительным, деятельным джигитом, и с присущим ему упорством и настойчивостью всегда добивался своего. В Кокше он был одним из самых близких молодых сподвижников премудрого Ка ратая, и за Дутбаем на родовых советах всегда оставалось веское слово. Ему очень не нравилось присутствие на свадьбе разнаряженных сал и сэре, но после просьбы Умитей он решил не обращать на них внимания. И все же, по истечении трех дней терпение его истощилось. Свита и дружки жениха извели его насмешками, намеками и откровенными подразниваниями. Но, наконец, то, о чем ему со всех сторон говорили, предстало перед ним в самом недвусмысленном виде О, это было в глухой час на исходе ночи, когда всех свалила усталость, и на дворе было безлюдно и пусто. Дутбай набрел между двумя темными юртами на юную парочку, стоявшую, крепко сплетясь в объятии, накрывшись с головою черным чапаном. Когда Дутбай бешеной рукой сдернул этот чапан, то увидел, что Умитей и Амир, словно умерев для этого мира, с мокрыми от слез лицами, слились в беспамятном поцелуе.
Бросив чапан на землю, Дутбай вбежал в гостевую юрту, разбудил дружек и свою свиту, велел быстро собираться и седлать лошадей, немедленно изловив их на пастбище. Он даже стал приказывать своему главному свату и аксакалам: « Пусть сейчас же садятся на лошадей и уезжают, глотка воды не выпив!» И приказы его были настолько решительными, что никто не стал ему возражать. С восходом солнца жених из Кокше и вся его свита покинули аул Ескожи, ни с кем не простившись
Это было тяжким, неслыханным позором не только для девушки, от которой отказывался жених, объявляя талак, отбрасывая невесту назад родне, но и для всего аула, из которого была девушка. Ескожа спешно собрал всех стариков и почтенных людей аула и вместе с ними погнался за главным сватом. Догнав его в степи, преградил ему дорогу конем и насел на него:
— Е, не надо нас убивать! Не говорите ничего такого, когда приедете домой, а говорите, что выехали немного раньше невесты! Неужели так и разъедемся — в ссоре? Не дело это! Вот что я скажу: мы сейчас вернемся, тут же разберем очаг невесты, а потом сами, родители и родственники, привезем невесту к вам! Вот это — дело!
И как было сказано, после отъезда сватов из Кокше к полудню была разобрана юрта Умитей, отправлена вместе с нею вслед за женихом. Амир молча стоял в стороне и смотрел на сборы каравана темными, потухшими глазами. Не утирая слез, повернулся и удалился прочь, не оглядываясь.
Айгерим вернулась домой этим же вечером. Абай и приехавший к нему накануне Ербол встретили ее у юрты. Вид Айгерим поразил друзей: лицо у нее было радостное, счастливое, осиянное прежней красотой. Сойдя с повозки и сбросив на руки Злихи верхний камзол, Айгерим подошла к Абаю и Ерболу, стоявшим рядом, и веселым, оживленным голосом спросила, все ли благополучно в ауле. Абай смотрел на нее широко раскрытыми глазами.
— Взгляни-ка на нее, друг Ербол! Ты узнаешь ее? Да она вся расцвела! Что могли сделать ее любимые песни!
-Твоя правда! — отвечал ему Ербол — Она как та красная лисица, которая повалялась на первом снегу!
Айгерим по-доброму улыбнулась.
-А что же вы не захотели послушать эти песни? — шутливо упрекала она — Оставили меня одну с моими песнями, уехали с праздника без меня! А теперь смеетесь надо мной!
Абай и на самом деле весело засмеялся.
— Что ты, жаным, кто же над тобой смеется! Это мы любуемся тобой, айналайын! Ты похожа на ловчего ястреба, которого выпустили на охоту в ветреный день, и он вволю налетался в потоках ветра и вернулся назад, совершенно счастливый! А мы держали тебя в неволе! Но ты счастлива еще и потому, наверное, что там, на свободе, нашла себе достойных друзей, с кем вместе распевала свои самые лучшие песни, которых мы еще не слышали! Не так ли, Айгерим?
Хотя все трое и смеялись этим шуткам, чувствовалось, что Айгерим смущена. Лицо ее слегка покраснело, и, не переставая улыбаться, она протестующе заговорила:
— Найдется ли у меня хоть одна песня, Абай, которую бы утаила от вас? Хоть что-нибудь я могла бы скрыть от своего супруга? Вы все шутите: то лисица я, то ловчая птица. Но если и птица-то свободная ли? Или держат на привязи, постоянно испытывают, не улетит ли?-И она, снова изменившись в лице, чуть нахмурилась и ушла в юрту.
С отъездом Умитей безрассудство Амира не прекратилось. Убитый отчаянием, уехал со своими друзьями-сэре из аула Ескожи по другой дороге. Едва аул скрылся из глаз за холмами, Амир упал на гриву коня лицом и разразился безумными рыданиями Джигиты стали утешать его, и кто-то, разжалобившись, вдруг предложил повернуть коней назад, догнать свадебный караван и дать возможность влюбленным проститься в последний раз.
Амир тут же встрепенулся и выпрямился в седле
— Е-е, слушайте меня! — вскричал он — С этими кокше Умитей связывает сватовство, а меня с нею связал сам Кудай! И воля Всевышнего главнее сватовства. Не думайте, что я говорю как зеленый юнец Все решено, друзья! Сама судьба бросила меня в этот огонь, я пойду до конца, пусть даже и сгорю! Без Умитей мне все равно жизни нет! Поворачивайте коней в сторону Кокше! Догоним караван Умитей! — И Амир, выкрикнув это, первым развернул коня и поскакал назад по дороге Друзья кинулись за ним. Среди них был молодой джигит, но уже известный в округе сэре и акын, по имени Мухамеджан Он среди других горячее всех принял к сердцу разлуку влюбленных Амира и Умитей, он и бросил первым клич — повернуться и догнать караван невесты. И теперь, когда Амир так быстро принял решение, Мухамеджан не мог скрыть своего восхищения:
— Уай, вот это дело! Джигиты, не оставим Амира! — крикнул он. -Друзья, чуть помедленнее коней, я хочу спеть песнь этой славной минуты!
И когда яркая кавалькада сэре попридержала лошадей и пошла по дороге быстрым шагом, Мухамеджан запел своим высоким, чистым голосом — песню от имени Амира, рожденную сиюминутным вдохновением степного творца:
Проснулся сэре для решительных дел,
Моим дерзким шагам не положен предел!
Гоните, друзья, остроухих коней,
Вперед — за мечтой, за любимой моей!
Амир и его друзья подхватили повтором последние две строки, новая песня грянула на всю степь. Затем пустили вскачь своих коней и понеслись по ровной дороге. Вся ватага сэре, разодетая в яркие, пестрые одежды, ехала на специально подобранных к празднику одинаковых светло-серых конях. Только один Амир был на саврасом, с черной гривой. Их скачка была красивой, буйной, стремительной.
Караван Умитей двигался посреди плоской желтоватой равнины. Это был разнаряженный свадебный караван, перевозивший богатый очаг невесты на десяти верблюдах, разукрашенных лентами и увешанных бубенцами. Караван окружали верховые на конях, множество мужчин и женщин. Джигиты во главе с Амиром мчались вдогон свадебной кочевки.
Ничто не могло вразумить Умитей, даже внезапный отъезд жениха. Прощаясь в ауле с Амиром, рыдая в его объятиях, и далее в пути, беспрерывно плача в седле, она и не думала скрывать от людей своего отчаяния. Горестно ссутулившись, она утирала слезы рукой и поминутно оглядывалась назад, туда, где остался ее возлюбленный. Вдруг заметила она ватагу стремительно скачущих всадников в ярких одеждах, нагоняющих караван. Сердце ее забилось сильно, радостно.
Аксакалы, ехавшие впереди каравана, тоже увидели нагонявших джигитов. Ескожа переглянулся с Изгутты.
— Е, что за скачка!
— Откуда этих вынесло?
Опередив остальных на расстояние полета ружейной пули, на саврасом коне, припав головой к его черной гриве, летел Амир. Подскакав к Умитей, он осадил коня и, нагнувшись к ней с седла, крепко обнял ее, задыхаясь от сдерживаемых рыданий. Стал целовать ее лицо, глаза, мокрые от слез. Джигиты Амира подскакали к ним и, окружив замершую посреди дороги парочку, создали для них живой очаг из своих светло-серых коней. Молодые сэре хором запели «Козы-кош», песню, сочиненную славным акыном биржаном в минуту расставания с друзьями.
Эй, юные мои друзья!
Прощайте, уезжаю я.
Вы спели — я теперь спою
Про жизнь, про молодость мою.
Ушла в далекие края
Шальная молодость моя...
Исполненная хором, с неожиданным повтором двух строк припева, песня вдруг обрела новый смысл, печальный и торжественный. Амир и Умитей замерли в объятии, прижавшись друг к другу заплаканными лицами, закрыв глаза и никого не видя вокруг себя. Их лошади смирно стояли рядом.
И тут на полном скаку к ним подлетели Изгутты и Ескожа. Проскочив сквозь живое кольцо светло-серых лошадей, надвинулись на плачущих влюбленных, схватили их коней под уздцы.
— Довольно! Негодник, добился своего? Отступись сейчас же!-кричал Ескожа.
-Амир, угомонись! Жа! Попрощался — и ступай себе! — наседал Изгутты.
В его голосе клокотала злоба. С силой рванул на себя повод коня Умитей. Рыжий иноходец от неожиданности прянул скачком с места, и Умитей была вырвана из объятий Амира. Она протяжно, отчаянно закричала:
-Амир! Не уходи! Проводи, жаным, до самого костра! Меня мои родичи бросают в огонь! Не покидай, карагым, свою Умитей! И вы, милые друзья, не оставляйте меня, — проводите до самого огня! Все поезжайте за мной!
Она перестала плакать, слезы мгновенно высохли в ее глазах. Глядя сурово, почти гневно, на своих друзей, сал и сэре, она крикнула:
— Посмотрим, на что он горазд! — она имела в виду жениха. — Пусть только попробует встать поперек! Едем все! Проводите до конца!
Она схватила под уздцы коня Амира и повела за собой. Амир наклонился с седла и обнял ее тонкий стан, и целовал ее в лицо.
-Айналайын, луноликая моя! Пусть дыхание мое прервется, но не погаснет свет твой на моих небесах! Если суждено мне умереть-да приму смерть на твоих глазах, любовь моя! Еду с тобой!
Амир привстал на стременах и обернулся к своим друзьям:
— Едем все! — крикнул он.
Джигиты придвинулись и оттеснили Изгутты с Ескожой, тесным кольцом окружили Умитей и двинулись вперед по дороге, в направление урочища Шолактерек… Свадебный караван пристроился к ним сзади. Аксакалы и сваты выдвинулись вперед и поехали в некотором отдалении, не в силах помешать тому, что свершалось на их глазах.
В ауле жениха большая восьмистворчатая юрта невесты была уже поставлена и ждала ее. Молодая келин вошла в юрту, поддерживаемая под руку ее друзьями, Амиром и Байтасом. Перед нею заносили в дом растянутый шелковый полог для новобрачных — сэре на этот раз точно соблюдали обычай. Однако, несмотря на это, жители аула Шолактерек встретили их без радостных возгласов, молчаливо и настороженно.
Однако за порогом Молодой юрты невесту встретили женге, сверстники и сверстницы радушными восклицаниями, пожеланиями добра и счастья, осыпая ее голову дождем всевозможных угощений, -шашу. И никто будто не замечал присутствия рядом с невестой Амира.
Этот добрый прием невесты и забота о сохранении ее чести исходили от жениха, от самого Дутбая. Он сделал это, не испрашивая совета ни у старейшин рода Кокше, ни у своего родного отца Алатая. Набравшись мужества и терпения, Дутбай решил скрыть позор. Однако в тот же вечер, поручив гостей вниманию своей матери, умной и энергичной байбише Алатая, Дутбай спешно отправился в аул Каратая. Он был самое главное лицо в роду Кокше и был всеми уважаемый мудрый аксакал.
И только наедине с агаем Дутбай изложил ему все о своих страшных унижениях, испытанных от невесты и Амира. Обычно сдержанный, доброжелательный Каратай на этот раз словно окаменел от гнева.
— Поезжайте к Кунанбаю и расскажите из своих уст ему обо всех пакостях, которые творят его волчата. Пусть он сам подавит и смоет этот позор. Иначе он может считать, что между Иргизбаем и Кокше все испортилось, нарушилось, — и настанет неслыханный раздор между нашими родами. — Так говорил Дутбай, и старик слушал его, не перебивая.
Старый, мудрый Каратай не помнил, чтобы в малочисленном и не очень богатом Кокше был такой вот молодой джигит, который со спокойной твердостью и мужеством выказывает готовность к борьбе и вражде с самим Кунанбаем, всесильным владетелем и в прошлом самым сильным властителем во всем Тобыкты. И Каратай с открытым любованием взирал на рослого, статного молодого джигита с широким открытым лбом, смелыми и решительными глазами, в которых, как у ястреба, вспыхивали глубинные золотистые искорки. Старый Каратай говорил про себя: «Наверное, ты и станешь тем достойным сыном рода Кокше, который поведет за собой народ после меня!»
Выслушав мучительный рассказ Дутбая до конца, Каратай поднял на него немигающие глаза и коротко сказал:
— Вели седлать мне коня. Найди провожатых. Поеду немедленно.
Дутбай попросил сопровождать Ка ратая своего отца Алатая и одного из почтенных старейшин рода — Бозамбая.
Маленький аул Кунанбая стоял на отшибе у реки Корык, старый хаджи отделился от всего остального Иргизбая, стоявшего сейчас на Ойкудуке. Не прощая обиды, нанесенной Оспаном, то кал Кунанбая, Нурганым, настояла на том, чтобы хаджи построил себе отдельный небольшой зимник. Ей хотелось пожить вдали от старших соперниц, от их взрослых неприветливых и надменных сыновей. Ее просьба совпала с желанием самого Кунанбая, искавшего покой и уединение. Летом он раньше других оставил джайлау и, перекочевав на Корык, призвал туда многих своих джигитов, которые и поставили ему небольшой зимник-только для него лишь и Нурганым. Сейчас старый хаджи жил в этом доме, в тишине и покое, похожем на загробный покой смерти.
Каратай со спутниками прибыл на Корык в преддверии ночи. Почти весь аул уже улегся спать, и только в домике Кунанбая еще горел свет. Услышав лай собак и топот лошадиных копыт, Нурганым решила, что заехали какие-то чужие люди, ибо свои, родичи и близкие, объезжали аул Кунанбая, словно место, зараженное черной болезнью. Старик-хаджи не выходил из-за занавески, если гости заезжали в его дом даже среди дня. А по ночам никому из близлежащих аулов не пришло бы в голову навестить этот унылый дом в маленьком одиноком ауле.
Когда вошли люди Кокше, Нурганым, сидевшая у ног Кунанбая, отклонилась в сторону и выглянула из-за наполовину сдвинутой занавески. Повернувшись затем в другую сторону, сообщила спокойным голосом:
— Приехал Каратай.
Кунанбай сидел на кровати, обложенный подушками, перебирал костлявыми пальцами четки, опустив голову. Услышав голос жены, быстро поднял голову, и с его лица мгновенно исчезло выражение смиренной отрешенности. Не успели гости пройти до тора, как он резким движением, одним рывком, до конца раздвинул занавес, обычно висевший задернутым с самого утра. Старик даже не ответил на приветствие прибывших. Зловеще сверкнув своим желтым единственным глазом, он столь яростно уставился на Каратая, что тот весь сжался, как пред внезапно надвинувшейся опасностью. Каратая поразило злое, исполненное звериной жестокости лицо старого хаджи: таким его ночной гость не видел, наверное, уже лет десять. Старому Каратаю стало не по себе: словно он, оступившись, провалился в логово спящего хищника, свалился прямо ему на голову и разбудил его.
Кунанбай уже знал причину появления Каратая. Накануне заезжала Айгыз, ехавшая домой со свадьбы из аула Ескожи. Она была глубоко возмущена, что свадьба превратилась в позор и посмешище для всего рода, перед тем как покинуть ее, об этом прямо высказала в лицо хозяину аула, который приходился ей близким родственником. И во всем были виноваты эти нечестивые сэре и сал, которых она так невзлюбила. Но Ескожа в ответ сам стал жаловаться на них и попросил родственницу, чтобы она рассказала Кунанбаю и попросила его-чтобы он призвал к порядку своего внука. «Если бы не Амир привел в мой дом этих проклятых сэре, с их пестрыми тряпками и песнями, всех погнал бы прочь!»-говорил Ескожа.
Айгыз не только передала Кунанбаю его слова, но еще многое добавила от себя.
— Не боятся ничего! Разве на них нет управы? Что они думают о себе? — побледнев от злости, твердила Айгыз — Пока ты ездил в Мекку, они и наш аул опозорили, пели, плясали у нас на головах! Твой прощальный взгляд еще стоял перед нашими глазами, мы еще пребывали в грусти по твоем отъезде, а эти устроили гнездовье шайтанов в нашем ауле!
Айгыз всю свою давнюю нелюбовь к тем, кто беспечен, молод и беззаботно весел, выплеснула на колени Кунанбаю, и уехала от него лишь после того, как увидела, что в глазу старого мужа загорелся его прежний хищный огонь.
У ложа Кунанбая горела свеча. Трепетал тревожным желтым пламенем, который отражался в зрачке старого хаджи — тот же дьявольский, хищный пламень. И снова он готов был, как и всю свою прежнюю жизнь до хаджа, — или к яростной защите, или к свирепому нападению. Горящий глаз его бегал по лицам людей, сидевших перед ним, оглядывая одного за другим. Впился сначала в Ка ратая, потом перешел на отца жениха, Алатая, метнулся к богачу из Кокше — Бозамбаю, стал сверлить его взглядом. До остальных, простых джигитов из байских нукеров, Кунанбаю и дела не было, он их не замечал.
Баи приехали от имени всего рода Кокше. В эту темную глухую пору ночное собрание напряженных, с хмурыми лицами, неприязненно глядящих на Кунанбая людей снова могло предвещать новую распрю и кровавое столкновение в Тобыкты. Комкая в руке конец отдернутого занавеса, Кунанбай первым нарушил затянувшееся молчание.
— Какая буря пригнала тебя сюда, Каратай? Что за недобрую весть принес ты в мой дом? Рассказывай, — глухим голосом произнес Кунанбай.
Распираемый досадой и возмущением Каратай молча смотрел на одноглазого хаджи. Он так давно знал его. Из всех современных им друзей-товарищей, с кем вместе они и пировали, и враждовали, уже никого не осталось в живых — и только они двое, словно старые полуразрушенные башни, стояли посреди всего родового пространства. Оба старика понимали друг друга по одному движению бровей, по единственному взгляду, по легкому мановению руки. Обычно Каратай дружелюбно спускал Кунанбаю многое, сочувствуя его угрюмому и тяжкому одиночеству, на которое суровый хаджи обрек себя во имя Аллаха. Но в эту ночь намерения его и слова, которые были намечены, не содержали в себе ни капли жалости или снисхождения И глядя на холодное, каменно напряженное лицо Каратая, старый Кунанбай подумал: «Нет, не с таким лицом приходит тот, кто ищет не мести, но примирения».
Каратай также угадал мысли Кунанбая, и больше сдерживаться не стал, дал волю своему возмущению и гневу. Он говорил об Амире, Умитей и Дутбае, ничего не скрывая из того, что знал. Говорил, что Амир привел с собой «развратников, шайтанов, джиннов, которые именуют себя сал и сэре», и которые несут с собой распутство и греховность последних дней мира. Позор и стыд пали на весь род Тобыкты. Разврат пришел, называя себя искусством, песней, высоким мастерством, выставляя себя самым завидным, желанным в жизни. Молодежь в этот разврат втянута. Вырядились в красное и зеленое тряпье, нацепили на шапки вороньи перья, насмехаются над всем пристойным и добродетельным!
— Они не только на наши головы сели — они оскверняют могилы предков, кривляются в непристойных плясках у мазаров. И нас с тобой, Кунанбай, старших в роду, перед смертью закидают черной грязью, чтобы мы предстали у белых чертогов Кудая нечистыми. Жалею тебя и не хочу говорить тебе такие слова, но что я могу поделать? Кому другому выскажу свою боль? На кого я могу положиться в это нечестивое время? Никогда не прибегал я к жалобам тебе, даже у твоих собак не просил снисхожения, чтоб они не кусались, но сейчас ты должен меня выслушать. Положи конец этому позору! Разбери по совести дело. Накинь узду на нечестивца!
Говорить больше было не о чем. Кунанбай велел Нурганым отвести гостей в отдельную юрту и подать им угощение. Затем приказал позвать, выбрав одного из многих в ауле, джигита Кенжекана, младшего брата Нурганым, и повелел ему:
— Бери двух коней, скачи в аул Алатая на Шолактерек. Найди Изгутты и передай ему: до восхода солнца доставить ко мне Амира! Если тот будет противиться — связать по рукам и ногам. Хоть избитого до полусмерти, но доставить сюда.
Кенжекан был джигит крутой и решительный, ни перед кем не отступавший. Он был очень похож на Нурганым, с юношески круглым лицом, но с огромным полноватым телом борца-палвана. Внимательно выслушал приказ Кунанбая, словно впитывая в себя не только его содержание, но и всю ярость, клокотавшую в груди старого хаджи.
Кунанбай так и просидел на месте всю ночь, — сжимая в кулаке скомканный край занавески, не закрывая глаз и не шевелясь, словно степной каменный истукан. Стариковская злоба, неутоленный гнев и нетерпение мести исказили его лицо, набросив на него сеть глубоких страшных морщин.
Забрезжил смутный рассвет. Потом край степи засветился ярким огнем — и вспыхнул алый огонь солнечного круга. Все кругом мигом залило неимоверно яркими багровыми и розовыми красками. Юрты аула вспыхнули на свету утренней зари, словно загорелись. И в этот час, в этот миг в дом Кунанбая вошли Изгутты и Амир. Красивое лицо джигита было мертвенно бледным. Глаза потухли, губы побелели.
Кунанбай давно не встречался с внуком. Тяжелым взглядом единственного глаза уставился на него. Вдруг молча, странно протянул вперед обе руки, как бы приглашая юношу подойти поближе и придти в его объятия.
Амир поспешно отложил шапку и плеть, подошел к старику и, пригибаясь, хотел сесть перед ним на колени. В это мгновение, словно два удава метнулись навстречу ему, — и старые, но еще могучие руки Кунанбая сомкнулись на его шее. Старик притянул его к себе и, стискивая обнаженное горло костлявыми пальцами, начал трясти и встряхивать внука, не давая ему вздохнуть. Амир посинел и, теряя сознание, беспомощно откинул голову. Сомкнувшиеся на его горле пальцы, словно стальные клещи, не выпускали его. Юноша захрипел и, весь обмякнув, упал на пол рядом с кроватью, Кунанбай навалился на него и продолжал душить. Казалось, еще миг, и все будет кончено.
— Опомнись! Пусть он хуже собаки, но он твое семя! — крикнул испуганный Изгутты и кинулся к ним.
Налитый кровью, единственный глаз Кунанбая уставился на названого брата и с такой силой лютости вонзился в него, что Изгутты невольно отшатнулся. Бросилась к мужу Нурганым, понимая, что он хочет умертвить юношу, вцепилась в руки обезумевшего старика.
-Хаджи, ради Аллаха, опомнитесь! Айналайын, свет мой ясный, простите его! — закричала она и, навалившись всем своим сильным телом, отторгла джигита от него. Кунанбай вынужден был разжать руки. Но, злобно ощерившись, он снизу вверх ударил ее коленом в грудь. Нурганым опрокинулась навзничь и, сильно ударившись головой об пол, потеряла сознание.
Внезапно войлочный полог на двери откинулся, на пороге встал Абай. Он успел увидеть, как упала Нурганым, а обезумевший от злобы Кунанбай повернулся к лежавшему неподвижно Амиру, собираясь вновь кинуться на него и схватить за горло.
— Стой! — грянул тут голос Абая, и он одним прыжком перескочил через всю свободную часть юрты, пал на колени и обеими руками схватил руки отца со скрюченными пальцами и отбросил их от Амира.
— Он нечистый! — неистово возопил Кунанбай
— Не дам его убить! — столь же неистово крикнул Абай.
Стоя на коленях, лицом к лицу, они прожигали друг друга взглядами, полными ярости и взаимной ненависти. Абай не отвел своих глаз, в нем уже не осталось никаких сыновних чувств к отцу. И слова, которые он произнес, были жестокими, как удары кинжала.
— С Аллахом на устах, вы снова хотите убивать? Снова кровь? Она уже у вас на руках! Когда-то именем шариата вы пролили невинную кровь!
Казнь Кодара, увиденная им и засевшая как пуля в сердце, когда Абаю было всего тринадцать лет, ясно предстала сейчас перед Абаем, словно только что совершенное преступление Кунанбая.
— Шариат запрещает убийство, а вы снова хотите убить! Вы лежите здесь, словно суфий, отгородившийся от мира, и замышляете убийство! Обет молчания, который вы давали, и ваши молитвы — разве не в покаяние вашей души? Вы лжете перед Богом и людьми! За молитвами прячете свой звериный нрав!
К Кунанбаю, наконец, вернулся дар речи.
— Вон отсюда! Прочь с глаз моих, кафир!
— Я не уйду!
-Ты совратитель! Все от тебя! Ты всех сбиваешь с пути истинного!
— Пусть так и будет! Все от меня! Но вы-то — почему не можете умереть спокойно? Ваше время отошло, теперь наше время, зачем вы мешаете нам жить?
— Е-е, вот ты как заговорил! И ты смеешь? — почти шепотом заговорил Кунанбай. И вдруг замолк.
Он вытянул перед собой руки, ладони выставил на Абая и едва пришедшего в себя Амира, словно отталкивая их, и приступил к своему страшному замыслу.
Увидев это, Изгутты и пришедшая в себя Нурганым одновременно вскрикнули!
— Кудай, не прими его проклятия!
— Кудай, он хочет проклясть своих детей! Горе! Не внемли ему, Создатель!
Кунанбай не замечал их Он не видел никого Опустившись на колени, он внятно и громко произносил слова проклятия, указывая рукой то на Абая, то на лежавшего Амира.
— На заре утренней, в час багрового рассвета… Изрекаю слова отцовского проклятия. Эти двое — мое злосчастное семя, моя испоганенная кровь… О, Создатель! Всемогущий Аллах, Творец мира сущего! Ты не дал мне умертвить моими руками этого выродка, так прими теперь единственную мольбу раба твоего верного! Возьми этих двоих! Наведи на них неизбежную смерть! Пусть сгинут они, проклятые, пока не отравили других своим ядом! Пусть умрет их зло вместе с ними! — Так прозвучали страшные слова отцовского проклятия. И, произнеся их, старик провел по лицу руками, но не молитвенно, ладонями по щекам, а тыльными сторонами рук.
Проведя так несколько раз по лицу, сообразно обряду проклятия, он клокочущим от ярости голосом прохрипел:
-Теперь прочь! Прочь с глаз моих! Если течет в ваших жилах моя кровь, она сгнила, жертвую этой кровью! Обоих в жертву отдаю! Идите и погибните скорее! Прочь!
Абай поднялся на ноги и с негодованием смотрел на отца. Он не содрогнулся от страшных слов проклятия, лишь коротко произнес в ответ:
— Уйду. Пусть будет по-вашему. Уйду навсегда.
Кунанбай резким движением руки задернул занавеску, скрылся за ней. Прилег на подушки, стал перебирать четки, шевеля губами. После слов проклятия он перешел к покаянной молитве.
Очнувшийся Амир поднялся с пола, присел, опираясь рукой на колено. Затем, помолчав, надел тымак на голову, подобрал камчу и произнес, глядя влажными от слез глазами на неподвижно висевший занавес:
— Накликаешь на меня смерть, а мне не страшно! Кудай мне дал жизнь, он и заберет ее, а ты ему не прикажешь Ни в чем не раскаюсь, — даже если будут жечь в огне, не раскаюсь! Не боюсь я тебя!
Абай помог ему встать на ноги и под руку вывел его из юрты. Он благодарил Бога, что не опоздал, что удалось спасти Амира. Тревожная весть, что Изгутты увез его к Кунанбаю, дошла до Абая на исходе ночи. Весть принес Мырзагул, друг Амира. Мырзагул и разбудил Абая, а он, зная бешеный нрав отца, не стал дожидаться, пока приведут и оседлают ему коня, а вскочил на лошадь Мырзагула -и в последнюю минуту прискакал к дому отца.
2
К исходу осени кочевой народ, отгуливавший свой скот на осенних пастбищах, уже закончил стрижку овец. Близилось время откочевки на зимники. Однако стояли ясные дни погожей осени, на просторных пастбищах отава наросла богатая, и никто еще не собирался трогаться со своих стоянок. Вокруг Ойкудука расположилось довольно много аулов, и вблизи них угодья были до голой земли вытоптаны стадами. Но отгоняя их подальше в степь, можно было вволю насытить скотину на пушистом, как войлок, ковыле и отавной зелени. В серую и желтую осеннюю пору скот особенно жадно тянулся к зеленой траве. Избавившись, наконец, от удушливой жары и нещадного солнцепека, стада усердно паслись на тучных кормах и нагуливали вес. И случавшиеся осенние дожди и холодные ветра не особенно беспокоили кочевников.
Большие летние юрты были разобраны, народ жил в маленьких теплых времянках. В осенней тесной юрте Айгерим все было обустроено уютно, удобно, стены увешаны коврами, утеплены цветными войлочными кошмами. Вместо кровати постель занимала место за очагом, устланном многими слоями толстого корпе. Перед постелью пол был застелен выделанными овечьими и жеребячьими шкурками, там пили чай и садились за трапезу. Середину юрты занимал очаге подвешенным казаном.
Место, где занимался Абай — читал книгу, держа ее в руке и опираясь спиной на подушки — было застелено шкурой архара с густым длинным мехом. Обычно рядом с мужем сидела Айгерим, с шитьем или вышивкой в руках. Она сшила себе легкий бешмет, с меховой подкладкой из лисьих лапок, по вороту обшитый куньим мехом, с застежками из кораллов и с накрученными серебряными пуговицами, изготовленными ювелирным мастером.
Абай был одет уже по-зимнему: в бешмет, теплые штаны, на ногах саптама из мягкого войлока, поверх бешмета обычно накидывал серый кафтан — купи, покрытый тонким сукном.
Мирные осенние будни. Айгерим что-то вышивает. Ербол и Баймагамбет играют в тогыз-кумалак, попивая кумыс. В казане уже сварилось мясо, пора обедать, огонь в очаге догорал, и поваливший едкий дым не уходил в тундук, а расползался по юрте, ел глаза и першил в горле. Хозяйка отложила вышивание и предложила всем помыть руки и садиться за трапезу. Абай закрыл книгу, которую читал с утра, и с неудовольствием посмотрел вверх, на шанырак.
— Открыть бы пошире тундук, — молвил он.
Но выход для дыма нельзя было открыть шире, — струйки дождя проникали в юрту и через то малое отверстие, что оставили в шаныраке. Абай вздохнул.
-Уф, пай-пай! Что за погода! Вот жизнь… Откроешь тундук — дождем заливает, закроешь — от дыма задохнешься...
Со двора послышались чьи-то голоса, подъехали люди, стали спешиваться. Вскоре в юрту вошли двое: племянник Абая — Шаке, старший брат Амира, и охотник Башей. Шаке был чем-то сильно озабочен, и как только поели мяса, сразу же обратился к дяде:
-Абай-ага, надо посоветоваться. Хочу поговорить об Амире.
И он умолк, собираясь с мыслями. Абай и Айгерим встревоженно смотрели на него.
— Его, проклятого своим предком, который стоит на пороге смерти, осудил весь аул и вся округа. Все сородичи стали сторониться его. И он сам всех сторонится. Зайдет в дом — молчит, и домашние не решаются заговорить с ним. Стал он словно дух с того света, которому все живые сородичи стали не нужны. Ойбай, к чему это может привести? Упрямо пошел против всех, или гордыня его заела, кто знает! А тут еще в эту ненастную пору — снова вроде бы взялся за старое! Вчера вызвал к себе всех своих друзей, сал и сэре, опять напялили на себя пестрые тряпки и, похоже, затевают что-то. А утром я слышал, что они зачем-то собираются поехать в Кокше! Уж не затевают ли открытую вражду объявить? Что скажет на это старый хаджи, если узнает? Ведь он и так проклял его. А эти кокше! Так и ждут случая, чтобы отомстить Амиру за нанесенное им оскорбление! Пойдут на любое зло! Не знаю, что и думать, Абай-ага! Дайте совет.
Абай молча выслушал все, неотрывно глядя на Шаке. Айгерим тоже слушала молча, и в глазах ее было такое же выражение боли и сочувствия, как у мужа.
— Здоров ли он? — спросила она. — Не заболел ли чем братик мой младшенький? Уа, стал он чужим среди своих, бедный!
— Не тоскует он? Выглядит ли таким же беззаботным, как раньше?
Ответ Шаке прозвучал не очень уверенно.
— Что у него внутри, не показывает. Болезни какой-нибудь вроде бы нет. Просто молчит, всюду ходит один. Но по всему видно, что тоскует. От этой тоски и худеет, и чахнет. Уединяется с домброй, и только ей одной изливает свою душу. Однажды я стоял снаружи и слушал, как он играет на домбре, сидя в своей юрте. Он за последнее время стал отменным домбристом. Пожалуй, во всей округе не найти такого Я просто заслушался!
— Нет, нам нельзя его оставлять одного в беде. Такое горе может довести его до гибели, — говорил Абай. — Что-то надо делать с парнем.
И он опять замолчал, призадумавшись. Затем удивил всех неожиданным решением.
— Отец не отступится от своего проклятия. Но жертвовать жизнью юного Амира, чтобы свершилось проклятие, этого Бог не допустит. Если бы такой джигит жил в другое время, то была бы ему и судьба другая. В кругу людей будущего, потомков проклявшего его хаджи, он сидел бы среди самых славных и одаренных. Но подумайте только, какое наказание для юноши — проклятие из уст одного человека и осуждение со стороны многих. Амиру можно только посочувствовать, друзья. Ведь его как будто камчой хлестнули по глазам — бедняга завертелся на месте от боли! Так пусть хоть не скажет потом, что его гнали все — и конный и пеший, пусть почувствует, что не все его осуждают. Шаке, не надо препятствовать ему! Хочет братишка ехать в Кокше — пусть едет! Отец все равно не захочет снять с него проклятия, а Кокше уже давно успокоились, я думаю. Не мешай ему — пусть хоть в песнях успокоится его душа, боль утишится. И снова добрая молва о нем пройдет в народе.
Ербол и Шаке, подумав, молча согласились с ним. Но не поддержала Айгерим.
— Какой прокот сладких речей и восхвалений родичей, если они не станут на защиту человека, когда он будет нуждаться в ней? Какое же тут утешение обиженной душе? — сказала она с посуровевшим лицом и отвернулась лицом кдвери.
С того времени, как Абай возвратился из Семипалатинска, он испытывал гнетущее, горькое чувство, что он потерял прежнюю Айгерим. Она и раньше не часто вмешивалась в разговоры Абая с друзьями, но она сама была ему друг, и все, что позволяла себе говорить, было в дополнение мыслей Абая или в созвучие его словам. Теперь Айгерим была другая, и прежнего ласкового, дружелюбного, улыбчивого согласия с ним не проявляла. В словах ее теперь больше отзывались внутренняя холодность и тихое, упорное несогласие.
Абай сильно тревожился за своего любимого братишку-племянника Амира, в домашней жизни он чувствовал свою беспомощность пред охлаждением любви и доверия Айгерим. Солнечная, радостная, безоблачная семейная жизнь вдруг внезапно, в одночасье исчезла и сменилась буднями обычного безрадостного супружества. В светлом очаге их любви поселилась тоска. И настала серая преждевременная осень жизни с ее холодом, с бессмысленными мелочными обидами, упреками, размолвками. И причиной всему этому была Салтанат, ни в чем не повинная Салтанат!
Возражение Айгерим больно задело Абая, и прежде всего не словом, а тем тоном явного отчуждения, с каким оно было произнесено. Защита? Разве не в защиту несчастного Амира осмелился Абай впервые схватить за руку отца? Он вспомнил, с каким лютым изуверством проклял его отец, и горестно усмехнулся. С одной стороны проклятье Кунанбая, который призывает Бога, чтобы он наслал смерть на сына, а с другой стороны — ледяное отчуждение Айгерим, что была ему самым верным, близким другом на этой земле. И откуда это отчуждение? Разве он стал другим или совершил какое-нибудь зло по отношению к своей любимой? Или хоть на миг предпочел Салтанат своей жене Айгерим? Нет же, не было этого! Не было! Ничего такого не было, что думает и предполагает Айгерим.
Конечно, Абай часто возвращался к воспоминаниям о Салтанат, но он думал о ней с чувством глубокого уважения и восхищения перед чистотой и благородством этой девушки. Тщательно просматривая свое поведение и вспоминая их разговоры с Салтанат, Абай ни в чем не мог упрекнуть себя, и даже чувствовал некоторую гордость за свою мужскую честь и пристойность. Он думал, что если бы снова встретилась ему женщина, подобная Салтанат, он отнесся бы к ней точно так же. Это качество души, что открыл он в себе, было дорого ему как нечто новое, высокое, совершенно не свойственное обычному степному джигитизму. Проявлению такого знака достоинства он был обязан знакомству с русскими книгами. Это нарождающееся новое качество молодежи Арки новых времен, получающей истинное образование. И русская книга здесь лучший воспитатель человечности и чистых отношений между людьми.
Да, он сейчас одинок, но душа его наполнена глубоким удовлетворением «Это значит, что я получаю не только знания. Я получаю еще и воспитание чувств, — думал Абай. — И доказательство этому -мои отношения с Салтанат!»
Но Айгерим этого не поняла. Она и не предполагала того, что между девушкой и джигитом могут возникнуть чисто дружеские отношения, исполненные возвышенных чувств. Ей это неведомо, привычной к сокровенности природных отношений мужчины и женщины. Чтобы возвыситься до этого понимания, надо пройти через большое внутреннее воспитание чувств, обрести новое знание об отношениях между людьми. И в этом Айгерим далеко отстоит от Абая. Он не нашел путей, которыми смог бы привести любимую к новому пониманию вещей.
Он не нашел снадобья, которое волшебно преобразило бы нравственное лицо Айгерим. Неоднократно он пытался рассказать ей о своих отношениях с Салтанат, но, мгновенно замыкаясь в себе, Айгерим плохо слушала его. И тогда Абай видел, что они находятся на двух разных берегах реки, не зная брода. Сейчас, выслушав едкий упрек Айгерим, он ощутил то же самое: да, они на разных берегах.
Айгерим же ясно поняла, что ее слова больно задели мужа, и, повернувшись к нему, чуть ли не насмешливо посмотрела на него. Абай ответил ей пристальным, опечаленным взглядом, затем вздохнул и обратился к Ерболу.
— Эх, друг Ербол! Что-то жить стало скучновато… Придумай, кара-гым, куда бы нам отправиться, чтобы развеять тоску. Может, в степь широкую отправимся, поедем, куда глаза глядят, встряхнемся!
Ербол, как всегда, нашел подходящее решение. Посоветовашись с Шаке, Баймагамбетом и метким стрелком Башеем, предложил Абаю выехать на салбурын, осеннюю охоту с ловчими птицами. Шаке как раз собирался отправиться на дальний джайлау в горы, по ту сторону Чингиза. В эту пору, перед откочевкой с осенних пастбищ на зимники, и начинались у джигитов большие охоты.
Абаю раньше не приходилось выезжать на салбурын, но вместе с друзьями и близкими он отправился бы с большим желанием.
Дней двадцать спустя Абай с участниками салбурын был на зверовой охоте. Три охотничьих шалаша были поставлены в ущелье, в горах Баканаса. Вокруг громоздились крутые островерхие утесы гряды Кыргыз, поросшие лесами по крутым склонам. Шалаши стояли под горой Киши-аулие — Младший святой, название которой было дано из-за глубокой пещеры, подходящей для отшельника, черневшей на одном плече горы, у самой вершины. В горах Чингиза была еще одна пещера, которая носила название Коныр-аулие — коричневый святой, а так как пещера на гряде Кыргыз-Шата из них двух была поменьше размером, ее и назвали Киши-аулие.
Охотничий стан был разбит у подножия, на одной из ровных площадок. Спереди по дну распадка, густо заросшего деревьями и кустарником, протекала небольшая речка. Позади шалашей поднимался отвесный утес.
В эти дни выпал первый снежок, еще мелкий и рассыпчатый. По легкой пороше началась охота с собаками и беркутом — сонар. Охотники затемно выезжали по ночному звериному следу. За десять дней охоты с одним только беркутом и гончей-тазы добыли немало лисиц. Меткие стрелки, Шаке и Башей, уходя в горы с фитильными ружьями на сошках, настреляли немало крупного зверья и завалили лагерь мясом и шкурами архаров.
Охотники ложились спать с наступлением сумерек, вставали при первых проблесках утра. Жили в суровых условиях охотничьего быта. Нукеры с утра готовили чай, после горячего чая расходились по охотам, кто по распадкам за лисами, кто в горы за архарами.
Этот день охоты начался с необыкновенной удачи. В то утро Абай еще спал крепким сном, когда, толкая его в плечо, Ербол разбудил друга. Они разместились в довольно просторном шалаше, утепленном толстым войлоком. Абай поднял голову и увидел в полутьме Ербола, тормошившего его. Ербол тихо сказал ему:
-Ты только посмотри! Что он собирается делать? — и поворотом головы, поведя подбородком в сторону, указал в глубину шалаша.
Абай повернулся и увидел, как меткий стрелок Башей, стоя под дымоходом в кровле, целится куда-то в небо из ружья. Абай не успел еще ничего сообразить, как оглушительно грохнул выстрел из фитильного ружья. Все жилье заволокло кислым пороховым дымом, ничего не стало видно. И в этом дыму, еще невидимый, стрелок Башей закричал хриплым возбужденным голосом:
— Попал! Под лопатку попал! — и метнулся к выходу.
Ербол едва успел схватить полу его кафтана.
— В кого стрелял? — спросил Ербол.
— В архара! — крикнул Башей и выскочил из шалаша, и уже снаружи тревожно возопил. — Архар матерый! С юрту будет! Валится вниз! Прямо на нас падает! Е-ей, берегитесь все!
Никто еще и двинуться с места не успел, как снаружи рядом с шалашом ряздался тяжкий удар. Дрогнула земля под ногами. Выскочив из своих шалашей, закричали нукеры Баймагамбет и Масакбай, готовившие мясо:
— Кто стрелял?
— Откуда стреляли?
— Ойбай! Я думал, прямо на нас упадет! Прямо на шалаш!
Абай и Ербол, на ходу кутаясь в кафтаны-купи, выскочили наружу И увидели на белом снежку очертания лежавшего на боку, откинув голову с круто загнутыми рогами, громадного серого архара. Тот еще тяжело, с присвистом, хрипло дышал, поводя боком и перебирая, дергая ногами, загребавшими пушистый снег.
Башей, подскочив, прирезал его ножом
-Ну и архар! Чисто бык! Разве такие бывают? Не больной ли он?
— Как его сюда занесло?
— Не слепой ли? Должно быть, одряхлел от старости, осторожность потерял. Сам вышел под выстрел, — предположил Абай.
Башей, только что прирезавший добычу, лишь криво улыбнулся на эти слова Он знал цену своему меткому выстрелу. Не сдержав себя от некоторой обиды, язвительно молвил:
— Если бы этот архар был слепым, то он пришел бы днем и встал перед вами, чтобы вы, Абай-ага, с вашим Ерболом могли сами его подстрелить. -Довольный, что удачно срезал Абая, Башей говорил дальше, самодовольно усмехаясь. — Нос свой даю на отсечение, если у этого архара подбрюшный жир не будет с палец толщиной! Скажите лучше, что вы просто завидуете меткому ружью Башея. Оно у меня бьет без промаха, валит архаров днем и ночью!
Охотники сочли этот случай знаком большой удачи, ожидающей их. Зверь сам подошел к ним, стал их первой добычей дня. Да еще какой добычей! Как примета — это обещало им еще большую удачу-
— Это к добру! Будет сегодня большая добыча!
— Ей, жди трех косяков по девяти голов!
— Приводите, седлайте коней, управляйтесь поскорее с чаем. -распорядился старшой по салбурын, беркутчи Турганбай.
Шаке уже возился со своим беркутом, разминал ему ноги, мышцы предплечья, готовил птицу к залету на лис. Шаке тоже бодро покр вал:
-Хорошенько подготовьте коней! Сегодня пускаем беркутов. Будет скачка по горам.
Абай и Ербол, хотя и называли себя охотниками, но им было не угнаться за настоящими орлятниками и зверовиками, искусными горными стрелками с фитильным ружьем. Несмотря на то, что Абай и его друг изо всех сил старались не отставать от других, слушать опытных полевиков и стрелков, они вечно тянулись в хвосте и последними оказывались в седле
И в тот первый день зимнего салбурын, когда архар будто сам свалился к ним с неба, друзья молча переглядывались друг с другом, стоя рядом с охотником, разделывавшим непомерно большого горного козла, прекрасно понимая друг друга без слов И Ербол, обращаясь к старшому, Турганбаю, показал на разделываемого архара и сказал:
— Чего ты всех торопишь? Пристаешь ко всем! Поели бы куырдака из свежины!
Но у салбурын были свои законы — здесь властвует и распоряжается самый опытный ловчий и содержатель лучшей ловчей птицы. Таковым являлся беркутчи Турганбай, и ему подчинялась жизнь всех трех шалашей. Он во время охотничьей страды был непримирим, суров ко всякому полевому неприлежанию и лености Слова Ербола не понравились ему, в них он услышал проявление неуважения и легкомыслия к святому для него делу — охоте салбурын
Довольно резко и сурово Турганбай выговорил Абаю с Ерболом.
— Вы вечно застреваете на ровном месте. Других заставляете ждать. Вы что, охотиться приехали, или спать да объедаться? Вас поднимать, посадить на коней и вывести в поле — стоит мне большего труда, чем поднять на ноги полудохлую клячу! Куырдак пускай жарится, вы, как хотите, лежите здесь, дожидайтесь А мы обшарим склоны Аулие, проверим скалы с Шаке и вернемся назад. Все на коней!
И с беркутом на руке Турганбай направился к оседланному коню Абай и Ербол, шутливо повздыхав, пошли к своим лошадям Когда добрались до вершины Аулие, солнце уже окрасило самые высокие заснеженные скалы гряды Кыргыз-Шат багровым сиянием. На одной из возвышенностей встал кусбеги" Турганбай со своим беркутом, на соседней вершине остановился Шаке, на третью площадку горной гряды поднялся Смагул, брат Абая по младшей матери, Айгыз. Каж-Дыи из них снял с головы своего беркута колпачок-томага, готовя его к броску.
Абай и Ербол держались возле старшого Турганбая. Загонщиком был отправлен Баймагамбет на легкой и верткой лошади. На руке Турганбая сидел знаменитый беркут Карашолак, предмет зависти всех беркутчи края, выученный самим Тулаком. Птицу Абай купил прошлым летом у этого беркутчи, отдав за нее десять отборных коров.
Задумав завести себе орлиную охоту, Абай стал расспрашивать у всех, где можно достать хорошего беркута. И Турганбай посоветовал ему ничего не пожалеть и приобрести лучшего из всех известных ему беркутов по кличке Карашегир. Ловчая птица принадлежала Жабаю, сыну Божея. Но Жабай продавать беркута решительно отказался. Тогда Турганбай и Шаке указали на беркута Карашолака, владельцем которого являлся орлятник Тулак, из племени Тука, рода Сыбан: «Назло Жабаю надо приобрести эту птицу. Пусть даже запросят столько же, сколько за невесту». Турганбай обязался содержать беркута у себя, дожидаясь от него приплода, и все это время ухаживать за птицей. Что он и сделал.
Карашолак показал свою силу и могущество, достойные его славе. Места, где охотились Абай и другие, простирались до самого хребта Акшатау, в горных урочищах между грядами Кыргыз, Жанибек, Карашокы, Тезек, Казбала. Позади были гряды Байкошкар. И в продолжение десяти дней, по тонкой пороше, пока не начинались еще сильные снегопады, охотники вволю натешились на этих пространствах, отполевали его вдоль и поперек. Добытых только с помощью Карашолака лисиц было более двадцати. Без добычи не были ни дня. А в иные дни беркут брал по две-три лисицы, причем никому из них не давал малейшей возможности для сопротивления. Он хватал и бил их с лета, поражая насмерть.
Когда сняли с головы колпачок-томага, Карашолак метнул свой острый, неистовый взгляд по всему пространству перед собой, словно примериваясь и раздумывая. И вдруг мгновенно сорвался с руки ловчего и бесшумно полетел вперед. Охотники же ничего не заметили Одновременно со стремительным взлетом птицы, снизу послышался условный крик Баймагамбета: «Кеу!», что значило: есть лиса! Судя по знаку, прозвучавшему резко и сильно, было понятно, что лиса близко. Охотники напряженным взором следили за полетом беркута.
Обыденное состояние Карашолака беркутчи безошибочно определял по первым же взмахам крыльев орла, когда тот слетал с его руки. И если видел, что громадная птица летит, несоответственно часто взмахивая крыльями, самыми их концами, а хвост у нее при этом как бы порывисто встряхивается и провисает в полете, то охотник улыбался в усы и радовался: Карашолак увидел добычу.
— Мой родной Жанбауыр* нынче усерден! — говорил самому себе охотник.
Он знал, что такой неспокойный полет предвещает скорый бросок беркута вперед, затем падение вниз, — и можно не спешить, Карашолак до его прихода уже возьмет лису, убьет ее, и будет ждать, крепко вкогтившись в зверя, распахнув полураскрытые крылья, раскрыв грозный каменный клюв. Вынув из-за голенища продолговатую желтую табакерку, зверолов неторопливо заложил в нос шепотку насыбая, тронул коня и направился по склону в ту сторону, куда полетел беркут. Карашолака ловчий Турганбай считал потомком легендарного беркута Жанбауыра, воспетого в песне. Эту песенку сейчас он и замурлыкал под нос:
От Жанбауыра никто не уйдет!
Пот у коня под потник не пробьет,
С тороков подседельных кровь не стечет,
А мой Жанбауыр уже лисицу возьмет,
От него самый хитрый зверь не уйдет!
Но сегодня он не смог допеть песенку: Карашолак, летевший необычно для него низко, вдруг круто взмыл вверх, перед отвесным утесом.
— Е! Что это с ним? — воскликнул Турганбай, забыв о песенке, о насыбае.
Пришпорив лошадь, он доскакал до этого утеса и почти уперся храпом коня в него. Нигде не было видно лисы. Беркут уже взмыл, был далеко — и плавно ложась на одно крыло, заворачивал назад. Турганбай повернул коня и поскакал в обратную сторону-и тут понял причину странного поведения его славного Жанбауыра.
Со склона горы вниз обвалом рушились вниз Абай и Ербол, спеша, видимо, увидеть, как упадет беркут на лису. С шумом и грохотом скатываясь вниз вместе с отчаянно оседавшими назад конями и мелко-каменной осыпью, Абай и Ербол, спускаясь навстречу лисице, спугнули ее, и она шмыгнула в сторону и скрылась в расселинах меж камнями Беркут, летевший вдогонку лисе, которая бежала вверх по склону, должен был теперь круто взмыть вверх и набирать высоту для нового преследования и поиска.
По своей охотничьей неопытности, Абай и Ербол стали спускаться с горы не там, где надо, а навстречу лисе, которая должна была по тому же склону выбежать вверх на плоскую вершину. Там беркут бы и накрыл ее. Спугнув зверя, Абай с Ерболом напрочь испортили охоту. Турганбай в отчаянии заорал на них:
— Пустоголовые! Апырай, тысячу шайтанов на них! Откуда такие бестолковые берутся?! Одни только неудачи от них!
Беркут снизу вверх взлетел вдоль склона к плоской вершине и ждал там лису, медленно кружась в воздухе. Он потерял ее из виду, лиса затаилась в уступах отвесной скалы. Она оказалась опытной, матерой. Ее могли заметить люди, но из двух зол она выбрала менее страшное — ничего более страшного, чем падающее с неба чудовище с крючьями острых когтей, она не предвидела. И никакие отчаянные, громкие крики Турганбая не смогли выгнать ее из схоронки.
Беркут в поисках лисы снова полетел вниз, опережая Абая. Не увидев зверя, вновь развернулся по широкому кругу и, уже тяжело махая крыльями, едва не цепляя их концами валуны, опять полетел вдоль склона вверх. На глазах беркутчи знаменитая птица совершала ошибку, словно какой-нибудь обыкновенный неопытный беркут. Вместо того, чтобы взмыть повыше и уже оттуда, с высоты, вновь высматривать упущенную добычу, а потом бросаться на нее сверху вниз, Карашолак снова летел над самой землей, снизу вверх, тяжело загребая крыльями воздух, едва не касаясь ими камней. Не долетев до лисьей схоронки совсем небольшое расстояние, обессилевший беркут почти плюхнулся на большой валун и, едва удержавшись на нем, замер с полураскрытыми крыльями. Зверь тотчас выбежал из схоронки и ловко устремился по склону вверх, уверенный, что беркут уже не сможет его преследовать. Лиса ушла.
Так сегодня Турганбай впервые испытал неудачу с охотничьим беркутом. Он подскакал к камню, на котором сидел обессилевший беркут, и спрыгнул с коня. Схватив в горсть снегу, намял его в продолговатый ледяной катышек, размером с курт, и втиснул его в раскрытый клюв птицы, с тем, чтобы Карашолак скорее почувствовал голод. Ледяной катышек стал проталкивать в зоб птицы, проминая пальцами ее шею.
Подскакали Абай и Ербол на своих подхрапывающих конях, остановились рядом. Даже не взглянув на них, не сказав ни слова, Турганбай взял на руку беркута, сел на коня и поехал прочь. Два друга поняли, что не только рассердили беркутчи, но невольно явились причиной большого позора Карашолака и тем самым унизили его воспитателя-кусбеги. И, понимая это, сильно удрученные, Абай и Ербол поехали следом.
Выбрав подходящую высотку, Турганбай вновь снял колпачок с глаз беркута и, махнув рукою Баймагамбету, дал знак, чтобы тот выгонял и травил зверя вдоль каменистого распадка. Абай и Ербол смиренно подъехали к беркутчи, но тот, заметив их, досадливо махнул на них рукой и криком остановил их:
— Стой! Куда прете, бестолковые! Кто лису должен брать, вы или птица? Чего вы вечно суетесь вперед? Стой, говорю, на месте! Ни на шаг дальше!
Смущенные Абай и Ербол остановили лошадей, стали рядом. Они выглядели как провинившиеся ученики перед наставником-хазретом. Вдруг снова послышался клич Баймагамбета: «Кеу!» — предупреждавший о появлении зверя. И Карашолак могуче сорвался с места и взмыл в воздух, сильно махая крылами. Пошел набирать высоту, делая неширокие плавные круги. Сделал два-три круга — и набрал высоту. Теперь он летел медленно, парил почти на месте. Увидел лису, бегущую вокруг горы, у ее подножия — и резко пошел вниз, летя невысоко над склоном.
И опять Абай и Ербол, стоявшие сзади Турганбая, не выдержали и тоже кинулись на своих лошадях вниз по склону, проскочили мимо беркутчи — с криками «Упал! Упал!» — «Взял»! — «О, аруахи! Удача»-хотя сами ничего еще не увидели и не могли увидеть. Особенно Абай — разгоряченный, азартный, как мальчишка, он не заметил, что подпруга ослабла и седло под ним съехало на шею лошади, и ему грозит падение. Но, спустившись благополучно до подножия, он наконец-то увидел, как его Карашолак впереди, на расстоянии полета пули, вступил в схватку с лисой. Это был старый лис с седым брюхом, тот самый, возможно, который недавно столь удачно скрылся от когтей беркута. Пустить лошадь во весь опор Абай не решился, заметив, что он может слететь на землю вместе с седлом и потником, и тогда он перескочил назад, на хребтину коня, и, пришпорив коня, поскакал уже без седла, которое теперь болталось на шее его савраски.
Красная лисица на белом снегу и черный беркут сошлись в вихре смертельной борьбы, лиса опрокидывалась спиной на снег и окусывалась, беркут падал на нее сверху, вытянув когтистые лапы. Кувыркнувшись через голову, матерый лис пытался уйти в сторону, беркут вновь настигал его, — и Абай вскрикнул в восторге торжества: « Удача! Олжа!.. Карашолак!» И вдруг он увидел картину, вспыхнувшую в его глазах, о которой и не мыслил за мгновение до этого: купание нагой белотелой красавицы с длинными черными волосами. Беркут закогтил красную лису, сбил ее на снег и сидел на ней, она билась на ослепительно белом снегу, изворачиваясь всем телом. Черные крылья и перья беркута казались ниспадающими волосами красавицы. И проскочила, как молния, стихотворная строка:
Купалась красавица в белой воде...
Эта поэтическая строка с красавицей, плывущей в ней, ушла в глубину его сознания, чтобы вновь и вновь возникать в нем, никак не имея своего продолжения...
Когда Абай оказался вблизи отработавшего беркута, с лисой было все покончено, и Карашолак сидел на ней, широко расставив ноги с вонзившимися в зверя когтями. Вид у беркута был усталый, он шевелил изогнутыми предплечиями, — словно та самая красавица из стихотворной строчки, надломив руки в локтях, поправляла и встряхивала волосы, закрывавшие ее спину
Взяв лису в торока, охотники поднялись по заросшему кустарником склону распадка Кыргыз, в сторону горы Жанибек. Турганбай намеревался еще раз снять колпачок-томага с беркута, стоя на вершине высотки, и после этой попытки вернуться в лагерь.
Выезжая на охоту, Абай и его спутники никогда не спрашивали у Турганбая, «куда направляемся, что будем делать». Старшой был суров и малоречив. Абай и Ербол, ничего не зная, боялись о чем-нибудь спросить Оказавшись у высотки, имевшей название Черной сопки, Турганбай вновь назначил в загон молодого Баймагамбета, велел ему остаться у подножия горы. Сметливый, живой Баймагамбет был более по душе Турганбаю, чем Абай и Ербол, люди, мало сведущие в охоте и не приученные к простоте охотничьей жизни. Пока кусбеги Турганбай с беркутом взбирался на вершину и, остановившись на видном месте, не снял томага с головы птицы, Баймагамбет стоял на месте и, внимательно оглядывая распадок, терпеливо ждал. Только тогда, когда Турганбай въехал наверх и, остановив коня, снял колпачок с беркута и подал знак рукою, загонщик тронулся с места. Беркутчи обернулся к Абаю и произнес со значением:
— Вот с кем надо выходить на охоту, только с Баймагамбетом, да сбудутся его желания.
Загонщик, медленно продвигаясь по распадку, постукивал рукояткой камчи по валунам, иногда приостанавливался и стучал по луке седла. Тишина установилась в горах и горных долинах, стук разносился далеко по распадку. В воздухе не было ни дуновения, казалось, все вокруг замерло, ожидая нового взлета Карашолака. Со своей высотки Турганбай бросил взгляд в сторону ущелья, в котором скрылись два других орлятника, Шаке и Смагул. И на верхнем гребне утеса, предстоящем у входа в ущелье, Турганбай увидел неподвижно стоявшего всадника и предположил, что это, должно быть, молодой Шаке, державший на руке своего беркута. Намного дальше него, уже еле различимый, замер на вершине скалы силуэт всадника, и это мог быть Смагул.
И вот, наконец, раздался привычный для ушей Турганбая высокий голос загонщика: «Кеу!», и Карашолак взметнулся.
На этот раз он взлетел не стремительно, мощно, как утром, а спокойно набрал высоту и полетел неторопливо, медленно взмахивая крыльями. Лиса выбежала прямо под ним, и беркут на мгновенье словно остановился в воздухе — затем камнем пошел вниз. И в этот миг с правой стороны, от соседней сопки, метнулась черной молнией другая ловчая птица — стремившаяся к той же добыче. Чужой громадный беркут, со шнурком на лапке, словно стремительная черная тень, метнулся к лисе, и на глазах Баймагамбета рвался перехватить добычу. Охотники, стоявшие на вершине, тоже успели заметить чужака, и хотя не было произнесено ни слова, все трое одинаково встревоженно замерли, затаив дыхание.
Чужой беркут, хоть и был дальше, налетал с более удобной стороны, наперехват к бегущей лисе И он должен был раньше Карашолака достигнуть лисы, но тот, заметив соперника, мгновенно перестроился и, часто, мощно замахав крыльями, ринулся вниз и успел раньше чужака упасть на лису. Застигнув ее среди камней, схватил за хребет и, подняв в воздух, плавно перенес добычу по воздуху, почти под копыта скачущего коня Баймагамбета на землю, и начал добивать лису Испугавшись, что чужой беркут падет на Карашолака и порвет его, Баймагамбет спрыгнул с коня и отважно решил противостоять чужаку, размахивая над головой плеткой и прыгая на него. Причем джигит подставлял свое тело, прикрывая им все еще борющихся беркута и лису. Тем временем три охотника обвалом рушились вниз по склону на своих конях, — Абай, Ербол и Турганбай. Громадный беркут-чужак, с веревочкой на лапе, в тяжком свисте воздуха пронесся над самой головой загонщика и улетел в сторону, перемахнул за вершину небольшой скальной гряды.
Когда он пролетал мимо, то беркутчи Турганбай, задрав бороду, смотрел на птицу, потом вдруг вскричал возбужденно:
— Ойбай, это же Карашегир!
Хотя и были весьма неосведомлены в делах охоты с ловчими птицами, Абай с Ерболом тоже испугались, что пришлый беркут налетит на Карашолака, желая отнять добычу, и сильно поранит его. Турганбай также, как и они, кричал, суетился и волновался, издали наблюдая беспримерную битву беркута и зверя, глядя на отважное противостояние Баймагамбета могучему чужому орлу.
Опытный орлиный воспитатель-кусбеги, Турганбай знал, что Карашегир не выведен из яйца в неволе, а взят дикарем из природы, и был вполне уверен, что тот не будет нападать на другого орла, желая отнять у него добычу. Он волновался не из-за этого: в нем буйно взыграл дух соперничества, он кричал, ликовал из-за того, что его Карашолак сумел опередить грозного Карашегира и унес почти из-под когтей легендарного беркута спорную добычу. К тому же беркутчи изо всех сил спешил к месту событий и ради того, чтобы понаблюдать в непосредственной близи за знаменитым Карашегиром в деле.
Карашегир же, в негодовании умчавшийся за вершину каменистой сопки, вдруг снова появился на глазах у взволнованных охотников, но на этот раз в спокойном высоком парении, неторопливо кружась над всем горным распадком.
Этот беркут не стал нападать на соперника из-за добычи. Но он не испытал, очевидно, и завистливой обиды и не сел на какой-нибудь отдаленный камень, чтобы издали проводить вожделенным, угрюмым взглядом упущенную добычу. Нет, эта гордая птица предпочла отдалиться-летала теперь над горной долиной, как бы говоря: «Вот он, я, Карашегир. Знай меня. А добыча у меня все равно будет». И Турганбай, задрав к небу бороду, с молчаливым восхищением смотрел на него, уважая чувства орла.
Теперь он, понаблюдав за Карашегиром, мог определенно сделать вывод, что этот беркут летает мощно и стремительно и представляет охотничьи качества отнюдь не как ручная ловчая птица, но как вольный хищник природы. И это могло быть следствием природных качеств беркута, но могло и явиться как результат выучки мастера кусбеги. Научить летать одинаково мощно, легко, стремительно как в верхнем направлении, к небу, так и вниз, к земле — это и есть главная выучка воспитателя ловчих птиц. И Турганбай заметил мастерство кусбеги Карашегира, как только первый раз посмотрел вблизи на полеты этого прославленного беркута.
Карашегир перешел к тобоктинцам из рук легендарного кусбеги, кого почитали все охотники большого округа степной Арки. Когда среди племен Керей, Сыбан, соседствующих с Тобыкты, спрашивали: «Кто сейчас самый лучший кусбеги среди казахов?» — то неизменно следовал ответ: «После жившего в старину Шора из рода Жалайыр, лучший знаток и воспитатель ловчих птиц — Кул из рода Керей». И Карашегир был тем диким беркутом, которого сыновья Кул а поймали в трехлетием возрасте, а он содержал птицу около десяти лет, воспитывал ее, не выпуская из рук.
Абай, Ербол и Баймагамбет, торжествуя и радуясь, взяли зверя из лап беркута, приторочили, после чего Ербол торжественно водрузил птицу на перчатку, сел в седло и, поглаживая беркута по голове, повез в лагерь. Охотники закончили полевать на этот день. Пошли восторженные разговоры, похвалы.
— Молодец мой Карашолак! Знаменитого Карашегира, считай, приторочил к седлу! Вырвал добычу из-под самых его когтей! — радостно разливался Ербол.
Но Турганбаю было не до его разглагольствований. Он внимательно следил за Карашегиром, продолжавшим парить кругами над ними. Вдруг он круто пошел вниз, пролетел низко над головами охотников и, мерно, могуче работая крыльями, почти отвесно взлетел к вершине утеса и там сел на торчавший высокий камень. Турганбай, отведя от него свой взгляд, задумчиво молвил:
— Пускай даже не взял лису. Но зато как легко взлетел к вершине, как плавно сел на камень! Словно не тяжелый беркут, а легкий кречет.
Хотя беркутчи и не высказался вслух, что в мастерстве полета Карашегир несравнимо выше их Карашолака, но мысль об этом не переставала колоть, беспокоить его душу.
Когда, взяв в торока добытую лисицу, охотники сели на коней и стали выбираться из распадка, навстречу им выехало из-за поворота пятеро всадников. Когда обе ватаги охотников встретились, Абылгазы, который был в группе встречных, даже не поздоровался и без обиняков спросил:
— Уай, Турганбай, скажи-ка мне, ты видел, как Карашегир одним махом перелетел через ту вершину? Как он устремился к твоей лисе, хотел взять ее с ходу! Но что случилось? Отчего твой Карашолак раньше упал на лисицу? Он же летел, мы видели, высоко и медленно. Расскажи честно, айналайын, как все было!
Среди четырех спутников Абылгазы находился и хозяин Карашегира, сын Божея-Жабай. Карашегир, под черным колпачком-тамага, уже сидел на его рукавице. Это был широколицый, бородатый, осанистый, человек. Одет в черную мерлушковую шубу, из такой же мерлушки тымак. Он приходился ровесником Абаю, Абылгазы и другим из всей охотничьей компании, но из-за своей длинной густой бороды казался намного старше. Он сказал, обращаясь к Турганбаю:
— Вот, еду и спорю с этим хитрецом Абылгазы. Расскажи, как все было, когда моя птица подлетела к лисе. И как ваша птица сумела взять лису? Расскажи, как было.
Среди охотников был Жиренше, вовсе не выглядевший заядлым охотником, в обычном наряде, он подъехал к Абаю и Ерболу, тепло их поприветствовал. Остальные окружили Турганбая, и у них пошел шумный разговор про охоту. Жиренше подмигнул одним глазом, обернувшись к Ерболу и Абаю, кивнул на споривших и рассмеялся, широко осклабившись и обнажая белые зубы.
Разговор у охотников зашел о том, почему беркут Карашегир, сидевший сейчас зачехленным на руке Жабая, не смог взять лису, хотя был к ней ближе беркута Карашолака, сидевшего теперь на руке Ербола. Турганбай сказал, что Карашегир подлетал с удобной стороны, и мог раньше напасть на лису.
— Но полет у него был не очень быстрый. Что-то непонятное с ним происходило сегодня. Он чего-то медлил. А Карашолак, хотя и вылетел позже и был дальше, первым подлетел к зверю и с ходу взял его. Затем полетел в обратную сторону, пересек путь Карашегира под самым его носом и сел на пути нашего загонщика Баймагамбета. А Карашегир растерялся и сел на камень. Вот как было дело. — Так рассказывал охотник-беркутчи Турганбай, почти во всем оставаясь правдивым, и только в конце существенно приврал, чтобы подвести под сомнение выучку птицы соперника.
Абай с Жиренше переглянулись и, потешаясь над охотничьими росказнями, искусным хвастовством и явным враньем джигитов, перемигнулись и закатились громким смехом
Между тем Жабай рассказывал Турганбаю, почему сегодня сплоховал Карашегир.
— Он же с утра в Жанибеке упал на лису и взял ее. А она ушла из рук вот этого джигита,- сказал он, указывая на своего младшего брата, Адила, от токал Божея, очень похожего лицом и осанкой на него. — Усы твои выдрать, торчащие, как клочья от старого голенища саптама! Нет, чтобы соскочить с коня и добить зверя! А он колючек испугался, увидел, что кругом все шенгелем заросло. Карашегир-то на колючки и напоролся, крылья себе поранил и лису упустил
— Получается, что не Карашегир виноват, а кустарники и Адиль. Получается, что ты не сам испортил птицу, — грохотал своим густым голосом Абылгазы. — Еще раз я говорю тебе: птица не Адиль и не Абылгазы, которых ты можешь ругать сколько хочешь, с утра до вечера. Птицу надо воспитывать. Карашегиру не понять, что ты знатного рода, сын самого Божея, птице внимание нужно, ее надо больше облетывать. Почему Карашегир уступил лисицу Карашолаку? Да потому что он медленнее летает. Вот и Турганбай говорит, что твой беркут был ближе, а что получилось? Позор вышел, пай-пай! И это при первой встрече с Карашолаком! Слушался бы ты меня, не портил птицу!
И Абылгазы громоподобно расхохотался, открыто издеваясь на Жабаем. Тот вспылил, считая поведение сородича недопустимым, предательским: дух соперничества между жигитеками и иргизбаями держался издавна и проявлялся во всем, большом и малом, даже в орлиной охоте..
— Язык что помело, глупости болтаешь! — резко бросил Жабай. -Уж если беркут испорчен, то по твоей вине. Суешься со своими советами, не даешь мне самому заняться птицей. Вот и возьмусь за нее сам, а ты забирай свой шалаш и уходи на все четыре стороны!
Жабай явно позволял себе лишнее на правах старшего, и охотники отнеслись к его гневу с примирительным смехом Абай внимательно всматривался в знаменитого беркута, которого видел впервые, и попросил Жабая снять с него томага. Осмотрев его со значением еще раз, отвернулся и, достав портсигар, прикурил папиросу от поднесенной Баймагамбетом спички.
— Оказывается, Карашегир самый обыкновенный беркут, шестисеми лет. Ничего в нем особенного, — небрежно сказал Абай и затянулся папироской. — Сколько лис взяли?
Джигит-загонщик охоты Жабая ответил: уже около десятка Абай и тут усмехнулся, подразнивая Жабая.
— Ну, какая это охота. Наши три шалаша все уже набиты лисьими шкурами. И Башей со своими людьми настреляли архаров, косуль, мясо некуда девать. Если выбежит лиса на камни, Карашолак уж не даст ей уйти. Если убежит в кусты — наши собаки-тазы вытащат ее. Это охота! -Так сказал Абай и, тронув с места коня, поехал прочь от соперника, оставляя его в великой досаде и раздражении.
Жабай смотрел ему вслед, покачивая головой, прицокивая языком, и сказал, обращаясь к сидевшему рядом на коне загонщику Бибала!
— Чего тут расхвастался! Уезжает — даже спина не гнется от гордости!
Абай и его товарищи намеревались ехать в охотничий лагерь, предвкушая, как будут есть горячий куырдак из печенки и мяса архара, но по-другому рассудил старшой охоты, Турганбай.
— Сегодня я недоволен Карашолаком, он был ничуть не лучше Карашегира. Надо птицу нашу испытать еще раз. Ведь еще рановато возвращаться, солнце только перевалило за полдень. Пока вернемся да потом соберемся выехать обратно — наступит вечер, зря потеряем полдня. Лучше съездим сейчас за гряду Кыргыз, пополюем еще немного. Поворачивайте вот сюда! — И Турганбай решительным жестом указал Баймагамбету направление и пропустил его вперед себя.
В этот день охотники вернулись в шалаши к глубоким сумеркам. Вернулись без добычи Баймагамбет два раза удачно выгонял лис на камни, однако Карашолак работал плохо, без всякого желания. Оба раза, мечась из стороны в сторону, беркут терял зверя из виду. Лисы прятались в расщелины, и когда беркут отлетал в сторону, стремглав прошмыгивали вперед, к спасительным глубоким расселинам меж больших камней. Возвращаясь в шалаши, охотники на ходу обсудили поведение Карашолака и нашли, что оно непонятно и даже загадочно.
Ведь до этого он спокойно брал за день по две-три лисы. Дважды брал по четыре зверя. Раздумывали: может, потерял норов, ослабел от чрезмерной работы? И три лисы в день — это все же многовато для него? Четыре охотника задумчиво поглядывали на беркута, нахохлившегося с невеселым видом на руке Ербола.
Вернувшись в лагерь, Абай застал в своем шалаше гостей -Абылгазы иЖиренше.
Жиренше давно имел славу устроителя разных каверз и веселых розыгрышей. Он прославился на весь многолюдный Котибак как человек, известный своим красноречием и живым, гибким умом. Знали его не только в Котибак, но на соседних с Чингизской волостью землях, где проживали племена Мамай, Керей, Уак. Он стал известен по разным другим краям благодаря Абаю, который часто брал его с собой в дальние поездки. И при решении даже самых важных споров и разбирательств Жиренше умел найти что-нибудь этакое смешное и забавное, что веселило народ и содействовало более успешному завершению дела. Неистощимый на всякие искусные выдумки, он порой играл людьми, словно беркут, настигнувший лисицу и играющий с нею
Сейчас он придумал новое развлечение. Ему хотелось подурачить и Жабая, и Абая — с их обоюдным чванством и безудержным охотничьим хвастовством насчет своих ловчих беркутов. Он решил обоих гордых баев сделать дичью для своей охоты. Над Жабаем он уже достаточно потешился — с помощью Абылгазы, которого настроил открыто говорить о недостатках знаменитого беркута Карашегира и о вредных, глупых приемах его воспитания Оставалось для Жиренше-осадить Абая в его горделивых поползновениях считать себя владельцем самого лучшего в мире охотничьего беркута.
— Жабай злится и негодует справедливо, Абай задел его не по делу. Птица Жабая все-таки лучше обучена. И вообще, Абай повел себя так, как будто он намного выше Жабая. Так давай накажем Абая и немножечко отомстим ему за сына Божея. Ты мне поможешь, друг, и мы славно подшутим над Абаем и отучим его хвастаться своим Карашолаком. -Так убеждал Жиренше своего друга Абылгазы.
Но Абылгазы заколебался, он любил Абая, и давно, искренне был во всем за него.
-Не стоит… Еще обидится Абай. Огорчится, что я помогал тебе.
Жиренше рассмеялся.
— Брось! Ведь не о невесте идет речь, а о какой-то птице! Это Жабай не понимает шуток и всегда обижается, как будто его смертельно оскорбили. Абай умнее! Да и на что ему можно будет обидеться? Мы устроим ему шуточку с его Карашолаком, чтобы он поменьше хвастался, а потом все вместе и посмеемся.
— Ойбай, но с Карашолаком шуточки не пройдут! Он ведь всегда на руках Турганбая! А тот всякую птицу до самого нутра насквозь видит, все знает о ней. Нет, чтоб ему ослепнуть, но Турганбая не проведешь...
— Конечно, птиц он знает хорошо, но ума у него не много, к тому же упрям чрезвычайно, и характер у него скверный. Вот и подловим на чем-нибудь — попадется! С твоей стороны надо, чтобы ты как следует присмотрелся к птице и рассказал мне о ее состоянии, о том, как ее кормят, чем кормят, как ухаживают… А уж я-то знаю, что делать потом. Им обоим, Турганбаю и Абаю, носы-то скручу, когда попадутся мне на аркан! Покатятся они у меня как шары перекати-поля по степи!
И Жиренше посвятил Абылгазы во все подробности своего коварного замысла.
Когда беркута внесли в шалаш, Жиренше толкнул локтем друга Абылгазы. Тот попросил дать ему на руку Карашолака, стал поглаживать его по перу, по голове, незаметно прощупывая бойцовые мышцы ловчей птицы, и стал нахваливать беркута, приводя его славную родословную, восхищаясь крупной костью, клювом, мощными лапами и другими признаками особой породистости степного орла. При этом Абылгазы то и дело заводил разговор об особенностях выучки и кормления, он и тут выражал вслух лестное мнение о приемах кусбе-ги Турганбая и ни словом не обмолвился о сегодняшних промашках его именитого питомца, дабы не рассердить орлятника и не сбить с пути откровенных высказываний.
В хорошо утепленном шалаше горел яркий огонь, дым ровным столбом уходил через продух шанырака, было уютно, славно, и Абай угощал гостей добрым чаем из красивой китайской упаковки. Он был настроен благодушно, чаю и приветливых слов для гостей не жалел, от Абылгазы никакой каверзы не ожидал, и сам раза два-три просил его хорошенько осмотреть птицу, дать ей самую правдивую оценку и найти, чего ей не достает, чтобы она работала безупречно. Абаю очень хотелось узнать, почему Карашолак совершил сегодня столько промахов, но Абылгазы от прямых ответов на вопросы уходил и лишь отделывался общими похвалами знаменитой птице да перечислениями ее достоинств. И Абай, наконец, не выдержал, с досадой молвил:
-Да что ты все о породе да о породе заладил! Абылгазы, дружище, ты лучше меня просвети: отчего он сегодня так срезался, отчего аж двух лис упустил, дал им скинуться в камнях, и даже не пошел падать на них? Что с ним случилось? Может, уход не такой или корм неподходящий? Чем бы ты, например, кормил его?
Но Абылгазы смотрел на Абая невинными глазами и отвечал:
— Что я могу тут подсказать, когда кусбеги Турганбай обо всем гораздо лучше моего знает — Абылгазы не хотел раскрываться.
Орлятнику же Туганбаю очень не понравилось, что Абай спрашивает совета у постороннего насчет кормления беркута. Из презрения к разговаривавшим, он молча отсел в сторонку и начал готовить кровавую пищу для беркута, не делая из этого тайны. Он отрезал кусок ляжки от туши добытой сегодня лисицы и начал мягчить насечками еще кровоточащее мясо. Такую пищу обычно скармливают истощенным, обессиленным птицам, у которых начали дряблеть мышцы крыл, видимо, Турганбай считал, что сегодняшние неудачи Карашолака объясняются его истощением. Но Абылгазы, незаметно, но тщательно прощупавший всю мускулатуру беркута, действительно не обнаружил никакого жира на его ляжках и на груди, однако, ощупывая под крыльями, обнаружил довольно обширные комковатые залежи жира. Чуткие пальцы Абылгазы определили жир, но Турганбай, видимо, принимал их за мешки для оснований маховых перьев в орлиных крыльях.
И далее, осторожно ощупав всю птицу, ни в каких частях ее могучего тела, даже в заднем проходе — сангуыр, больше не обнаружил жира — одни лишь тугие мышцы. И сидя с заколпаченным беркутом на руке, выслушав подробный рассказ о неудачах сегодняшней охоты Карашолака, опытный Абылгазы уже вполне ясно представлял всю картину происшедших событий и знал об их причинах. И только от одного лишь его желания зависело, умолчит он о них и тем самым даст Жиренше завершить успешно его интригу, но вместе с этим он нанесет вред славному беркуту...
Абылгазы теперь знал, почему сегодня к вечеру так неохотно поднимался на крыло беркут, почему он сбивался и не падал во время на третью лису, на четвертую — беркут был слишком упитан, и голод не гнал его на очередную охоту.
Особенно неправильным было то, что Турганбай давал на корм беркуту свежее, неотжатое от крови мясо жирной осенней лисицы. Это могло забить, заглушить весь боевой дух хищной ловчей птицы, и Абылгазы стало жалко ее, и он собрался высказать вслух то, что стало ему известно. Однако Жиренше, разгадав такое намерение по лицу своего друга, изо всех сил ущипнул его за ляжку, и только тем Удержал его от излишних слов. Он подхватил с руки Абылгазы беркута, со словами:
— Ну-ка, дай и мне посмотреть на него, — и, небрежно погладив его упрятанную под колпак голову, тут же передал Карашолака Абаю. И назидательным тоном молвил: — Птица у тебя добрая, мой брат, но за птицей нужен не такой уход, тебе надо подумать об этом
Резко повернувшись, Турганбай метнул на него сверкающий взгляд, но смолчал и продолжал насекать ножом кровавое мясо. Абай же решил пресечь Жиренше, который заведомо хотел обидеть самолюбивого кусбеги:
— Оу, если тебе вскружили голову похвалы со всех сторон: «Жиренше рассудит, Жиренше знает»-то ты, наверное, полагаешь, что и в птицах разбираешься лучше всех? Однако скажу тебе, что все, что тебе известно о них, знает не только Турганбай, но знаю даже я! Так что не особенно надувайся, а подожми-ка лучше задницу и помалкивай, пей чай, охотник!
Замечание Абая понравилось самому Жиренше, и он от души расхохотался. Потом со смиренным видом ответил:
— Куда уж нам! Мы ведь русских книг не читали. Там, должно быть, написано: «Абай должен так-то и так-то охотиться с Карашолаком, которого он взял у Тулака». А написали это, наверное, сам Пошкин или же Тулстой, о которых мы наслышаны от тебя. Поэтому я умолкаю! Абылгазы, друг мой, пойдем-ка мы с тобою да отведем наших лошадок на лужайку, где трава погуще! Где уж нам спорить с Пошкиным!
И друзья, посмеиваясь, вышли из охотничьего шалаша. Снаружи, оставшись наедине с Абылгазы, Жиренше спрашивал у него, что случилось с беркутом Абая После разговора оба снова зашли в шалаш и увидели, что кусбеги Турганбай собирается кормить беркута кровавым мясом, но как-будто не торопится, словно сомневаясь в чем-то. И Абай в эту минуту спрашивал у него:
— Как называется этот корм?
На что Турганбай не очень охотно отвечал:
— Ойтамак называется...
И Абай, и остальные охотники были удивлены, потому что никто из них раньше не слышал о таком названии корма. Оно означало: «еда-задумайся», но было непонятно, о чем тут надо было думать.
Абай начал допытываться, почему такое странное название корма, но кусбеги ничего не ответил, подкладывая беркуту изрядный кусок окровавленной лисьей ляжки.
Жиренше шепотом спросил у Абылгазы:
— Чего ожидать от птицы завтра на охоте?
Тот также шепотом ответил:
— Возьмет лису. Но потом упустит ее.
Развалившись на торе, упираясь локтем в подушку, Жиренше начал говорить, пряча усмешку в усы и темную густую бороду:
— Вот что я скажу: если ты, кусбеги, накормишь этой едой орла, то он завтра потеряет свою силу. Схватит лису, а удержать ее не сможет.
Произнеся это, Жиренше прикрыл глаза, словно собираясь уснуть, но сам потихоньку продолжал следить за кормлением беркута. Его интересовало, весь ли окорочек крупного лисовина скормит орлятник птице. Турганбай же с самого начала засомневался, не много ли будет для птицы ойтамака, но насмешливый предсказатель Жиренше разозлил его, и кусбеги в сердцах бросил беркуту всю лисью ляжку. Когда беркут насытился и у него от обильной еды заметно раздулся зоб, Жиренше с головою укрылся шубой и, в наплыве чувств, ущипнув за ногу лежавшего рядом друга, беззвучно засмеялся. Именно на самолюбие и упрямство Турганбая расчитывал Жиренше, замышляя свое коварное дело. Ни один орлятник не потерпит, чтобы ему высказали в глаза, что он неправильно кормит птицу, и Турганбай, сам чувствовавший, что для охотничьей птицы слишком грузный корм нежелателен, накормил ее до отвалу, строптиво противостоя словам Жиренше: «Накормишь этой едой орла, он завтра потеряет силу...»
Наутро Жиренше и Абылгазы выехали с охотой Абая. Зверь долго не попадался, и только заполдень джигиты-загонщики выгнали со склона, поросшего густым кустарником, матерого лисовина. Несмотря на то, что беркут Абылгазы так и рвался с его руки, Жиренше не позволил ему пускать птицу, и в воздух поднялся один лишь Карашолак Он быстро настигал зверя.
Абай, Жиренше и Абылгазы сидели на конях рядом, Абай залюбовался стремительным полетом своего беркута и с ликованием, насмешливо крикнул Жиренше:
-Смотри, как пошел! Что ты скажешь теперь, предсказатель Жиренше?
-Ладно, посмотрим! — отвечал ему Жиренше. -Лиса еще не приторочена к твоему седлу! Рано еще ликовать!
Лиса металась в кустах, беркут мощно и стремительно упал на нее с воздуха. От удара зверь был мгновенно придавлен к земле, распластан на ней, огромная птица сидела на его спине.
— Взял! Замял когтями! — вскричал Абай.
Он и Ербол во весь дух поскакали к кустам, где беркут тяжко трепетал крылами Турганбай и Жиренше поскакали следом.
И вдруг лисица, отчаянно извернувшись, смогла вырваться из когтей беркута, сбросить его с себя, и нырнула под колючий куст. Это случилось, когда всадники были почти рядом. Пошатываясь, она показалась с другой стороны кустов, мелькнула по прогалине и скрылась в густых неприступных зарослях колючки. Абай и Ербол осадили коней перед их стеной. С досадой хлопая себя по бедрам ладонями, кружились на своих лошадях перед кустами. Лиса исчезла.
Подъехал Жиренше, ничего не стал говорить, лишь ухмыльнулся, покачиваясь в седле и с откровенным издевательством поглядывая на Абая и его кусбеги Турганбая. А те принялись, как вчера Жабай, неудачу свою сваливать на колючие кусты.
Турганбай с угрюмым видом бормотал, сажая на руку ловчего беркута:
— В Карашолаке течет кровь Жанбауыра… Идите вы все… Кто больше всех знал об этих птицах? Не Уали-тюре, разве? Конечно, он! И Уали-тюре говорил: «От когтей Жанбауыра никакой лисе не уйти. Но в колючих кустах он не начнет бой со зверем...»
Утешили ли эти слова самого кусбеги, было непонятно.
Охоту на этом пришлось закончить, лис больше не попадалось. Вскоре обе группы вернулись к шалашам. Жиренше всю дорогу допекал Абая тем, что он еще и сам не знает, какой у него великолепный беркут.
В шалаше упрямый Турганбай опять кормил досыта ловчую птицу своим кровавым ойтамаком.
Абылгазы и в сегодняшний вечер тайком проверил, каков жир под крыльями Карашолака, и убедился, что жировые комочки стали больше И с большей уверенностью, чем вчера, высказал такое мнение:
— Завтра Карашолак даже не схватит лисицу. Мимо пролетит, не упадет на нее
— Ну, ты говори да не заговаривайся! — рассердился на него Абай. — Шайтан, что ли, развязывает тебе язык? В Кыргыз-Шаты объявился новый шаман-бахсы! Тоже мне, прорицатель!
А Жиренше, как и вчера вечером, накрылся с головою шубой и вдоволь нахохотался под нею. Высунув бородатую голову из-под нее, добавил ко всему сказанному им:
— В таком случае, могу еще вам предсказать: за целую неделю ваш беркут не возьмет ни одной лисы
Следующим утром обе охоты вышли полевать раньше обычного. Но и в этот день зверь не попадался. Лишь под самый вечер спугнули одну лисицу. И тут все убедились, что предсказание Жиренше верно: Карашолак стремительно полетел на добычу, настиг зверя, но не упал на нее, пролетел мимо и самым нелепым образом сел на камень и смотрел, как она уходит в расщелину меж валунами.
Жиренше цели своей достиг: Абай, Ербол и Турганбай совсем пали духом и с унынием посматривали на своего прославленного беркута. Хитроумный насмешник, Жиренше сел на коня, кликнул с собой своего джигита-загонщика и, даже не попрощавшись с Абаем, удалился мелкой рысцой восвояси, к своему прежнему охотничьему лагерю Жабая Он звал с собой и Абылгазы, но тот, не желая больше принимать участия в охотничьих распрях против Абая, отпал от Жиренше и остался в лагере Абая. Орлятнику Турганбаю прямодушный Абылгазы нелицеприятно сказал:
-Ты оплошал с Карашолаком. Отдай его на три дня мне, и я выправлю его. Здесь не место обидам.
Теперь и Абай начал понимать, что кусбеги Турганбай в чем-то ошибается.
-Делай, как он сказал. Не настаивай на своем, оставь свое упрямство
Пока птицу выправляли, приводили в боевое охотничье состояние, Абай не выезжал на охоту, оставался в лагере. Он понимал, что Жиренше хотел его выставить на смех и добился своего, но обиды на него не имел, понимая, насколько сам зашел далеко, увлекаемый охотничьим тщеславием и самомнением. Абай на три дня засел за книги, что прихватил с собой в коржыне. Приказав жарче развести огонь в шалаше, целыми днями жарил обильный куырдак из жирного архарьего мяса и печенки, насыщался телом и духом, читал, отдыхал, наслаждался жизнью на свободе.
Вскоре Абылгазы и Турганбай объявили, что беркут выправился, и вновь начались охоты. Но, несмотря на то, что Карашолак работал с прежней неутомимостью и охотничьей страстью, добычи с полевания приносили мало. Зверь не попадался — за четыре дня загонщики выгнали на беркута всего двух лисиц.
Тогда, посовещавшись меж собой, охотники пришли к Абаю со своим решением. Зверя здесь, на Кыргыз-Шата, не осталось, лисы ушли по распадкам на высокогорный безлюдный участок Машан Охоту надо перевести туда, и пока снег еще не глубок, перекочевать, не теряя времени Меткий стрелок Башей присоединился к мнению орлятников: добыв немалое число архаров и оленей, он также объявил, что зверь ушел на высокогорный Машан и на Бугылы
Машан не относился к Чингизской волости, и там, на пограничье, проживали самые дальние из племен Тобыкты, с которыми Абай никогда еще не встречался. С ними соседствовал род Каракесек. Абаю было неизвестно, остаются ли в тех местах на зиму люди, и ехать в такую даль, глядя на быстро надвигающиеся холода, ему вовсе не хотелось. Он начал читать — и ему уже ничего другого не хотелось, охотничий пыл в нем угас. Если зверя уже не стало, то надо вернуться домой, полагал он. Однако вся охотничья ватага, включая и стрелков из фитильного ружья, желала продолжать охоту, и Абаю ничего не оставалось, как подчиниться общему решению. Иначе его друзья, заядлые охотники, могли подумать, что он отказывается от дальнейшей охоты по малодушию и лени. И Абай решил перекочевать вместе со всеми на Машан, а уже оттуда, через перевал Чингиза, миновав гору Кыдыр, вернуться в свой родовой аул Жи-дебай.
Расспрашивая более осведомленного Абылгазы об округе Машан, Абай составил себе общую картину: в предгорье, называемом Кара-су Есболата, можно устроить временный перевалочный лагерь, откуда и отправиться объединенным охотам в нагорье Машан через отроги Бугылы. «Соберемся там, а наутро ущельями Бугылы проберемся на Машан, успеем поставить шалаши еще засветло» — рассуждал Абылгазы.
Так и договорились. Абылгазы уехал к своим общим с Жиренше шалашам, чтобы, переночевав там, на следующий день дождаться охотничьего каравана Абая и затем отправиться общим караваном в Карасу Есболата.
Утром охотничий лагерь был разобран, добыча собрана в поклажи и погружена на вьючных лошадей. С ними к стоянке Абылгазы-Жи-ренше были отправлены Смагул, Турганбай и остальные охотники. Абай же решил выехать к Карасу отсюда напрямик, с ним остались только Ербол, Шаке и Баймагамбет.
К полудню четверо путников, выбравшись из ущелья Кыргыз-Шата, спустились в долину Ботакана. И здесь снег лежал тонким слоем. Места были всем знакомы, сюда каждое лето прибывали кочевья аулов Иргизбая. Выстоянные, хорошо откормленные, надежно подкованные крепкие лошади шли ровным бодрым ходом, известным как «булан куй рук» — степным аллюром. Белый снег, выпавший в прозрачные студенные дни, лежал нетронутым, пушистым и чистым. Никакой помехи конскому ходу не было от него. Но, учитывая, что снежный покров был все же выше лошадиных бабок, всадники шли по бездорожию друг за другом вслед, гуськом.
Головным ехал Шаке, он был моложе всех, но слыл отменным наездником, к тому же часто охотился в этих местах и хорошо знал их. Старшие, Абай и Ербол, охотно доверились его опыту и расторопности.
С утра день выдался туманным и мглистым. Позднее туман поднялся, явил взору путников дальние вершины Баканаса, Казбалы, но солнце не проглянуло. По серому небу побежали к северу быстрые тучи, похожие на горбы огромного стада верблюдов. Но в небе иногда появлялись недолгие белесовато-желтые просветы, словно бы обещавшие скорое вёдро. В воздухе стоял бодрящий легкий морозец без ветра.
Абай, поручив племяннику быть ведущим, ни о чем не беспокоился в пути и, не оглядываясь вокруг, весь ушел в думы и воспоминания. Они были сладки и печальны, светлы и пасмурны — ведь в этих местах, на Ботакане, прошли годы его детства и отрочества. В душе его проснулась благодарная любовь к умершей бабушке Зере, к матери Улжан. Проезжая краем долины Ботакана, по месту стоянки аулов, безошибочным взором детской любви узнал ложбинку, где много лет назад находилась их белая Большая юрта. Именно здесь, на этом месте, он ощутил свой человеческий разум и впервые понял, что уже способен на большие взрослые дела. Был жаркий полдень, когда Абай и Ербол, еле живые от усталости, вернулись с поминального аса Божея. И мама Улжан положила их отдыхать в отдельной юрте, и они, почти не спавшие три дня и три ночи, рухнули на приготовленные для них постели и мгновенно уснули мертвым сном. А когда через двое суток проснулись, его милые матери закололи ягненка и преподнесли ему, на блюде, как взрослому джигиту, голову барана. Ему было тогда шестнадцать лет, и все это случилось здесь, в этой припорошенной белым снегом холодной долине Ботакана.
Здесь перед ним витает дух и образ старенькой бабушки Зере -ему представляется, что стоит только закрыть глаза и протянуть руки, как они охватят сухонькую, легкую руку ветхой старушки. Ее негну-Щиеся, скрюченные от болезни и старости пальцы гладят его по голове… Он не заметил, как слезы навернулись в его глазах. Призвав священный ару ах своей бабушки, Абай прочитал молитву из Корана и просил Бога благословить и упокоить ее душу. Помолившись, провел ладонями по лицу и просветленными глазами посмотрел вокруг.
Правоверные читали молитвы на могилах, за дастарханом, или в установленные дни, такие, как айт, но Абай молился всякий раз, когда давно усопшая бабушка ясно представала перед его внутренним взором, вот как сейчас, и он начинал сильно тосковать по ней, ощущая с пронзительной болью утраты, что ее уже нет на земле. Обернувшись в седле, он долго смотрел назад, на предзимнюю заснеженную долину Карашокы, на убеленные горы Казбалы, и в голове его ясно прочиталась мысль: «Надо запомнить, как они выглядят зимой!»
Воспоминание о летнем дне в Ботакане пробудило в его памяти еще одно давнее, незабываемое, далекое...
В облачном небе воссиял лучезарный облик возлюбленной юности Абая — Тогжан. Вон там, на одном из невысоких холмов Бота-кана, стоял он, и к нему прискакал друг Ербол, принес чудесную весть от Тогжан. Затем была поездка в Жанибек, и возвращение… Было свидание в зарослях прибрежного тальника, страстные поцелуи с любимой при луне, ночь шорохов листвы и трав, ночь шепотов из уст в уста, — все это в один миг проснулось и ожило в душе Абая. Воскресшие мгновения счастья, воссиявшие в памяти картины той лунной ночи в Жанибеке, уйдя в эти томящие душу миражи прошлого, Абай не представлял, где он сейчас находится, куда едет по этой заснеженной степи. Он словно впал в какое-то продолжительное беспамятство. Закрыв глаза, он словно читал книгу несбывшейся мечты, написанную кровью сердца. Тяжко вздохнув, он снова оплакивал в душе утрату своей Тогжан.
Непонятно было, сколько прошло времени в этом безумстве грез и мечтаний — и вдруг подлинная жизнь ворвалась в этот мир фантазий Абай вздрогнул. Его словно пробудили от сна, где он находился в объятиях любимой. Он пришел в себя.
Конь его стоял. Рядом были спутники, лошади их также стояли на месте, сбившись в кучу. Дул сильный ветер, разносивший мелкий снег, белесая мгла закрыла дали. Всадники и кони старались встать спиной к ветру, вокруг них взвихривался, словно дымился, белый снег. Абай не заметил, как сильно изменилась погода. Он встревоженно спросил у Шаке:
— Что это? Поземка? Или буран?
— Сам не пойму. Снег валит сверху, закидывает снизу. Круговерть какая-то.
— Только бы не заблудиться. Оу, парень, ты уверен? Правильно мы едем? — спросил Ербол у юного Шаке.
Но у того уверенности не было. Поэтому он и остановился, чтобы посоветоваться со старшими.
— Для попавших в буран проводник — ветер. Надо было по ветру определить, как двигаться к Карасу Есболат. Но мы ехали по знакомым местам, и я не следил за ветром. Немного задумался — вы же знаете, степь водит. Когда долго едешь, всегда задумываешься. И даже не заметил я, откуда пришел ветер. Может, вы заметили, ага? -неуверенным голосом спрашивал Шаке у Абая.
Но Абай всех удивил, спрашивая:
— Е, а ветер-то когда начался? — он говорил, словно только что проснувшийся человек.
Синеглазый, с красным от холода лицом и носом, Баймагамбет прыснул в кулак, глядя на Абая. Выяснилось, что только он один из четверых проследил, с какой стороны пришел ветер, и смог определить, какого направления надо держаться.
— Надо ехать так, чтобы ветер дул в лицо чуть справа. Тогда и не упремся в какое-нибудь ущелье.
Однако Шаке не согласился с ним.
-Тебе показалось, что ветер пришел справа. Он начал дуть прямо в лицо, нам теперь так и надо ехать. Чтобы ветер — прямо в лоб коню.
Заспорили. Тогда Шаке обратился к старшим:
— Если будем стоять здесь и разбираться, то совсем собьемся с дороги Надо ехать. Или ведите сами, или дайте мне вести. Я уверен — ехать надо против ветра! Решайте скорее, стоять на месте нельзя!
Абай видел, что Шаке среди них-самый решительный, и он положил, что надо довериться ему Абай больше не колебался. Он невольно залюбовался мужественным юношей.
-Айналайын, Шаке, полагаемся на тебя. Трогай коня, мы за тобой!
-Тогда надвиньте поглубже тымаки, и вперед! Укутайтесь хорошенько! Надвигается большой буран!
Шаке поставил своего темно-серого навстречу ветру и, хлестнув коня камчой, с места взял крупной рысью.
За ним последовал Абай, надвинув тымак на самые брови и плотно запахнув на груди шубу. Круп темно-серого жеребца Шаке раскачивался впереди, округлый, словно перевернутая чаша для кумыса, Абай не отрывал взгляда от него, вплотную следуя за конем передового — след в след. Снежные махи бурана накрыли всадников с головой, и они ринулись в белую клокочущую мглу степи.
Шаке не снижал рыси своего скакуна, хотя тому было нелегко пробиваться сквозь снежную колючую муть. Мягкие хлопья снега, с утра падавшие с неба, сменились теперь ледяной крупой, которая хлестала в лицо всаднику и в лоб коню. Ехать против ветра становилось все труднее.
Темно-серый жеребец под Шаке все чаще начинал изгибать шею и коситься назад, ему хотелось самому следовать за другими лошадьми, пряча морду за их широкими крупами. Сильные порывы ветра относили его темную длинную челку назад, словно стремясь вырвать ее по волоску ледяными пальцами. Шаке видел, что темно-серому все труднее бороться с ветром, и хозяин все чаще пускал в ход плетку, чего раньше он никогда не позволял себе делать.
Саврасый скакун Абая шел за передовым, темно-серым, словно прилипнув лбом к его крупу: конь сам догадался, что так ему легче пробиваться через ледяной ветер. Но самого Абая передний всадник ничуть не спасал от хлестких ударов ветра в лицо, и скоро усы, борода, брови и ресницы всадника покрылись снежной сединой. Он низко склонился к луке седла, пытаясь укрыться под козырьком тымака, но все было напрасно. Ветер безжалостно проникал под тымак ледяным лезвием и колол, резал виски и щеки, бросал в шею, за шиворот пригоршни снега
Холод начинал одолевать Абая. Опасаясь обморозить лицо, он пытался растирать его рукой, но очень быстро пальцы его онемели и стали как ледяные култышки, было трудно удерживать поводья и камчу. Непроизвольно тело его начало раскачиваться в седле, клонясь то на одну сторону, то на другую, то, припадая, на гриву коня. Абай выбивался из сил. Ветер, свободно гулявший под просторной шапкой, невыносимо холодил виски, в голове началась ломота. Руки окончательно задубели, Абай не мог запахнуть полы шубы, ветер разносил их в стороны, колени обмерзли до бесчувствия
Он долго крепился, стараясь не показывать другим своего состояния, но вскоре окончательно изнемог и вынужден был попросить отдыха. Крикнул Шаке, и тот остановил коня, который тотчас повернулся хвостом на ветер. Другие кони тоже встали, отвернувшись от ветра и низко опустив головы.
Путники спрыгнули с лошадей и, укрываясь за ними, сойдясь вместе, сблизили головы и стали разговаривать в крик.
-Апырмай! Мороз-то как крепчает! — заметил Ербол.-Буран усиливается!
— Только бы не затянулся! А то беда! — крикнул Абай. — Против ветра идти невозможно — голову не поднимешь! И ничего не видно! -он почти с тоской заозирался на сплошную, завихревшую, воющую белую мглу.
Воспользовавшись передышкой, все вытащили платки и обвязали головы, поверх натянули тымаки.
Шаке, молодой джигит, закаленный на охотах, с красным от мороза лицом, выглядел лучше других. Он с решительным видом сказал:
— Надо ехать! Если мы неверно применились к ветру, то уже ничего не поделаешь. А если верно, то даже таким ходом будем к вечеру в Карасу Есболата. Быстрее идти не сможем, буран мешает. Торопиться не будем — если сбились с пути, то зачем спешить! А ехать потихоньку, осматривая местность, тоже не можем — мороз крепчает, да и не видно ничего. Абай-ага, крепитесь, нам предстоит еще один длинный переход без остановок. — Так закончил Шаке и, подойдя к своему темно-серому, крепче подтянул подпруги, проворно вскочил в седло.
Абай и остальные молча сели на коней и привычно последовали за молодым джигитом Шаке.
В буран непонятен был ход времени-то ли много его прошло, то ли остановилось на месте. Лошади безостановочно шли быстрой рысью Ветер, ровно и уныло свистевший в уши, временами вдруг принимался выть, визжать, словно впадая в неистовство. И устанавливался постоянный унылый свист, от которого, казалось, глохли уши -ничего другого не было слышно. От холода немело и ослабевало измученное тело. И вдруг вдали возникали странные звуки: то ли принимались выть волки, алчущие свежей крови, или чей-то нечеловеческий голос как-будто принимался читать утреннюю молитву.
О, это была родная степь, великая Арка, вмиг превратившаяся из доброй матери в злую мачеху. Вот в этих самых местах, где сейчас принимает мучения Абай, на весенних джайлау прошло детство его, здесь была золотая его колыбель! Теперь от холодного дыхания степи веяло смертью, Она словно готовила ему ледяную могилу.
Говорят: мир показался с ладошку. Это когда все исчезает, остается одно страдание. Нет больше ни степи, ни гор, ни высокого неба. Только одна вихрящаяся снежная пелена, волчий вой ветра и четыре коня… Мир сжался в комочек, его можно зажать в ладони Название тому, что открылось сейчас Абаю, он прочитал в русских книгах: хаос, стихия. Он запомнил, в начале был хаос. Как игра кипящей воды. Как обрушивающася морская волна, перемешивающая водовороты, пену, прибрежный песок. Истинно — всякому человеку, видящему хаос в преддверии своей погибели, мир может показаться с ладошку.
И вдруг ветер сразу стих, будто оборвался.
Абай воспрянул, в нем пробудилась надежда. «Апырмай! Неужели спасен?.. Услышаны мои недавние мольбы… похожие на безнадежный, сиротский зов».
Шаке натянул поводья, остановил коня. Другие всадники тоже остановились, сгрудились вокруг него, оживленно заговорили.
— Кажется, утихло! Неужели погода сама захотела помочь нам?-воскликнул молодой Шаке. — Но где мы? Давайте посоветуемся.
Снег продолжал идти, но больше не сек лицо ледянистыми крупинками, а плавно падал сверху легкими хлопьями. Ветер улегся совсем, однако вдруг нагнало сплошного густого зимнего туману. Снег валил все гуще Путники пообтряхивались, разминали ноги и бодрыми голосами начали совет. Но к этому времени короткий зимний день уже закатывался, подступила ночь. И к тому, что надвинулась темнота, добавилась густая непроницаемая мгла зимнего тумана, сквозь которую ничего нельзя было различить.
Напряженно всматривающиеся во мглу глаза что-то начинают видеть — однако, что там чернеет впереди? Неужели зимовье? Или вдруг возникают перед глазами какие-то темные комочки, похожие на овец в бегущем стаде. Каждый из путников видел что-нибудь подобное, но, боясь ошибиться, никак не обозначал своих зыбких видений. Лишь слышались настороженные восклицания.
— Ей, что там виднеется?
-Что-то чернеет!
-Сзади, посмотри, мы проскочили! Уж не зимник ли чей?
Четверо стояли на снегу, указывая в разные стороны туманной мглы, но все оказывалось напрасным. Темные крыши зимника оборачивались каменными выступами на крутосклоне близкого холма, стадо овец превращалось в верхушки кустов тавологи, пригнетенных снежной шапкой.
Путники снова начали терять надежду. Самым тревожным было то, что, несмотря на утихший буран было неясно, куда же направиться в этом бескрайнем белом безмолвии ночи. Баймагамбет, с самого начала не соглашавшийся с Шаке, теперь винил его в том, что вел их неправильно: при такой быстрой езде, сплошь на рысях, они давно уже могли бы вступить в Карасу Есболата. И он повторял, когда они проезжали мимо какого нибудь приметного места: оврага ли, ложбинки или одинокого холма:
-Да не похоже это на окрестности Карасу! Я их хорошо знаю! Там все ковыльные холмы идут, каменные сопки, начинаются отроги хребта, а здесь, посмотрите! Одна луговая низина, да речки малые, да озера с камышами. Мы далеко уклонились в сторону! — уверял Баймагамбет
Маленькая ватага всадников двинулась вперед в сомнениях и тревогах. Солнце село, сразу стало темно, как глухой ночью. Путники ехали в неизвестность. Чтобы дать хоть какую-то передышку коням, остановились у неизвестного родника, пустили их попастись на подножном корму. Абай с трудом сполз с седла и мешком рухнул там, где коснулись его ноги. Поговорил с Ерболом о выборе дальнейшего пути, но и тот не мог сказать ничего утешительного. Он тоже был на исходе сил. Однако, даже несмотря на крайнее утомление и тревогу, не преминул бросить шутку:
-Мы с тобой всегда были выносливы при езде по ровной столбовой дороге Мы преодолевали бесконечно долгие пути, про которые можно было сказать: « Кудай велит идти, ну, и шагай себе!» Да-а, у нас с тобой еще не было случая, чтобы мы заблудились, даже в безлунные осенние ночи, — помнишь? А сейчас совсем другой оборот, Абайжан Оказалось, что мы с тобой ни на что больше не годны, дружище. И не нам с тобой дано отыскать в этой огромной степи маленький охотничий шалашик! Да еще и в неразберихе такого бурана, да еще ночью по бездорожью! Воистину таю легче найти иголку в стоге сена, чем в ночи этот шалаш, размером с клубок ниток! Так что помалкивай, дружище, пусть лучше Шаке справляется! Или ты, может быть, владеешь особенным искусством совершать чудеса?
Абай никаким таким искусством не владел, он только через силу усмехнулся. Шутка Ербола ввергла его в печаль. Тревожные сомнения не оставляли Абая.
Когда после короткого отдыха вновь сели на коней и тронулись в путь, как и прежде, под предводительством Шаке, в мутном, темном пространстве ночи вдруг раздался грозный шум.
Этот свистящий, воющий, надвигающийся шум означал грозное предвестие нового урагана, еще более страшного, чем утренний. Буран утром ревел и выл, словно голодная смерть, а этот ночной — завыл как бездомная великая сука окаянной ночи. Мороз теперь навалился намного свирепее, чем днем. За считанные мгновения путники степи вновь потеряли всю свою уверенность и надежду
Заохали, неуклюже по-мужски запричитали.
-Апырмай! Опять буран налетает!
— Как нам быть, о милосердный Кудай!
-Беда! Большая беда надвигается!
— Идти дальше, не видя ни зги? Или остановиться и переночевать, укрывшись где-нибудь?
— Шаке, ветер переменился! Что будем делать? — этот вопрос задал Ербол, когда остальные высказали свое и умолкли.
Шаке ответил, что не надо прекращать движения, но и не нужно продвигаться быстро. Надо избрать медленный путь. А заночевать можно только в человеческом жилье, иначе смерть от холода.
И снова путники потянулись за юным Шаке. И опять был бесконечно долгий, мучительный переход На этот раз к пыткам холодом и голодом присоединилось мучительство сна. С утра люди не ели ничего, намерзлись, но испытание голодом было менее опасным, чем соблазн сна на морозе. Всадники еле держались на седлах. И вдруг раздался возглас Абая:
— У меня ноги закоченели! Я не чувствую своих ног! Никогда не знал, что у человека ноги мерзнут на коне! А у тебя как, Баймагамбет?
Молодой нукер тоже сильно замерз и ослабел.
— Может быть, остановимся где-нибудь, отдохнем, попробуем вздремнуть? — предложил он.
Остановились, снова стали совещаться. Опять мир для этих людей сузился до размеров пространства, куда едва помещались четыре конские головы. Лошади тоже были измучены, буря, снег и холод изнурили животных не меньше, чем людей. Люди же выглядели совсем беспомощными, покорными. Степь поймала кочевников в свою западню.
— Если будем ложиться, то надо хоть валун какой-нибудь найти, с подветренней стороны лечь.
Еле державшийся в седле Ербол вскричал:
— Какой еще валун! Где ты найдешь его? Предадимся воле Аллаха, ляжем под брюхо лошадям!
Так и сделали. Поставили коней по кругу, сами легли, тесно прижавшись один к другому, прямо на снег на том месте, над которым склонились сдвинутые лошадиные головы.
Дикий ночной ветер завывал в темноте, казалось, метель решила за что-то мстить людям и довести свою месть до конца. Абай лежал, уперевшись головою в колени Ербола. Абаю представлялось, что все тело его кружится в холодном пространстве, наполненном воем ветра, и вокруг него кружились тела его спутников и их лошадей, и сама земля уносится, кружась, словно шар перекати-поля под ударами вселенского урагана. И голова кружится, сама по себе, отделившись от тела и от всей остальной буранной круговерти. В ушах стоит несмолкаемый гул. От холода, глубоко проникшего внутрь тела — тошнит. Мир внешний постепенно исчезает, мысли путаются, как в бреду. Абай впал в тяжелое забытье.
… Неизвестно, сколько времени спали Первым пришел в себя Ербол.
— Ей, джигиты! Не хватало еще, чтобы сон убивал! Вставайте! На таком морозе сон — это смерть! Поднимайтесь, встряхнитесь, джигиты! -Так кричал Ербол, и спутники его тяжело просыпались, разгребали снег, засыпавший их тела, поднимались на ноги.
По-прежнему была глубокая черная ночь, и белесая муть пурги, и волчий вой ветра. Все четверо кочевников стряхивали с себя снег, энергично охлопываясь. Сильно замерзли и молодые джигиты, они стали счищать рукавами, плетками снег, запорошивший лошадей, и быстро согрелись. Абай же чувствовал, что от холода ему никак не отойти.
-О, Аллах праведный, не помню я, чтобы когда-нибудь так мерз! — пожаловался он. — Холод пробрал до костей.
Он стал расхаживать взад-вперед, охлопываясь крест-накрест под мышками, подтопывая ногами, стараясь разогнать кровь.
Вновь усевшись на коней, четверо двинулись в путь.
— Ясное дело, что заблудились, — говорил Абай перед тем, как выехать. — Теперь поедем хоть куда-нибудь. Только для начала, чтобы коней разогреть, надо с часок проскакать быстрой рысью.
И действительно, от быстрой езды согрелись и лошади, и всадники. Так они ехали долго. Наконец, в белесой мутной мгле ночи неясно обозначился рассвет дня. Где-то вверху, в небесной вышине, засияла тоненькая желтоватая полоска. Шаке, жалея лошадей, перевел их на мелкую рысь.
Время подвигалось к полудню. Солнечный свет едва пробивался сквозь буранную пелену Метель не прекращалась.
Шел второй мучительный день блужданий кочевников по буранной степи. Они ехали сквозь метель по бесконечному снежному пространству мимо незнакомых холмов, по глубоким ложбинам, оврагам. Не разговаривали. Каждый ушел в себя, мысль у всех была одна: когда-то ведь должен утихнуть буран. Он продолжался весь день. Стали через каждый час делать остановки, чтобы подкормить лошадей.
Наконец все решили, что надо попробовать ехать так, как советовал Баймагамбет: чтобы ветер дул не в лоб, а чуть сбоку. Если он прав, то отряд охотников ушел далеко в сторону от Карасу Есболата. И они могли оказаться возле самого дальнего джайлаутобыктинцев-Улкен Карасенгир. А возможно, они ушли намного южнее и проникли на земли рода Керей, которые уходили в беспредельные безлюдные степи. Пугающею была мысль: если все оказалось так, то на какое же расстояние они ушли в сторону от цели и сколько времени и сил понадобится теперь, чтобы выправить путь и добраться, наконец, до Карасу Есболата? Измученный разум кочевников, оголодавших, ослабевших, сосредоточен был только на этой мысли.
Теперь дальнейший путь определял Баймагамбет, он ехал впереди отряда.
Абай чувствовал, что он болен. Если быстрое движение, постоянная тряска в седле порой согревали его тело, то где-то глубоко внутри него засел леденящий колючий озноб. От него расползалась по всему его существу нехорошая слабость. К вечеру, когда они вновь остановились передохнуть, Абай едва мог слезть с коня и, передав поводья Баймагамбету, тут же рухнул возле большого камня.
Его спутники тоже, спешившись, пристроились на земле, кто как мог. Никто ни с кем не разговаривал. Все были смертельно измучены. Каждый оставался со своими мыслями наедине.
Абая притягивала к себе земля. Одеревеневшее, бесчувственное тело раскинулось на ней, ощущая великий ее покой Он подумал, что близится час его прощания с жизнью. Но на душе не было страха. Наоборот: какая-то облегчительная радость сопровождала его мысль о смерти. «Приди, забери и успокой», — почти с ликованием думал он. И вновь пришли вчерашние воспоминания: о бабушке Зере, о милой матери, о светлых днях его юности, о первой любви. Вчера эти воспоминания были грубо прерваны внезапно начавшимся бураном, а теперь они вернулись, и он лежит на земле, и, может быть, умирает, и прощается с милыми его душе людьми этого мира… Тогжан! Она тоже прощается с ним, оставаясь на земле. И бабушка Зере прощается с ним, давно покинувшая эту землю.
Абай сидел, прислонившись к холодному камню. И горькая скорбь, наконец, подкатила к его сердцу «Неужели эго мое прощание с теми, кого я любил на этой земле? Так ли уж близка моя смерть?»
Вдруг ему показалось, что он слышит слабый человеческий голос, чей-то далекий крик. Абай вздрогнул: наверное, он сходит с ума. Спутники его, каждый, скорчившись по-своему, спали вокруг на снегу. И тут голос явственно послышался снова. Теперь Абай уверился, это был настоящий живой человеческий голос!
Абай вскочил на ноги. Он вдруг почувствовал, что совершенно здоров. Выпрямившись во весь рост, он выгнул грудь и трижды громко, протяжно крикнул в ответ. Измученные, лежавшие на земле кони подняли свои головы и навострили уши Ербол и два молодых джигита испуганно вскочили с места, разбуженные внезапным криком Абая
Ербол бросился к Абаю:
-Что случилось, Абай, почему ты кричишь? — спрашивал он, схватив за плечи и тревожно глядя на друга, полагая, что он застал его в бреду горячки.
Но Абай отстранил его и возбужденно ответил:
— Кричите! Все кричите! Я только что слышал человеческий голос! Кричите громче!
Буран свирепствовал с прежней силой. Все четверо закричали вместе, потом прислушались. Наконец им показалось, что с подвет-ренней стороны движется среди снежных вихрей в их сторону какое-то темное пятно. Четверо снова закричали, замахали руками. И в ответ донесся слабенький крик, относимый ветром. И вскоре из белой буранной круговерти, из дымящейся снежной мути вывалился и оказался совсем вблизи четверых путников всадник. Высокий джигит сидел на выбеленном снегом коне, сам весь обсыпанный с головы До ног снежными хлопьями. В поводу он вел за собой второго коня.
-Уа, живы ли вы? Живы-здоровы, милые мои?-радостно прокричал он, спрыгивая с коня.
И Абай первым узнал его по голосу.
-Абылгазы, родной! — вскричал он. — Айналайын, да неужто ты, Абылгазы? — кинувшись к нему, он порывисто обнял его. Это действительно был Абылгазы.
— Откуда?
— Как откуда? Разыскиваю вас! Аллах милосердный, дай нам всегда такую удачу! Разве мог я надеяться, что найду вас в такую бурю! Я просто места себе не находил, не мог сидеть спокойно, решил искать вас, чтобы хоть самому успокоиться! Не обморозились? Обессилели, наверное! Как ваши кони? Еще держатся? Скорее садитесь в седла, дотемна разыщем жилье, там и отогреетесь!
Веселый, бодрый его голос словно влил силы в измученных путников, Шаке и Баймагамбет побежали за лошадьми и вскоре привели их, успевших изрядно отдохнуть. Все вскочили в седла и тронулись за Абылгазы.
Они оказались недалеко от горы Машан. Теперь впереди скакал Абылгазы, с заводной лошадью в поводу. Рядом поспевал, разговаривая с ним, Ербол. Абай, вновь почувствоваший упадок сил, пустил своего саврасого, ничуть не потерявшего резвости за эти два тяжелых дня, вплотную за их лошадьми. После взрыва радости от встречи с Абылгазы, Абай вроде почувствовал себя совсем здоровым, но теперь снова ощутил слабость и дурноту. Все тело его ломило, будто избитое. Порою, когда он прикрывал глаза, ему казалось, что он стоит на месте, а горы и вся земля, тонущая в вихре степной метелицы, бегут мимо него. И выплывая из этого зыбкого состояния полубреда, Абай снова пытался разобраться в том, чувствует ли он себя больным или нет. «А может быть, меня одолел сон, и все это я вижу во сне? Или я на самом деле заболел?» — думал он. И тут же проваливался в какие-то зыбкие неспокойные грезы, изломанные половинчатые мысли. Изредка до его сознания доходили обрывки разговора Ербола и Абылгазы.
Ехавший влотную к Абылгазы, Ербол льнул к нему и все расспрашивал, жутко улыбаясь своим мохнатым от налипшего снега лицом:
— Нет, ты все же расскажи мне, как ты сумел разыскать нас? Тебе что — ведомо ясновидение? Разве обыкновенный человек отважится пойти один на поиски в такую погоду?
— Уж и не говори! Но сегодня можешь не называть меня человеком! Сегодня, братишка, я серый волк из этой долины.
— Так ведь и волк не выходит на добычу в такую погоду! Он рвет то, что попадется поблизости от своего логова...
— Думаю, во мне совесть заговорила. Я все время хотел загладить свою вину перед Абаем, за то, что помогал Жиренше разыгрывать его из-за беркута. А уже вчера около полудня вдруг подумал, что вы можете заблудиться в метель. Утром я видел, как вы поднимались к Ботакану — смотрел с вершины Шакпака. И когда началась метель, вы остановились и стали совещаться. Если дальше вы не сбились бы с пути, то как раз мы встретились бы где-то за Жыланды. Но не встретились. И мне стало ясно, что вы сбились с дороги и заблудились. Не приметив, откуда подул ветер, направились на Коксен-гир, в земли рода Керей, в степи без конца и края. А мы вовремя прибыли на Машан, в Карасу Есболата. Начался буран, стали кричать вам, голос подавать, чтобы вы знали, где мы находимся. Утром отправил свое кочевье дальше, на Машан, а сам кинулся разыскивать вас.
— И где ты думал нас найти?
— Поехал наугад, полагаясь на свое чутье. Я знал, что если вы будете держаться одного направления, привязываясь к ветру, то рано или поздно поймете, что заблудились, и потом отыщете правильную дорогу. Все равно выйдете к склонам Бугалы или Маша-на. Вот я и крутился целый день между горами. Перед вечером напал на ваши следы, но на открытых местах их уже замело. Тогда я взял направление наугад и поскакал, и все время подавал голос, всякий раз кричал через такое время, за которое успеет вскипеть чай.
-А не думал ты, что сам можешь заблудиться?.. Я тебе скажу, Абылгазы, ты не простой человек! На худой конец-ты, наверное, ясновидец-бахсы. Открой свою тайну, Абеке!
Абылгазы всерьез воспринял шутку. Он был кочевник, тысячелетние обычаи и верования народа были в его крови, он верил в гадания на бобах: «кумалакши», гадальщики на кумалаке имелись среди его предков. Но что бы там ни было, Абылгазы мог, если это было необходимо, в безлунную ненастную ночь найти в открытой степи какой-нибудь маленький одинокий кустик тобылги, намеченный заранее. В кромешную метель, когда и ушей коня не видно, Абылгазы выезжал в дальний путь и мог безостановочно ехать хоть неделю, причем следовал по ровному, словно пущенная стрела, пути и всегда выходил точно к тому месту, куда следовал… Эту свою природную способность кочевник не называл ясновидением или шаманством, ему она не представлялась сверхъестественной. Он ехал и буднично рассказывал Ерболу о т°м, как действовал, чтобы найти их.
— То, что я не плутаю в степи или горах — это не бахсы во мне подсказывает. Тайны тут никакой нет. А просто я научился этому у одного очень умного старика, он был слепой, и его звали Токпай. В любую погоду этот слепой старик в одиночку осиливал самый сложный перевал. Из аула в аул ходил всегда один, без поводырей. А ведь был совершенно слеп на оба глаза. О, Алла, он мог на расстоянии одного ягнячьего перехода найти дом в местности, на которой он никогда раньше не бывал! Когда я спрашивал: «Токе, как вы так можете ходить?», он отвечал: «Если ты ходишь, собразуясь с приметами на дороге, я хожу, прислушиваясь к голосу ветра». И я в ночной дождь, в буран и снегопад хожу, как слепец Токпай. Я слушаю голос ветра. И это не ясновидение бахсы. А ветер бывает слышимый, и неслышимый. На неизвестном пути, в тяжелое ненастье, надо положиться на неслышимый ветер. Вот и вся моя тайна. — Так говорил Абылгазы Ерболу на этой буранной дороге.
Остановившись, прервав разговор, Абылгазы подождал остальных и предложил им:
— Вы, джигиты, я вижу, продрогли до смерти на морозе. Не будем искать наши охотничьи шалаши. Но в ущельях Машана издавна располагались зимники аулов из рода Жуантаяк и рода Мотыш. Я думаю, мы скоро наткнемся на какой-нибудь из них. Надо мне довести вас до теплого жилья, усадить вокруг казана, в котором будет вариться мясо, и поручить ваши души заботам хозяев.
— Веди! Веди! — только и могли воскликнуть иззябшие путники. -Доведи до какого хочешь жилья! Теперь мы спасены!
И, благодаря Всевышнего, вверили свою судьбу рукам Абылгазы.
Они уже довольно долго ехали по ущелью, поросшему мелколесьем, когда вдруг донесся до них далекий лай собак. Неописуемая радость охватила измученных путников. Раздались истовые восклицания.
-О, Кудай милосердный! Слава тебе! Спасены!
-Жертвую тебе, Всевышний, белую овцу!
— Спаслись от неминуемой смерти!
Когда путники объехали березовую рощицу, заваленную сугробами, и выбрались на широкий простор горной долины, их встретил дружный лай множества аульных псов, гулким эхом отдававшийся в скалах ущелья… Абылгазы подстегнул лошадь, вырвался вперед и затем остановился, повернув коня боком к подъезжавшим. Абай и Ербол подскакали и стали рядом на каменном выступе. Внизу, на дне горного распадка, краснели огоньки в освещенных зимниках.
-Люди! Оу, люди! — вскричал Ербол, привскакивая на стременах и призывно взмахивая рукой отставшим Шаке и Баймагамбе-ту. — Славный аул! Благословенный аул! Не спит еще!
— Окошек светится много! Большое зимовье! Большой аул, богатый, наверное! Уж повезло нам, джигиты! — басовито воскликнул Абылгазы.
И, опять опередив других, он доскакал до первой зимовки, спрыгнул с коня и принялся стучать в ворота.
Абай уже не помнил, как остановился, слез с коня. Поводья у него перехватил Баймагамбет, Шаке взял его под руку. Кони, люди, дома, дальние горы — все кружилось в глазах Абая, в ушах стоял звон, и он еле мог услышать отдельные слова из разговора своих людей с двумя джигитами, что вышли настречу к ним. «Мотыш… Догал… Найман… Аккож...»
Шаке и Баймагамбет ввели под руки Абая в просторную гостиную в два окна. Мгновенно гостей обдало живительным духом теплого жилья, запахом вареной конины, сладким дымком овечьего кизяка, горевшего желтым пламенем в очаге. Гостей встретила пожилая прислужница, у очага стоял мужчина, варивший в казане мясо. Какой-то из встречавших джигитов открыл дверь в соседнюю комнату. Хорошо освещенная, уютная, она от противоположной стены до самого порога была устлана расшитыми кошмами, полосатыми дорожками, на стенах были развешаны яркие узорчатые алаша. Первыми вошли Абылгазы, Ербол, шедшие впереди. Поздоровались с хозяйкой, что стояла справа, возле высокой костяной кровати, и прошли к тору.
С трудом перешагнув через порог, вошел Абай. Чуть сзади, поддерживая его, шел юный Шаке. Вначале, подняв глаза, Абай увидел лишь ярко-красный занавес справа, отгораживавший кровать. Краем глаза он приметил пышную перину, белоснежную подушку на костяной кровати. Высокая стопка сложенных одеял лежала рядом с подушкой. Медленно переведя непослушные глаза в сторону, вглядевшись сквозь болезненную пелену, он увидел перед собой хозяйку.
~ Ах, душа моя! Ты? Это ты?! — вскрикнул Абай и пошатнулся, стал падать. Его подхватили.
Между изножием кровати и прямоугольной беленой печью стояла молодая женщина. Одетая в светлое платье, в черном камзоле, в платке, надетом в виде кимешек для замужней женщины, она метнулась вперед, звеня тяжелыми шолпы, вплетенными в ее волосы.
-О, Создатель! Создатель! Неужели это Абай?! Боже всемилостивый! Ты дал нам увидеться снова! О, Абай, жаным, родной мой! — Так вскрикнула женщина и, бросившись к Абаю, упала в его объятия.
Оба замерли. Абай стоял, закрыв глаза, теряя сознание, и он исступленно хотел слышать эти звуки, еще и еще, — как звенят знакомые шолпы. Но звоны шолпы смолкли Не в силах стоять, Абай тяжело навалился спиной на косяк. Женщина, обняв его за шею, плакала на его груди. Он тоже хотел ее обнять, прижать к себе, но не было сил даже поднять рук. И он ласкал ее нежным взглядом. Горло его перекрыло горячим комом, он стал задыхаться и, закрыв глаза, стал медленно оседать на пол возле двери.
Ербол и Абылгазы, уже садившиеся на тор, быстро подскочили к нему и подхватили под руки. Подвели к почетному месту, усадили, прислонив спиною к стене. Шаке и Баймагамбет развязали ему пояс, сняли с него шубу, распахнули чапан на груди.
— Он замерзал… Измучился, — говорили его товарищи.
— Кажется, он заболел… Видно, у него бред начался...
— Оу, Кудай, Кудай! Что вы говорите? Неужели заболел? — порывисто произнесла женщина и, быстро сняв с кровати подушки, заложила их за спину Абая. Расстегнув ему ворот бешмета, присела с ним рядом и рукой, с нанизанными на нее браслетами, стала трогать его распаренный лоб, растирать ему грудь. Абай медленно открыл влажные от слез глаза, взял ее руку со своей груди и прижал к глазам. Затем поднес руку к губам и стал целовать ее. И на теплую ладонь женщины закапали тяжелые, частые слезы джигита. Он едва слышно заговорил, и это были не слова, а шепот души!
— Моя Тогжан… Мне нечего больше желать… Я хочу умереть возле тебя. — Так было сказано Абаем в то мгновение, когда душа его готова была расстаться с телом.
Только теперь Ербол, сидевший рядом с Абаем, узнал Тогжан.
— Милая моя, жаным, душа моя! Что он сказал, о Боже? Неужели ты Тогжан? — радостно вскричал Ербол и бросился к ней. -Я ведь твой Ербол, золотая моя, айналайын! Ербол я!
Голос его прерывался, он плакал, всхлипывая, как ребенок. Тогжан тоже плакала, подняв к нему лицо, залитое слезами. Она крепко прижала к себе голову Ербола и рыдала, отчаянными глазами глядя на Абая.
Двое джигитов, сопроводивших гостей в дом, давно уже были в недоумении, наблюдая встречу Абая и Тогжан. Но теперь, когда они увидели, как Тогжан с такой же радостью встретилась и с Ер-болом, сразу же успокоились, решив, что гости — близкие родственники их невестки аула. Эти двое джигитов не были из семьи мужа Тогжан Один из них был мулла, человек скромный, учтивый, с рыжими усами и бородой, другой — родственник из аула, разноглазый, с лукавым лицом, с оттопыренной губой, под который был заложен насыбай. Одет он был небогато, звали его Дуй-сен. Этому джигиту обычно поручалось встречать гостей и ухаживать за ними. Разводя руками от удивления, они говорили юному Шаке:
-Апырмай! Так это что выходит? Вы, значит, родичи Тогжан?
— Мы-то гадаем, кого это Аллах послал нам в гости в такую страшную непогоду — а это ее родня!
— Ты только погляди, как она обрадовалась! Ойбай, до чего соскучилась по родному аулу! Разревелась, точно верблюжонок по матери! На то они и родные края, золотая колыбель!
— Уа, как она все это держала в душе!
Абай и Тогжан, не сводя друг с друга глаз, сидели, держась за руки. Но поговорить им не удалось. К Тогжан поминутно подходили то старая прислужница, то молоденькая келин, тихим голосом спрашивая ее распоряжений Двое молодых джигита внесли круглый раскладной стол и, поставив его посреди комнаты, перенесли на него масляную лампу.
Абай полулежал на подложенных подушках. Сняв сапоги-сап-тама, он остался в мягких ичигах, на нем был серый бешмет ногайского фасона, со стоячим воротником, сшитый из дорогого сукна. Из нагрудного кармашка черной жилетки, надетой поверх белой рубашки, свисала золотая цепочка от часов. На голове — черная тюбетейка с прямым околышем, пользующаяся большим спросом. Большой, широкий лоб Абая, обычно спрятанный от солнца и ветра под тымаком, отличался белизной и холеностью от остального лица, обветренного и обмороженного Глазабыли опухшими, и покраснели. Дышал он порывисто, в груди хрипело, щеки горели лихорадочным румянцем. Он был в жару, но, казалось, забыл о своей болезни и не сводил восторженных глаз с Тогжан.
Тогжан теперь была еще красивее и привлекательнее, чем в те далекие годы. Черты ее лица обрели полную завершенность ее особенной красоты. Это была торжествующая красота зрелой степной женщины. Точеный носик с легкой горбинкой утратил былую нежную расплывчатость и теперь смотрелся безупречно. Но взгляд удлиненных, ярких глаз ее под ровными дугами бровей стал строже, холоднее, и от юного трепета и шаловливого веселья, которое так очаровывало когда-то Абая, мало что осталось. И ему с болью подумалось, что тоска несбывшихся надежд оставила на этом прекрасном лице свой печальный след
Дом наполнился гомоном оживленных голосов, но больной Абай и Тогжан, оба в потрясении от встречи, не слышали, не вникали в происходящие разговоры, и только смотрели друг на друга.
Ербол, Шаке и Баймагамбет наперебой рассказывали мулле и Дуйсену о своих двухдневных блужданиях в буране, в результате чего оказались в этих местах. Призвав послушать и Тогжан, поведали о невероятной сметливости Абылгазы, благодаря которому остались живы.
Принесли чай, Тогжан подсела к столу и сама подавала гостям пиалы с густым чаем, начав с Абая. Он с трудом приподнялся с подушек, но от сильного головокружения вынужден был низко склониться вперед, опираясь на руки. Лихорадка бросила его тело в дрожь. Словно издалека донесся до него голос Тогжан: «Выпейте чаю, вам станет легче» Через силу он сделал несколько глотков, и не почувствовал вкуса чая. Он отдал назад пиалу и сидел, опустив голову на грудь, сжимая пальцами виски. Было ясно, что он тяжело заболел. Тогжан сильно встревожилась. Ербол обеспокоенно смотрел на друга.
— У тебя лицо горит, глаза слезятся Абай, ты сильно простудился, тебе надо закутаться и лечь, — решил Ербол. — Выпей горячего чаю, надень шапку и ложись. Тебе, брат, необходимо хорошенько пропотеть.
Тогжан тотчас привстала, надела на Абая тымак, накрыла его колени шубой и велела вновь налить ему чаю. Положила в горячий чай ложку коровьего масла, поставила перед ним чашечку с сахаром. Абай через силу выпил пиалу чая.
— Не пойму, что это со мной… Голова болит, разламывается, все кости ноют, во рту вкуса не чувствую. У меня сильный жар — Сказав это, Абай снова сжал пальцами виски.
Подступила тошнота. Больше не мог сделать ни глотка. И, словно опасаясь, что может потерять сознание, торопливо прошептал:
— Боже милосердный… за что такие мучения… Это кара твоя, Кудай… Оказаться больным в такой час… Ведь я всю жизнь только этого и ждал...
Горе мучило его больше болезни, страдания души были намного сильнее телесной боли. Тогжан это поняла, и горькие слезы пролились из ее глаз. Абай в изнеможении упал навзничь на подушки Стало понятным, с какими невероятными усилиями он до сих пор превозмогал себя. Тогжан укрыла его поверх шубы стеганым одеялом, аккуратно подоткнула края.
— Душенька моя… Драгоценная… Моя единственная, — прошептал он и, закрыв глаза, впал в забытье.
Но все решили, что он уснул, решив отдохнуть до приготовления мяса. А его мозг в это время изнемогал от нескончаемых перемен горячечных видений и бредовых наваждений. Вдруг видел он суровое лицо Айгерим, склонившейся над ним. И тут же тройка саврасых уносила его в повозке по улице Семипалатинска. Держа на руке беркута, спускался на коне с отвесной скалы в ущелье Киши-аулие, внизу зияла бездонная черная пропасть. Конь срывается с крутизны, а он, слетев с седла, вместе с беркутом падает в эту бездну. Вздрогнув и очнувшись на миг, приподнимает голову — и тут же роняет ее назад на подушку.
Улетая в новый бред, видит какой-то беспредельный красный мир, полыхающий в пламени, пустынное, красное огненное пространство. Он летит над ним. Внезапно оказывается среди бушущих стремительных волн, над которыми реют, трепыхаются отвратительные чудища, бесноватые твари. Они словно хотят убить его видом своего безобразия. Кружат над ним, беспомощно увлекаемым волнами, и зазывают его на разные голоса: «С нами полетим! Будь одним из нас!» В изнеможении, он готов соединиться с тварями, но тут появляется Тогжан, схватывает его за руку: «Не оставляй больше меня! Я с тобой!» И она прижимается своим лицом к его лицу. Омывает его слезами. И он бормочет сквозь бред:
— Нет, не оставлю тебя, родная! Буду всегда рядом с тобой! — и тут приходит в себя.
На него тревожными глазами смотрит Ербол:
— Апырмай! Заболел он, мечется в горячке! — говорит он. — Легкое ли дело — два дня и целую ночь блуждать по метели! Видно, прохватил его мороз. Застудил он грудь.
Абай стал срывать с себя одеяло, хриплым голосом бормоча: «Все горит! Всюду огонь! Убери, убери!»
Тогжан снова прикрыла его и, потрогав ладонью грудь, сказала:
— Тело у него горячее, руку жжет. О, Алла, сколько лет не видела его… и вот как встретились! Беспомощный, измученный...
Она тихо запричитала над ним, склонившись к его лицу:
— Не ты один, несчастный мой, но и я тоже — всю жизнь мучились одной и той же мукой. Не только твоя жизнь, но и моя без тебя оказалась ущербной. Одной мечтой жила: «Увидеться хотя бы раз...» Вот и увиделись. Что же ты, мой любимый, неужели решил еще добавить мне горя, итак горемычной и несчастной?
Тогжан что-то произносила вслух, не заботясь о том, что ее могут услышать другие, что-то нашептывала в ухо Абаю, беспомощно лежавшему перед ней, и плакала, плакала, не утирая своих слез. Словно убаюкивала его своим плачем.
Принесли мясо, но Абай есть не смог. Уносимому горячечным вихрем, ему было не до еды, он нуждался только в постели и покое. Ербол и Шаке раздели его до белья, вместе с Тогжан они стали переводить его на кровать, до которой Абай не смог дойти нескольких шагов: ноги его подломились в коленях. Его перенесли на руках и бережно уложили в постель.
Болезнь взялась круто, проходила остро, мучительно, тяжело.
Ночью, укладываясь рядом с Абаем, Ербол поделился с Тогжан своими тревогами.
— Он расхворался еще вчера, потом сутки мы мотались на конях по бурану. И на снегу спали. Сюда он приехал уже совсем больным. Я это понял, когда он слез с коня и упал как подкошенный. В степи он не замерз, но все равно — как бы беды не случилось. Что-то неспокойно у меня на душе.
Несмотря на смертельную усталость, как и у всех остальных спутников, Ербол всю ночь ухаживал за Абаем, почти не смыкая глаз. Тогжан чуть прикрутила огонь в лампе и ушла в дом родителей мужа. После полуночи Абай заметался в сильном жару, начал бредить, задышал тяжко, шумно. Тогжан, находясь вдали, почувствовала его муки и словно услышала его тяжелое дыхание. Она вернулась в гостевой дом, тихо вошла в дверь и, ступая осторожно, зажав руками шолпы, чтобы не звенели, подошла к постели Абая, села в ногах. Она не сводила глаз с лица любимого. Больной задышал с хрипом, тяжело. Тогжан приложила руку к его пылающему лбу и бесшумно заплакала.
Абая же снова мучили видения. Он вновь претерпевал страдания буранной ночи. Бешеная круговерть метели бушевала вокруг. Белый мир холода и снега хотел поглотить его Но белизна эта не была чистой — страшным образом текла в этом мире мутным потоком белая грязь. Этот движущийся поток липкой грязи облепляет все тело, возносит его ввысь, головокружительно раскачивает, а потом низвергает вниз, в бездну, и тащит куда-то с собой. Этот липкий, как клей, омерзительный поток обволакивает все тело, всасывает в себя и не отпускает, вот-вот поглотит всего — и нет никакого спасения, никто не поможет. Руки и ноги склеены, не шевельнуть ими. В отчаянии он кричит- «Да помогите же! Спасите!» И тогда снова предстает перед ним Тогжан. Но она не протягивает ему руку помощи. Остановившись рядом, говорит: « Спой песню. Ту самую песню, которую ты сочинил для меня» Он согласен, он хочет спеть песню, но никак не может вспомнить стихи, которые сам и сочинил. А Тогжан ждет, с нетерпением смотрит на него, требовательно взмахивает рукой. «Что же это была за песня? — растерянно бормочет он — Какие были слова?..» — и вновь приходит в себя. И видит перед собой сидящую Тогжан, что-то спрашивающую у него с озабоченным видом. «Опять я в бреду!» -думает он и закрывает глаза. Но чувствует, что Тогжан ждет от него ответа. И оттого, вспомнит ли он слова песни, зависит самое главное: останется с ним Тогжан или навсегда уйдет. И тогда черная смерть настигнет его Но слова песни не вспоминаются. Стихи не приходят на ум. Он не может воссоздать ни единой строчки. И хриплым шепотом говорит прильнувшей к нему Тогжан: «Куда… они ушли? Теперь я… снова потеряю тебя». И непонятно, сколько времени прошло, пока Абай, беспокойно ворочаясь в объятиях болезни, томясь и досадуя, пытался найти слова своей песни.
Женщина чувствует, что беспокойство бредящего Абая имеет отношение к ней. Исходя к нему великой жалостью и любовью, она ласкает его, гладит ладонью пылающее в жару лицо, прижимает его голову к своей груди, плачет и тихонько смеется от счастья все же она еще раз встретила его в этой жизни.
Вдруг в воспаленном мозгу Абая словно молния сверкнула -пришли, пришли слова!
Сияют в небе звезды, солнце и луна,
Душа моя печальна и темна...
И далее все вспомнилось легко, ясно, радостно и дошло до последних заключительных слов четверостишия, которое пелось на мотив «Топайкок»
Любимая другому отдана,-
Его сочли достойным более, чем я.
Все эти слова Абай пропел, прохрипел голосом задыхающимся, как прощальный свет угасающего дня, произнося слова невнятно, на последнем вздохе.
Тогжан все услышала, все поняла. Она сидела в темноте, тихо поглаживая ладонью лицо Абая, и горько плакала. Взяла обеими руками его руку, поднесла к своим губам и целовала
— Свет мой ясный! Это же не твои слова, а мои! — говорила она, утирая слезы платочком. — Ты этими словами мое сердце раскрыл. О, несчастная моя судьба! Мне бы лучше умереть там, на родине, перед тобой, чем быть увезенной на чужбину, лишившись тебя! Почему в те дни ты не забрал меня, любимый мой?! — Эти слова ее были горьки и мучительны для Абая, мучительнее, чем его болезнь.
Тогжан долго плакала — тяжело, горестно, безысходно.
«Пить!» — еле слышно попросил Абай. И, как-будто спавший, отвернувшись к стене, Ербол быстро и бесшумно вскочил, принес воды из кувшина, стоявшего в углу у печки. Абай припал к ковшику, но выпить много не смог, сделал несколько глотков, смочил воспаленные губы. После этого бессильно упал на подушки.
— Что со мной делается, Ербол? Меня разламывает на куски, -ясным, свежим голосом произнес Абай и, вздохнув глубоко, вновь забылся
Дыхание его вырывалось из груди с хрипом, там как будто что-то разрывалось, клокотало, вспенивалось
Всю ночь Абай метался в мучительном жару, в бреду Ербол и Тогжан до утра не сомкнули глаз Когда совсем рассвело, пришли люди и сказали, что в Большом доме уже встали, только тогда она поднялась и тихо покинула комнату. Баймагамбет, проснувшись, поднял голову, взглянул на уходящую Тогжан и не узнал ее. В лице ее не было ни кровинки, веки покраснели и опухли, она сама выглядела больной, смертельно изнуренной В глазах ее застыло горе, словно она только что пережила смерть близкого человека Десять дней пролежал Абай больным в этом ауле. Опасной была вся первая неделя, когда он метался в жару, бредил, никого не узнавал, и друзья его, и Тогжан, и жители аула опасались самого худшего. Старейшиной аула был бай по имени Найман, причину появления у них неожиданных гостей он узнал со стороны, от своих. Когда на другое утро все путники, кроме больного Абая, явились в Большой дом отдать салем баю Найману, то поведали, кто они и откуда и по какой беде оказались в их ауле Найман и его байбише приходили в приютивший путников дом наведать больного Абая и пожелали ему «скорее найти снадобье от болезни» Аул отнесся сочувственно к беде Абая и его спутников, им были оказаны достаточные внимание и забота, однако какими-то путями проникли к аулчанам некие темные слухи насчет прошлого их невестки Тогжан и гостя Абая Мулла с рыжей бородкой и джигит Дуйсен эти слухи посчитали досужими и неуместными, так как видели трогательную встречу истосковавшейся Тогжан с родичами. И тогда стали интересоваться, в каком родстве находятся Абай и молодая келин их аула, и выяснилось, что они в близком родстве не состоят, являются лишь дальними сородичами. Возникло подозрение «ночное их пребывание рядом и странная близость, забота и внимание друг к другу — неспроста». Один из работников бая Наймана, скотник Садыр, обычно ночевавший в доме Тогжан, без утайки рассказал свекрови Тогжан, что она всю ночь просидела возле постели больного и наутро ушла, вся заплаканная
После этого Тогжан больше не допустили ухаживать за Абаем, в дом стала приходить сама байбише Наймана
— За сыном Кунеке я буду ухаживать сама Кунанбай мне родич, ты мне тоже как сын, не чужая я тебе, могу своими руками поправить подушку, принести попить Иншалла, ты только поскорее выздоравливай! Пусть наши заботы пойдут тебе во благо. -Так говорила высокая, сухощавая, с суровым лицом старуха. Взявшись быть сиделкой для больного Абая, в помощь себе взяла рыжебородого муллу.
После этого наступило ухудшение, и Абай три дня находился в беспамятстве. Теперь Тогжан не могла быть подолгу возле Абая, разве что — заглянуть на минутку. И байбише сразу же выпроваживала ее, говоря: «Ты иди, ухаживай за свекром, айналайын, будь в Большом доме, не задерживайся здесь, голубушка!»
Спустя несколько дней вернулся молодой мырза Аккожа, муж Тогжан, сын бая Наймана
Среди тобыктинцев люди рода Мотыш, к которому относился аул Аккожи, отличались крупным, плотным телосложением, были они светловолосые, с голубыми глазами. Муж Тогжан как раз и был таким: рыжеволосый, массивный, с дородным телом, с яркосиними глазами. Вздернутый нос его словно был обрублен на кончике, но эта курносость не портила его внушительного вида. С тяжелой челюстью, со слегка обвислыми щеками, широким лбом, молодой Аккожа казался человеком суровым, необщительным. Он ни разу не заговорил с гостями своего дома, казалось, даже не обратил внимания на них.
Его поведение удивило Ербола, Абылгазы и юного Шаке. Так не водилось в степи среди кочевников. Тогжан больше в доме не появлялась.
Спустя неделю болезнь начала отступать, исхудавший, обессилевший Абай стал приходить в себя. К нему вернулся спокойный сон, он начал хорошо есть. И как только Абаю стало легче, старая байбише начала заговаривать с молодыми Баймагамбе-том и Шаке об отъезде гостей:
— Слава Аллаху, сын Кунанбая поправился, и вы больше не задерживайтесь здесь, дорогие мои! Аулы ваши уже на зимниках, совсем недалеко отсюда, будете переезжать от родича к родичу — и быстро доберетесь до дома. Скорее везите Абая к его матери, небось, тревожится о нем, извелась вся… — Она ясно высказалась о том, что им надо уже покидать аул Аккожи.
Через три дня Абай решил уезжать. Накануне отъезда Тогжан пришла к нему ночью. Опустившись возле его постели на колени, она разбудила его. Проснувшись, Абай порывисто устремился к ней и обнял ее. Но она мягко, решительно высвободилась из его объятий.
— Абай, я пришла проститься с тобой, — сказала она, положив руку ему на плечо — Хочу сказать тебе все, что у меня на душе.
Но Абай не захотел ее слушать и снова попытался страстно обнять ее. И вновь она отстранилась.
— Айналайын, что с тобой? О чем ты хочешь сказать в такую минуту? Разве мы чужие друг другу? — сказал Абай.
Тогжан печально заговорила, держа его за руки:
— Судьба не захотела соединить нас. Если бы ты приехал сюда за мною здоровым и благополучным, я пошла бы за тобой, чтобы вернуть себе то счастье и утешение, что было отнято у меня. Но, видно, не сбыться моей мечте — ты пришел больным, слабым, умирающим, и не до возвращения чувств любви нам было. И, наверное, не для того судьба позволила нам увидеться. Сердце, которое любит, не может утешиться радостью, полученной украдкой. Я поняла это и решила не тревожить чувств моего мужа. И еще я поняла за эти дни, родной мой Абай, что пусть судьба и наложила запрет на наши чувства, но мы остались верны своей любви, мы пронесли ее через всю жизнь — и унесем с собой в могилу. Она уйдет с этой земли вместе с нами — чистая и незапятнанная.
Абай, опечаленный, воспринял ее слова всем сердцем.
— Ты сказала все — за себя и за меня. В твоих словах я слышу безутешную печаль — это и моя печаль. Ты во всем права, твое сердце знает истину, в нем царит чистота, иначе ты не была бы моя Тогжан. И не пристало мне домогаться иных чувств, чем те, которые исходят от этой чистоты. Спасибо тебе за искренность! За честность истинной любви. — Так сказал Абай, прощаясь с Тогжан.
Он поцеловал ее в лоб и, склонив голову, закрыл ладонями свои глаза и так и оставался сидеть, пока Тогжан не вышла тихо из комнаты. Услышав шорох и тихий стук закрывшейся двери, отнял руки от лица и отчаянными глазами посмотрел на дверь. Он просидел на месте до утра, и до самого рассвета в темноте проливал бесшумные горькие слезы. Порой он едва слышно всхлипывал, дрожа всем телом, вздрагивая широкими плечами, покачиваясь, словно могучее дерево, заливаемое потоками сильного весеннего половодья.
По возвращении с охоты Абай поселился в своем новом зимнике Акшокы. Всю зиму он просидел над книгами. Баймагамбет несколько раз съездил в город, привозя полные коржыны с книгами. Они теперь были для Абая единственным утешением для души Айгерим больше не была возмутительницей покоя этой души.
После возвращения мужа с охоты она узнала, что целых десять дней он находился в ауле Тогжан Ни словом она не обмолвилась мужу, что знает об этом, и глубоко затаила в своей скрытной душе ревность и обиду. Первый удар ее безмятежному счастью, нанесенный вестями о Салтанат, с прошлой весны охладил ее чувства к Абаю. Эта первая размолвка выявила их человеческое различие, даже не объяснившись достаточно, они впали во взаимное отчуждение. Встреча же Абая с Тогжан совсем отбросила Айгерим от мужа.
Абай ясно понимал причины ее отчуждения и хотел говорить с женою о Тогжан, но что-то удерживало его от этого разговора. Оказалось, что он не может раскрыть свою душу перед Айгерим. Душа его сторонилась замкнутости и отчужденности Айгерим.
И теперь единственной утешительницей этой души, подвергшей себя жестокому запрету касаться всех обольщений юных дней и всяких воспоминаний о былом счастье — была для Абая книга. Только книга.