Главная   »   Путь Абая. Книга Вторая - Мухтар Ауэзов   »   ВЗГОРЬЯ
 
 



 ВЗГОРЬЯ

 

 

1
 
 
Вюрте с настежь раскрытой в весеннюю степь дверью и с распахнутым в синее небо полудня шаныраком тянет прохладным сквозняком весны. Большой войлочный дом, стоящий на травяной земле, наполнен приглушенными звуками степной тишины. Одинокий человек сидит за низеньким столиком, подперев рукою голову, глубоко задумавшись, и ему приятен ход его собственных мыслей, так же, как и приятна весенняя прохлада. Абай слышит далекие и высокие трезвоны жаворонка, полной грудью вдыхает нежно-горький запах молодой полыни, лицом ощущает живое дыхание дня — и все это многоголосие жизни отзывается в нем всплеском радужно переливающейся радости бытия.
 
В зеленых тугаях Акшокы время от времени подает свой призывный голос кукушка, неумолчно и бездыханно повторяя одно и тоже. В тоске ожидания, обращаяется кукушка к желанной только ей — и никому более в мире — не известной душе. И эту свою маленькую тайну вещунья раскуковывает на всю просторную долину урочища, делится ею с эхом близраслоложенных каменных гряд. Также слышны временами шелест и свист крыльев быстрых уток, пролетающих над домом, перебираясь от полуденных душных лугов в сторону высоких холмов. Подавая свой трубный голос, невысоко пролетают гуси, уже давно построившие свои гнезда в скалах у реки и среди камней древнего мазара над обрывом, — летят строго семейными парами. Какое благо для человека — сидеть в чистом войлочном доме, на весеннем джайлау, листать книги, погружаться в созерцание картин блаженной окружающей жизни, думать свою глубокую думу!
 
Близко мимо дома пробегают, топоча крепкими копытцами, козлята вперемешку с ягнятами, единым стадом, словно напуганные чем-то, и в детском испуге своем исходя жалобным блеянием. Начиная жить, овечьи и козьи дети постигают ее с чувства страха. Трепетать, дрожать, жалобно блеять и постанывать — это удел козлят и ягнят.
 
А из соседней юрты, где собраны человеческие дети, доносятся их тоненькие, звонкие голоса, читающие книгу. И здесь жизнь начинается, и постигает ее людская молодь с радости познания в школе.
 
Глубоко уходя в книгу, Абай удалялся от голосов и запахов степи, мысль вела его по другому, рядом идущему, миру, и там он шел широкими, стремительными шагами. Яркий сноп солнечных лучей, проникая сквозь открытый шанырак в просторную чистую юрту, возжигал красочные узоры на висящих коврах и на шелковом пологе, отделявшем правую сторону дома, где стояла кровать. И вид опрятного, просторного жилья наполнял его душу чувством тихой радости и благополучия жизни. И дополняло эту радость светлое чувство весеннего благоденствия во всей природе, и ощущал он в себе неуемную силу молодости.
 
Снова он склонился над желанной и влекущей книгой. Теперь для него это была особенная книга. Особенность ее была в том, что книга наконец-то раскрыла перед ним всю свою глубину и стала близкой душе Абая-читателя. А написана эта книга была на русском языке. Способность понимать этот язык пришла, наконец, как долгожданная победа Абая над беспредельным, казалось бы, разногласием и различием двух чуждых языков. Когда он свободно прочитал и понял серьезный рассказ серьезного русского писателя, то почувствовал себя так, словно нашел брод в непреодолимой реке, отделявший его от желанного противоположного берега.
 
Всю минувшую зиму Абай читал русские книги, обложившись учебниками и словарями. И, наконец, чуть приоткрытая дверь, сквозь которую едва просачивался свет русского слова, широко распахнулась — и засияло широкое небо в мире новой для него культуры. К весне Абай решился приступить к чтению Пушкина. Начал с его прозы. И сейчас он читал объемистое его сочинение — повесть «Дубровский». И чудесным образом, читая книгу на чужом языке, Абай вдруг почувствовал себя Дубровским, и через это стал понимать лучше самого себя.
 
Мир окружающий, светлую, радостную окрашенность весенней степи, дом свой уютный, красивый, и свежесть джайлау, и свою подлинную жизнь он стал воспринимать светло и радостно благодаря чтению этой книги. Она стала его подлинно близким другом. Уже давНо Абай так не радовался жизни.
 
Майбасар, Такежан, Жиренше — джигиты толстокожие, и шутили грубовато, говорили за спиной Абая: «Вот он как женился на Айгерим, так и из юрты его не выманишь, не может оторвать своих глаз от жены-красавицы. Джигит, летавший по небу, словно беркут, упал на землю и кувыркается в пыли, словно воробей! И чем приворожила его эта шайтанова змея, дочь племени Байшора!»
 
До Абая доходили эти шуточки, но он только посмеивался про себя и никак не отвечал на них, усердным сидением над книгами и смиренным поведением своим напоминая школяра медресе. Он ни с кем не советовался, никто ему ничего не советовал, но пришел Абай к глубокому убеждению, что в извечной кочевой жизни казахов должна наметиться важнейшая, необходимая перемена — «жить в приближение к городу». Едва сошли снега, и весь народ еще сидел в душных зимовках, Абай откочевал на становье Акшокы. Он решил строить здесь отдельное зимовье для себя. Переехал один, увел с собой лишь очаг Айгерим, оставив в Жидебае, где находился очаг матери Улжан, Дильду, Оспана и всех остальных.
 
Абай привез строителей, мастеров своего дела, придал им в помощь четверых-пятерых «бедных соседей», наемных батраков, завез материалу и начал дело Строители должны были возвести большой жилой дом, хозяйственный двор с загонами для скота, теплые зимники. Помимо этого Абай решил строить школу, а пока что привез учеников, детей его друзей и родственников, которых должен был воспитывать и обучать мулла Кишкене Они пока размещались в отдельной юрте, но для них строился отдельный дом, в котором должны были жить зимою ученики и их наставник. За производством работ следили Ербол и Айгерим, Абай же, наладив дело, полностью ушел в свои книжные занятия. В строительстве школьного дома принимали участие и приехавшие с Абаем дети-школьники, среди них были дети самого Абая от Дильды Акылбай, Абиш, Гульбадан и еще совсем маленький Магаш.
 
Абай сидел в юрте, склонившись над книгой, когда с подворья вошли, громко разговаривая, Айгерим, Ербол и мулла Кишкене. Последний удивленно вопрошал, переступая порог:
 
— О, Аллах всемилостивый! Сегодня, когда закладывали первый камень под ограду двора, с нами не было Абая! Меня это удивляет. Может быть, он нездоров? Хотелось бы узнать, что помешало ему придти?
 
Входя в юрту вслед за мужчинами, Айгерим негромко рассмеялась.
 
— Слава Всевышнему, мой муж пока что вполне здоров, — веселым, мелодичным, молодым голосом отвечала Айгерим — Но я думаю, что у этого человека на сегодня забот больше, чем у строителей дома, и работа его намного важнее, чем наша! — Сказав это, она любящими глазами посмотрела на Абая.
 
Абай смущенно улыбнулся на это, затем отложил книгу и стал спрашивать у Ербола и Айгерим, как прошла закладка новой ограды. Выслушав ответы, Абай поздравил их с добрым началом и пожелал, чтобы забор простоял долго. И затем, вновь улыбнувшись, ответил на недавние шутливые слова Айгерим:
 
— Конечно, тебе с Ерболом покажется смешным, если я скажу, что и на самом деле моя работа намного тяжелее, чем у каменщика, однако это так Только вот что обидно: если по завершении его работы на земле поднимется дом, подведенный под конек, то моя работа никому не видна, хотя порадоваться и мне будет чему, — не меньше, чем мастеру-каменщику.
 
Ербол переглянулся с муллой и молвил с лукавым видом:
 
— Ну да, о чем тут спорить! Разве найдется тяжелее труд, чем работа человека, сидящего на сложенном вчетверо одеяле, в прохладной юрте!
 
Мулла Кишкене продолжал хранить серьезное выражение на своем лице, к тому же он пытался придать ему некоторую строгость, даже недовольство. Приняв слова Ербола за чистую монету, мулла приосанился и молвил назидательно.
 
-Дом — это убежище вашей жизни, семейный очаг, сопутствующий вашему благополучию. Сегодня поистине счастливый день, ибо ваша верная супруга с самыми добрыми надеждами и чистыми помыслами заложила краеугольный камень вашего нового очага. Мы все поддержали ее с самыми радостными чувствами! Но меня, право слово, очень удивляет, что отсутствовал в это священное для семьи и для всех нас, родичей, время сам хозяин!
 
Айгерим не хотела вступаться за Абая, но и не произнесла слов осуждения
 
— Сегодня мы пригласили досточтимого муллу, чтобы он почитал нам из Корана и дал свое благословение на доброе наше дело. В честь этого я велела забить серого коня с белой звездочкой на лбу. -Так сказала Айгерим, по прежнему ласково улыбаясь и с любовью глядя на мужа.
 
Являя в голосе искренность и, благодарно глядя на Айгерим, Абай еще раз повторил, что ценит и одобряет ее умелую старательность в таком важном деле, и от всей души выражает искреннее пожелание, чтобы в новом доме ей, верной подруге жизни, и детям их всегда сопутствовало счастье. И затем Абай дозволил себе небольшую вольность в отношении муллы Кишкене, в шутку спросив у него:
 
— Молдеке, можно ли полагать, что найдется отдельная молитва на случай закладки Айгерим первого камня в Акшокы? И мне хотелось бы знать, что из Корана вы читали сегодня?
 
Задетый за живое, мулла Кишкене, человек вспыльчивый, сверкнул на Абая своими синими глазами и отвечал, задрав рыжеватую бородку:
 
— Вы считаете, конечно, что такой молитвы нет. Но вы должны знать, как должен знать и каждый мусульманин, что в Коране найдется благословение на каждое благое дело, совершаемое правоверными. Я читал «Яразикул гибади», — разве она не к месту?
 
На что Абай заметил:
 
— Но ведь, молдеке, эту молитву читают после уборки урожая, перед молотьбой! Я читал, кажется, об этом в объяснениях по своду «Лаухынама»...
 
Иронический тон Абая окончательно вывел из себя Кишкене-мул-лу, он нахмурился и, выкатив синие глаза, молча уставился на дерзкого спорщика. Ерболу не хотелось обижать муллу, человека вспыльчивого и нетерпеливого, но весьма доброго и открытого, поэтому джигит заговорил примирительным тоном:
 
— Е, Абай, ты что-то придираешься к молдекену. Да одно только его доброе участие и душевное пожелание стоят многого! И он прочитал настоящую суру из Корана, а не бормотал что попало, как это бывает среди темного народа: « Белого барана голова, черного барана голова, а я грешник пред Всевышним». Они думают, что молятся, а какая это молитва? Вот молдекен читал настоящие молитвы, и как еще красиво читал! Нам с Айгерим показалось, что это самая подходящая молитва. И будь она хоть об урожае, хоть о строительстве -иншалла! Это была настоящая молитва!
 
Так сказал добродушный Ербол, и тем самым всех развеселил, а муллу Кишкене весьма утешил, и задетое его самолюбие утихомирилось.
 
Тем временем Айгерим развернула дастархан с бахромой на круглом столике, стоявшем посреди юрты. Выглянув из юрты, знаками позвала на помощь молодую свою служанку по имени Злиха, и когда та прибежала, велела ей взболтать шубат и угощать мужчин пенистым кислым верблюжьим молоком. Абай, на время отвлекшийся от радостного свидания с русской книгой, теперь снова вернулся к своему прежнему восторгу от «Дубровского», и бескорыстно захотел поделиться своей радостью с Ерболом и даже с муллой Кишкене.
 
Степенно пригубливая густой белый прохладный напиток из обливной чаши, Абай стал перелистывать лежавшую перед ним книгу.
 
— Построить дом — труд тяжкий. Тяжело — убрать урожай и глину месить. Однако немало мучений выпадает и тогда, когда ты никак не можешь одолеть книгу, хотя и бьешься немало времени над тем, чтобы она раскрыла тебе свой тайный смысл. Вот они, Айгерим и Ербол, свидетели того, сколько месяцев просидел я над русскими книгами. Да и вы, молдеке, прекрасно знаете, что я все прошлое лето и всю зиму устремлялся только к одной цели… И только сейчас, друзья мои, я вдруг почувствовал, что достиг ее! Вот и мое завершенное строительство!
 
Абай смолк, вглядываясь в лица Айгерим и Ербола, словно вдруг засомневавшись, понимают ли его самые близкие люди то, о чем он говорит. Взволнованный внезапным своим прозрением, захваченный новой большой мыслью, Абай стал говорить, глядя на друга Ербола:
 
— Вот этот почтенный человек, мулла Кишкене, должен знать… Ученик медресе, усердный шакирд, уже потерял счет времени своей учебы, и в своих повседневных занятиях приобрел много новых знаний, однако неодолимой и беспросветно далекой представляется ему та цель, к которой он стремится. И вдруг однажды, — как будто широко распахивается перед ним какая-то неведомая до сих пор дверь, шакирд чувствует, что он пришел к цели, и перед ним открылась желанная страна знаний. В ярком озарении необыкновенной радости он все видит и все понимает! И это самая большая радость, самое счастливое мгновение во всей нелегкой, отрешенной жизни шакирда. Такое состояние внезапного озарения опытные муллы-наставники называют словом «муталагасы», и мне, уважаемый молдеке, шакирду без наставника в школе русского языка, немало пришлось ждать, когда откроется муталагасы, и вот, наконец, оно открылось! Но это мое озарение совпало как раз с началом строительства школы, и праздник закладки первого камня, дорогие мои Ербол, Айгерим, слился для меня с муталагасы русского языка, с которым я промучился, вы знаете, немало времени. -Так говорил взволнованный Абай, радостно сверкая черными ясными глазами.
 
Когда он умолк, Айгерим светло посмотрела на мужа, глубоко понимая и приветствуя его радость. Ответно зажигаясь от него, она вспыхнула своей радостью за любимого, и лицо ее зардело нежным румянцем, в глазах сверкнули слезы счастья. Справившись со своим волнением, Айгерим, стонкой улыбкой, сдержанно молвила:
 
— Так случилось, что именно сегодня, в день нашего домашнего торжества, вас посетила великая радость! Иншалла! Вам дальнейших удач и многих радостей! — И вновь наполнив чашу с хмельным белым шубатом, правой рукой преподнесла мужу, левую прижав к груди. Ербол вслух никак не отозвался на признания Абая, однако по его теплой, тихой улыбке было видно, что он рад за друга, за его успехи.
 
В отличие от этих двоих, мулла Кишкене вовсе не одобрял и не разделял радости Абая. Довольно сдержанно произнес, выкатывая синие глаза на него:
 
— Насчет «открытия муталагасы» скажу следующее. Если бы речь шла о том, что дверь знания распахнулась после чтения «Мантых», «Гакайыд», или после самостоятельного изучения, без наставлений халфе, хазретов мусульманских книг, таких как «Кафия», «Шарх Габ-дулла», это великое дело! Но если вы уверяете, что муталагасы пришло после чтения всяких «шалтай-болтай» на русском языке, то и говорить тут не о чем.
 
Так возмущался мулла Кишкене, и, слушая его, Абай недовольно хмурился, даже вспыхнул в одно мгновение и хотел перебить его: «Постой, мулла!» Но сдержался, выслушал его до конца, посидел какое-то время молча, спокойно попивая шубат. И выдержав достаточную паузу, заговорил веско, основательно, вкладывая в свой голос внушительную твердость.
 
— Мулла Кишкене, вы тоже, оказывается, не избежали одной беды, которая постигла многих нынешних халфе, хазретов, ишанов и прочих наших мудрецов.
 
-Абай, если бы вы говорили в пределах исламиата, следуя путями гарабията, я бы спорить с вами не стал. Но вы-то о чем толкуете, о какой книге? Неверные тоже имели испокон веков свои священные книги, но разве правоверные их признавали? В их святынях нет истинного знания, поэтому они и слабы!
 
Абай понял, что сейчас может начаться настоящее словоблудие, которое приведет лишь к долгому пустопорожнему спору, поэтому он не стал ничего доказывать, а попытался остановить словоохотливого муллу одним неоспоримым доводом.
 
— Вы сказали, что правоверные не признавали книг неверных, что в них нет истинного знания, ибо они написаны врагами. Но ведь сказано у самого Пророка в «Хадисе»: «Чернила, которыми писал мудрец, дороже крови шахида». Вы утверждаете, что в учениях неверных мудрецов отсутствуют подлинные знания. Скажите мне, что можно узнать об истории и о сотворения мира из книги пророков «Киссауль анбия?». И разве можно узнать о жизни разных племен рода человеческого из «Сорока хадисов», из «Лаухынама», из «Фихкайдани»?
 
Однако закрыть поток красноречия муллы Кишкене оказалось не так-то просто.
 
-Так вы, уважаемый, читайте и читайте эти книги! Читайте не отрываясь, читайте с упоением и благоговением! Читайте многие годы, -всю жизнь! И в книгах мусульманских мудрецов вы найдете ответы на все свои вопросы!
 
Пришлось Абаю прибегнуть к более пространным доводам.
 
— Молдеке, вы меня удивляете! Ведь мусульманские наставники говорят: «Бери истинное знание там, где оно имеется, и у того, кто его имеет». Я тоже немало путешествовал по мирам тех книг, которые вы упоминали, я искал сокровища знаний, что собрали люди разных стран на протяжении многих веков. И мне удивительно слышать от вас то, что вы говорите, молдеке! Были бы вы еще человеком малообразованным, темным, но нет, вы учитель, наставник наших детей! Как же вы можете утверждать, что знания нужно искать только в одном направлении, только на одной дороге, не сворачивая никуда в сторону! Что до них можно дойти, перейдя только через один-единственный перевал. Ведь ученые люди говорят, что путь знания бесконечен, и царство знания безгранично. И разве мудрецы мусульманского мира не учились у наставников всего человеческого мира — Сократа, Платона, Аристотеля? А ведь никто из них не был правоверным. Но покончим с этим! Перед вами, дорогой мулла, человек, потративший многие месяцы и годы на поиски всех доступных ему знаний, а вы хватаете его за полу и говорите ему: «Не ищи их слишком далеко, не ходи за ними в ту сторону!» Здесь мы с вами, молдеке, никогда друг друга не поймем. — Абай вновь смолк и о чем-то задумался. Затем продолжил, оживившись: — Да, воистину у каждой жизни имеется своя цель, у каждой судьбы есть ее самая высокая вершина. Я свою цель знаю, а вершина моя еще далеко впереди! — Так завершил Абай свой спор с муллой. Достав табакерку, серебряную с чернью, взял из нее щепоть насыбая и заложил за губу, тем самым давая знать, что разговор закончен.
 
Ербол до сих пор сидел, не вмешиваясь в спор, и хотя он в книжных премудростях не разбирался, однако своим простым, ясным умом глубоко понимал правоту Абая. Желая его отвлечь от досадливого разговора с муллой, Ербол решил все свести к шутке и потому ввернул!
 
— Я человек простой, поэтому так и не разобрался в том, что однажды услышал «Плохой мулла блудит с хорошей верой». Но я стал замечать, что наши муллы к песням, к искусству народа стали относиться, как иргизбаи и жигитеки нашего Тобыкты к племенам Караба-тыр, Анет, Бакен и Борсак — как только они подадут голос, по любому поводу, как наши Майбасар, Такежан, Бейсемби словно звери набрасываются на них Знать не хотят, правы они или не правы, даже пикнуть им не дадут!
 
Абай рассмеялся, весьма довольный шуткой Ербола А тот загибал дальше.
 
-Думается мне, что наши муллы к русским книгам относятся точно так же, как Майбасар к сыновьям Кулыншака. Таких батыров хочет подмять под себя!
 
На этот раз засмеялись не только Айгерим и Абай, но и закатилась звонким хохотом румяная пригожая служанка Злиха, помешивавшая ковшиком и разливавшая шубат для гостей. С надменным видом покосившись на нее, мулла счел ниже своего достоинства терпеть насмешки от невежественных людей, встал и молча покинул дом, полный обиды на его хозяев. Достоверно, что мулла, разозлившись на них, свою злость затащил в школьную юрту, где его ждали ученики, и устроил там что-то невообразимое, отчего на весь аул разнеслись детские вопли, похожие на блеяние ягнят в пору вечерней дойки овец.
 
В это время Айгерим, стоя на пороге, всматривалась в степь и, заметив вдали каких-то верховых, об этом сообщила в юрту:
 
— Кто-то едет. Их двое...
 
— Может быть, это передовые кочевья, за ними идет какой-нибудь караван?-сделал предположение Ербол, поднимаясь с места и направляясь к выходу.
 
Айгерим, продолжая всматриваться, негромко говорила, словно рассуждая сама с собою
 
— Один из них огромный, ну, прямо больше своей лошади. Кто бы это мог быть? — и тут же переливчато рассмеялась. — Да кто может быть, как не мой собственный кенже-младшенький, великан тобык-тинский, наш дорогой Оспан! Конечно, он!
 
Услышав это, подошел Абай и вслед за Айгерим вышел их юрты. Отдельной кочевкой, раньше других на месяц покинувший зимник в Жидебае, маленький аул Абая успел соскучиться по своим сородичам. Аулы Кунанбая намеревались эту весеннюю пору, вплоть до появления большой травы на джайлау, провести на низинных пастбищах по берегам реки Корык, здесь, в крае Ащысу, широко раскинувшемся вокруг урочища Акшокы.
 
И пора перекочевки с зимника на весенние пастбища уже настала. Деловитое волнение множества кочевых людей носилось в воздухе Увидев подъезжающего Оспана, Абай и его аул ожидали услышать новости. Оспан ехал на темно-гнедом коне с нестриженым хвостом до земли. Одежда на молодом бае была не богатая, но самая надежная. Оспан любил одеваться тепло, но в то же время одежда не должна была его стеснять и связывать. На нем был широчайший стеганый кафтан-купи, с толстой подкладкой из верблюжьей шерсти, на ногах огромные сапоги-саптама с войлочными чулками, плотно облегавшие его могучие икры. На голову он нахлобучил, до самых глаз, лохматый тымак из мерлушки. Широкая и толстая одежда делала громадное тело Оспана еще огромнее, и он выглядел настоящим великаном Пожалуй, сейчас он и был во всем Тобыкты самым могучим батыром. Его ноги свисали далеко ниже брюха рослого темно-гнедого жеребца. Но, несмотря на такое запоминающееся необычное обличье, Абай каждый раз после долгих разлук не сразу узнавал Оспана: что-то в нем всегда неуловимо менялось, хотя богатырские размеры оставались неизменными. Абай понимал, что толстый Оспан обладает довольно тонкой душой, и что каждое новое душевное состояние способно сильно изменять его обличие.
 
Аул на выселках давно не имел новостей от родичей, и потому люди шумной веселой толпой выбежали навстречу Оспану и его спутнику, джигиту Дархану, которых увидели издали. Айгерим, приблизившись к деверю, взяла коня под уздцы и, коротко приветствовав его, с улыбкой пошутила:
 
— Что-то Кенжем мой устал за ночь в дороге? Все силы порастерял?
 
Абай, едва успев поздороваться с Оспаном, принялся за расспросы:
 
— Караван выступил? Родители живы-здоровы?
 
Оспан сообщил, что караван уже в пути, уже миновал урочище Есиркемис на склоне Акшокы, и сегодня должен выйти на Коры к и там разбить стан. У вымахавшего с доброго великана, только в этом году перешагнувшего двадцатилетие, рано возмужавшего Оспана росли бурые усы и борода. Однако эти мужские украшения на лице джигита пока что были весьма жидковаты, и каждый волос, сравнимый с конским, торчал сам по себе, как ему заблагорассудится..
 
Глаза Оспана были красными, воспаленными, словно от постоянного недосыпания. В лице его было сходство с Абаем, но оно выглядело более жестким, суровым, и цвет лица был смуглее, чем у старшего брата Под бугроватым и складчатым лбом, под бровями, над-глазия нависали мясистым валиком.
 
Тихим голосом отдавая распоряжения Злихе, Айгерим принялась хлопотать над приуготовлением обеденной трапезы, но вначале велела подать чай. Но Оспан, заметив эту хозяйственную суету, махнул рукою и сказал Айгерим, чтобы она прекратила хлопоты. И теперь все заметили, что он даже пояса не распустил, сидит на торе, угрюмый и молчаливый. Вскоре он сообщил плохую новость самый любимый внук Кунанбая, сын Такежана и Каражан, двенадцатилетний мальчик Макулбай был болен еще с ранней весны, — вчера ночью он умер. Поэтому аулы Иргизбая, находившиеся на дорогах, в кочевых караванах, держали траур и оплакивали умершее дитя.
 
Абай догадывался о подлинных причинах столь сильной подавленности Оспана. У того не было своих детей, хотя женат был уже семь лет, и смерть маленького племянника, хрупкого мальчика, больно ударила по его сердцу. Большой близости между Оспаном и Такежаном никогда не было, но Абай видел сейчас подлинное горе своего младшего брата и разделял его чувства — траурную скорбь по усопшему маленькому родственнику. И самого Абая переполняло чувство любви и братства к своему младшему брату, который совсем еще, казалось, недавно был таким же маленьким мальчишкой, отъявленным озорником и несусветным буяном.
 
Абай не стал докучать Оспану излишними расспросами. Молча попив прохладного шубата и утолив жажду, Оспан и Дархан немного оживились и стали расспрашивать, как идет строительство нового зимника и подворья. Но от Абая услышать что-нибудь толковое было невозможно, и тогда, поняв это, Оспан обратился с вопросами к Ер-болу и Айгерим
 
И вообще, старшему брату куда как было далеко до младшего в делах хозяйских! Оспан оказался несравнимо проворнее и прилежнее Абая в делах скотоводческих, а также в обиходных, по всему огромному отцовскому хозяйству, и по руководству делами Большого дома своих престарелых матерей.
 
Оспан всегда знал, что старший брат-книгочей не очень-то привержен к делам хозяйским, обыденным, поэтому старался во всем ему помогать с этой стороны. Так, именно Оспан, не кто-нибудь другой, поддержал его желание построиться отдельно и зажить своим домом в Акшокы. Оспан нашел для него строителей, добросовестных и умелых, мастеров своего дела, Оспан обеспечил их строительными материалами и инструментом. Даже продукты питания для них, — чай, мука, мясо — все было им заготовлено и отправлено ранней весной в урочище Акшокы, когда Абай со своим небольшим аулом откочевал туда. Однако уже после того как Абай уехал, Оспан шутил в кругу домочадцев и перед старыми матерями:
 
— Ну вот, Абай взялся за непосильное для себя дело! Хочет построить дом — ну, прямо-таки истинный хозяин, деловой человек! Однако как бы не наворотил всяких чудес наш Абай! Я ему говорил: « Ты паси слова, а я буду пасти стада!» Но он уперся на своем, и хочет строить дом! Ладно, посмотрим, что у него из этого получится!
 
Теперь, когда речь зашла о делах строительных, из двух братьев старшим казался Оспан, который с деловитым видом спрашивал, выслушивал, снова спрашивал:
 
— Сколько ям глины намесили? Сколько тысяч штук самана налепили? Какую взяли формовку, — на сколько ячеек сырых кирпичей? И если посчитать на каждого работника, — сколько штук кирпича приходится на самого расторопного джигита? На каких лесах поднимались стены?
 
Ни на один из этих вопросов Абай не смог ответить. Он только с растерянным видом поглядывал на Ербола и Айгерим. Оспан был не в том состоянии духа, чтобы осудить или поднять на смех безответственность старшего брата. Понимая, что Абай не ломал спины и не особенно напрягал мозги, занимаясь строительством, Оспан лишь едва заметно улыбнулся и потом стал обсуждать дело с Ерболом и Айгерим.
 
Она, услышав о кончине ребенка, мальчика Макулбая, которого часто видела у его бабушек в Большом доме, сильно опечалилась и плакала, но Оспан не счел нужным учитывать ее состояние и, не обращая внимания на ее слезы, принуждал ее отвечать на свои вопросы. После небольшого совещания Оспан вознамерился сам посетить строительство и попросил Ербола и Айгерим сопроводить его туда Когда они, следуя впереди, вышли из юрты, Оспан задержался у двери и, обернувшись к Абаю, который оставался дома, и сказал после выдержанной небольшой паузы:
 
-Абай, вели седлать себе коня, поедем со мной в сторону урочища Корык. Там сейчас Большой аул. Поприветствуешь отца, почитаешь Коран в доме Такежана Но, кроме этих дел, у меня есть и кое-что другое, как раз об этом мне обязательно надо сказать тебе. Словом, нам надо поехать вместе, поговорим дорогой.
 
Абай испытующим взором вгляделся в посуровевшее лицо Оспана и вдруг понял, что произошло нечто весьма серьезное, и что именно это явилось причиной столь сильной подавленности и мрачности Оспана.
 
— Что, опять какие-нибудь распри, тяжбы? — спросил Абай.
 
Оспан, насупившись, ничего не ответил и вышел из юрты.
 
Отправились в сторону Корыка Абай, Оспан, с ним Дархан и мулла Кишкене, приглашенный матерью Улжан. Улжан хотела, чтобы он перевел и прочел поминальные молитвы из Корана по кончине безгрешного ребенка. И по причине того, что рядом ехали посторонние люди, Оспан не стал говорить с Абаем о своем деле, предпочитая обсуждать строительство, неторопливо пробрасывая в путевую беседу мысли о том, каким образом убыстрить ход работ. Потом зашел исконный разговор кочевников о самом насущном — о кормах, о заготовке сена на зиму, о том, что в этих открытых краях, где зимы бывают необычно суровыми, и снегу выпадает много, без припасенных заранее кормов можно попасть в большую беду.
 
Оспан советовал накосить как можно больше сена в богатом урочище Тесипшыккан, совсем недалеко от новостроя Абая, и сделать это до прихода в эти края многочисленных соседей.
 
— По старой привычке, аулы прикочуют сюда весной со всей своей немалой живностью. Они придут, а потом откочуют на джайлау, а ты ведь хочешь остаться Я совсем не подумал об этом, занятый делами смерти и похорон мальчика. А то, конечно, не стал бы тесниться к тебе, а откочевал намного дальше, чтобы не мешать твоим стадам.
 
Абай даже и не задумывался, не вникал в эти сложные дела своим хозяйственным умом, и был благодарен брату, что тот столь озабочен его предстоящими трудностями.
 
— Ты рассудил, конечно, верно. Но ведь я не из Котибак и не из рода Анет! Я не могу кричать, как они: « Не смей гнать сюда свой скот, это мое пастбище!» Ты вот что, посоветуйся с матерями, с братьями и, пожалуй, возьми на себя заботу о моем зимнике, айналайын!
 
Но оказалось, Оспан уже все продумал и принял решение и без всякой просьбы Абая.
 
— Пусть пройдут семидневные поминки, потом я сразу отведу наши аулы подальше Нынче в Ащысу разлив был широкий, травы везде много. Не беспокойся, — отава на Тесипшыккане взойдет быстро, без сена на зиму не останешься! — Так говорил Абаю Оспан, заботливый браг
 
При выезде из Акшокы повсюду были видны несметные стада пасущегося скота, но нигде не было видно ни отдельно стоящих юрт, ни раскинувшегося станом аула Теперь же, оказавшись на водоносной долине, через протяженность в один пробег галопом, Абай увидел поставленные один за другим юрты, количеством около пятнадцати. Ставились еще и другие юрты. Вокруг аулов тесным скоплением паслись стада-отары овец и ягнят, стада коров, верблюды, немало лошадей отдельными табунами В богатых водой и травами урочищах скотина паслась степенно, без спешки, не перебегая с места на место в поисках лучшей травы. Она здесь была везде сочной и полновесной, и лошади, коровы, овцы как утыкались носом, словно приклеенные к ней, так и не отрывались от нее, совсем незаметно передвигаясь по поросшей травами земле Так ведет себя скотина, когда попадает на совершенно свежее, не тронутое копытами других животных, тучное пастбище
 
Опытные скотоводы, Оспан и Дархан, по одному только виду пасущегося скота могли определить, какова этой весной животворная сила земли в округе Корык.
 
Эту животворную силу скотина чувствует лучше, чем люди, потому она и прилипает носом к земле, словно клещ, и никак ее не оторвать от обильного тука земного.
 
— Гляди! Даже не пошевелится! — восхитился Дархан
 
-Да, красиво едят, — залюбовался и Оспан пасущейся скотиной.
 
— По весне это их любимое место. Посмотри на коров, как они соскучились за зиму по Корыку!
 
Вскоре среди скоплений пасущихся стад все чаще стали попадаться отдельно поставленные юрты или небольшие их скопления в маленьких аулах. Некоторые юрты только начинали возводить: разворачивались и ставились по кругу решетчатые деревянные стены — кереге, затем поднимались шаныраки и устанавливалась подкровельная обрешетка
 
— уык. Эти уыки, покрашенные охрой красного цвета, еще не покрытые сверху войлочными оболочками -туырлыками, четко рисовали остов будущей юрты на фоне изумрудной зелени степных лугов. Так, прямо на глазах, рождались в степи войлочные дома и аулы кочевников.
 
Вон там, среди многочисленных юрт аула, стоит белый Большой дом Улжан После его установки и в других соседних аулах стали возводить свои Большие юрты.
 
Этот многолюдный кочевой стан, возникший как по мановению руки кудесника посреди степи, расположился совсем недалеко от Акшокы, где строился Абай. Путники спустились по ровному изволоку к аулу Улжан, в котором все юрты были уже поставлены. А вокруг Большого аула пятнадцать других аулов в ярмарочном шуме и оживлении возводили свои легкие войлочные дома. Каждый аул состоял из двух частей — на одной стороне стояли красивые белые юрты, на другой теснились серые и черные юрты, также и убогие шалаши, и наспех вырытые землянки.
 
Абай и его спутники не стали спешиваться у Большой юрты Улжан, сразу проехали к дому Такежана. Его аул располагался рядом. С тех пор как хозяин стал волостным старшиной, он невероятно разбогател и стал одним из первых владетелей края. Он завел правило кочевать отдельно, широко, шумно, прихватывая в караван и всех «бедных соседей», и всю домашнюю обслугу. Но со смертью мальчика Макулбая его бабушка велела поставить свою юрту рядом с аулом Такежана
 
Улжан и другие старшие родственники в эти печальные дни, после потери Такежаном и Каражан их первенца, много времени проводили в их доме. Траур по ребенку изменил отношение окружающих к его родителям, люди стали гораздо мягче и доброжелательнее к ним, сочувствуя их горю. Не только Улжан оплакивала усопшего и успокаивала родителей и проводила обряды поминовения детской души, но и сам Кунанбай, вернувшийся прошлой зимой из хаджа и теперь живущий уединенно, изменив своим суровым отшельническим привычкам, поселился на траурные дни в доме старшего сына.
 
Абай подъехал к юрте Такежана и коня не привязал. Привязывать коня у дома, в котором умер ребенок, считалось плохой приметой. Абай молча обнялся с братом, стоявшим перед входом в юрту, и затем, следуя обычаю, со скорбным возгласом: «Бауырым! Жеребеночек мой! Жеребеночек ненаглядный!» — со слезами на глазах вступил в дом Там встретили его причитаниями Каражан и женщины, находившиеся в юрте. Здесь было много людей. Все плакали. Абай и мулла Кишкене обошли, начиная с Каражан, всех старших женщин во главе с байбише Улжан и байбише Айгыз, обнимаясь с ними и совершая поминальный плач. Затем, не доходя до Кунанбая, Каратая и остальных аксакалов, сидевших на торе, вновь прибывшие сели ниже и включились во всеобщий плач тихими, заунывными голосами.
 
Вскоре всеобщий плач стал утихать и постепенно смолк совсем. Одиноко голосила теперь одна Каражан. Хотя минута была скорбная, и сочувствие к утрате материнской было искренним, но Абай не моги тут преодолеть неприязнь к Каражан. Он впервые видел свою женге плачущей и голосящей, проливающей слезы. Но мужеподобный ее голос, к тому же охрипший от слез, оскорблял слух Абая своим грубым звучанием, к тому же слова траурного плача выдавливала она из себя с мучительными усилиями, невразумительно. Макулбай был хороший мальчик, дорогой и милый для Абая племянник и братишка, но низкий вой Каражан убил в душе Абая начавшуюся в ней тонкую, пронзительную музыку скорби, и он быстро утер слезы и перестал плакать. После ритуального плача мулла Кишкене приступил к ритуальному же чтению Корана. Он был мастер читки на изящный бухарский манер, читал громко, нараспев, красивым голосом
 
Как только зазвучали первые слова из Корана, хаджи Кунанбай прикрыл свой единственный глаз и низко склонил голову, словно погрузившись в дрему. Но тут же, не поднимая головы и не сдвинувшись с места, протянул в сторону от себя руку и резко махнул ею сверху вниз. Это означало: «прекрати» — стенающей невестке, но та ничего не уразумела и продолжала голосить. Тогда женщины, сидевшие рядом с нею, принялись шикать на нее:
 
-Тише! Прекрати!
 
А вездесущая и всенепременная тетушка Калика авторитетно ввернула:
 
— Не становись поперек Корана!
 
В ожидании чая и последующей трапезы, Абай и Оспан долго просидели в доме Такежана. Обычно сюда собирались люди только для совершения совместных трапез. Но сегодня был хоть и печальный, но необычный для этого дома день. Сидел неподвижно, словно каменная глыба, постаревший, но все еще могучий Кунанбай. Присутствовал здесь и мулла Габитхан, который, положив на шелковую белую подушку Коран, читал из нее суры На голове его была накручена огромная чалма, на длинном тонком носу сидели очки. Рыжеватая, чуть тронутая сединой борода его сильно разрослась вширь и в длину, выглядел сейчас мулла Габитхан как истовый священнослужитель, преисполненный высокого религиозного рвения. Он читал Коран с большим чувством, иногда закрывал глаза и продолжал чтение, ибо помнил суры наизусть. Кунанбай тихо сказал несколько слов Кишкене-мулле, и тот кивнул, произвел омовение рук и достал привезенный с собою Коран. Он устроился чуть пониже Габитхана и, сменив его, положив свою книгу на такую же большую белую подушку, как у старшего муллы, начал читать тихим голосом, благопристойно, почти шепотом. В юрте надолго утвердилась тягучая тишина, нарушаемая лишь монотонным голосом Кишкене-муллы. Пристроившись за спиною Абая, его младший брат Оспан откинулся головой на стопку одеял и преспокойно задремал, рукою прикрыв глаза. Абай сидел молча, за все время поминального чтения он и словом не перекинулся с отцом, лишь в самом начале, войдя в дом, он обратил к нему ему короткую фразу приветствия.
 
Совершив хадж в продолжение четырех лет, пройдя немыслимо длинный путь, Кунанбай вернулся из паломничества в Мекку в конце прошлой зимы. За это время, совершенно поседевший, он стал выглядеть глубоким стариком. Но это был все еще могучий старик, огромное тело его стало костистым, широким, лицо избороздили глубокие морщины. В его потускневшем, выцветшем, как руины, облике можно было еще угадать человека великой мощи и напора, каким он был когда-то — властным и жестоким правителем. Теперь на голове его высился остроконечный белый колпак, привезенный из святых мест, на плечи был накинут белый шелковый халат со стеганым воротом, какого не носили тобыктинцы
 
О чем бы он теперь ни говорил, голос его звучал негромко, утратив былую властность и силу. И разговоры он вел степенно Когда сидел напротив Улжан или рядом с Каратаем и беседовал с ними, то казался нынешний Кунанбай человеком из чужедальных стран, выходцем иного рода-племени. Это был человек, напрочь отрешенный от всего мирского, духовный аскет, раскаявшийся во всех грехах и навсегда избравший путь смирения.
 
Но не только в обличии своем, Кунанбай вернулся из паломничества и внутренне другим человеком. Когда на пути возвращения -еще далеко от Семипалатинска — степь встречала толпами восторженных поклонников нового казахского хаджи, Кунанбай держался скромно, просто, обыденно, ни на минуту не теряя спокойствия и самообладания. И все равно людям, встречавшим его на дальних станциях перед Семипалатинском, он показался человеком, глубоко заглянувшим в свою душу, дабы усовершенствовать ее. Близким своим, родственникам и друзьям — всем, кто поднял радостный шум: «Устроим в честь его возвращения радостный той на всю степь! И в городах, и в аулах!» — Кунанбай сказал очень простые, ясные, ни для кого не обидные слова, которые запрещали им сделать это. Он не стал ночами напролет рассказывать о том, что приходилось ему испытывать на своем пути. И только весенней порой, на одной из важных сходок племени, Кунанбай обнародовал свое главное решение, к которому он пришел по возвращении из хаджа. Он объявил о своем полном отходе от мирских дел и просил родных и друзей, чтобы они освободили его от всех хозяйственных и домашних забот. Оставшееся время жизни он хочет провести в молитвах и размышлениях.
 
Вернувшись из Мекки, он уединился возле очага Нурганым, за постоянно опущенной занавеской, превратив небольшое пространство юрты в скит отшельника, обитель молитв. Он и спать ложился скрытно от людей И его заставила придти в дом сына только смерть одного из маленьких его потомков. Вывести хаджи Кунанбая из его строгого молчания мог только его старинный друг Ка ратай.
 
Абай же не пытался заговорить с отцом, зная, что у того нет желания разговаривать с ним И весь разговор отца сводился к скупой беседе с Каратаем. Этот премудрый старик обладал способностью разговорить кого угодно, и сейчас он сумел расшевелить Кунанбая. Есть такие вопросы, на которые правоверный не может не ответить или хотя бы промолчать, ибо эти вопросы касаются святых дел веры и требуют высшей правдивости перед Создателем от человека.
 
У Кунанбая спросили о том, какие захоронения святых известны на землях Мекки и Медины, где побывал хаджи Кунанбай. Он взял в руки четки и, перебирая их, стал отвечать сначала на вопрос, кто из святых мусульманской веры похоронен в Медине. Неторопливо, раздумчиво, он отвечал Каратаю:
 
— В Медине я посетил могилы Рассулалла, хазретов Абубакира, Гумара и Фатимы. Аллах дозволил мне посетить и могилы хазретов Габбаса, Хамзы и Гусмана.
 
Ка ратай продолжал спрашивать с глубоко заинтересованным видом истинного правоверного:
 
— Кроме упомянутых святых есть ли там могилы кого-либо из учеников Пророка?
 
На что Кунанбай весьма охотно отвечал:
 
-Такие могилы есть, и в них покоятся Сагди-бин-Уакас, Габдрахман-бин-Гауф и хазрет Гайша. Эти мазары называются местами упокоения друзей пророка.
 
При этих словах мулла Габитхан, не поднимая головы от Корана, который он читал про себя, промолвил, как бы ненароком:
 
— Эти места захоронений по-арабски называются. Гашура и Му-башшара.
 
Кунанбай чуть повернулся в сторону Габитхана и склонил голову в знак почтения.
 
— Вы правы, мулла, но я давал разъяснения на своем языке.
 
Тут Кунанбай уже сам, не ожидая никаких вопросов, стал рассказывать о своем путешествии в Мекку и Медину. Рассказал, как тринадцать дней ехал на верблюде по пустыне, прибившись к чужому каравану, который вышел из города Шам С подробностями поведал, на каком месте он облачился в одежду паломника — «ихрам», прежде чем войти в Мекку. И о том поведал, как поднимался на священную гору Арафат, сколько намазов совершил, попав внутрь храма у Каабы. Вспомнил о том, что, покидая Мекку, вышел из священного города пешком, также вспомнил, через какие испытания пришлось пройти на обратном пути.
 
По всему видно было, что Кунанбай, намолчавшись в своем затворничестве, с удовольствием разговаривает с Каратаем. И в дальнейшем, за чаем и за обеденной трапезой, хаджи Кунанбай оказывал Ка ратаю особые знаки внимания. Когда Каратай вышел из юрты, хаджи обратился к Улжан и уважительно молвил.
 
— Нет среди наших неграмотных казахов другого такого сведущего и умного человека, как наш Каратай-ага. Все, что я увидел своими глазами и запомнил, то самое как будто и он видел, сам побывал там! Не удивительное ли дело?
 
— Да будет ему удача во всем! — воскликнула Улжан. — Сегодня этот достойный человек и мне принес большую пользу! Ведь он заставил вас разговориться, и вы рассказали о многом, о чем до сих пор не поведали нам ни слова! Вы столько увидели, столько узнали, и до сих пор не пожелали поделиться этим с нами. Вы спрятали все эти сокровища в кладе своего молчания! А ведь Каратай и вас облегчил, словно тюк развязал с залежалым товаром! — Так сказала Улжан, и ее слова, как всегда, очень оказались метки и уместны.
 
И Кунанбай, и Абай поняли, что в шутливой форме Улжан дозволила себе небольшую колкость в сторону мужа. Хаджи Кунанбай нашел слова супруги весьма легкомысленными, потому и слегка нахмурился, как бы возводя пени на супругу: «Женщина всегда остается женщиной, при ней святое надо хранить в самом глубоком тайнике души!» И со стуком перебирая четки, он с величественным видом отвернулся от супруги, стал шептать молитву, провел ладонями по лицу. Абай посмотрел на мать, посмотрел на отца. Сравнив его недавние сухие, начетнические рассказы с живой, остроумной речью Улжан, он в душе своей пожалел отца-хаджи. Он понял, к какой пустоте пришел на самом-то деле, к закату своему, Кунанбай. Немощная, костлявая старость и косность ума завладели им. Нет, у Абая и в мыслях нет желания посмеяться над дряхлостью отца. Ему стало невыносимо жаль этого старика, к которому он не испытывал уже горячих сыновних чувств, и который сам был чужд всяких родственных привязанностей, и не способен был увидеть свое человеческое поражение, даже став святым хаджи.
 
Четыре года волочил он свои старые кости по белу свету, объездил тридевять земель — и все для того, чтобы потом с важностью рассказывать: «Там мазар такого-то святого А в другом месте маза-ры сподвижников Пророка». И с этими могильными знаниями он затворился в юрте, сел за пологом, отвернулся от всех любимых и любящих его людей… О, это ли не поражение?» — Так с горечью думал Абай, невесело глядя на отца.
 
Абай и Оспан выехали от своего брата Такежана к вечеру, когда солнце уже клонилось к закату Братья не договаривались, где будут останавливаться на ночлег, просто сели на коней и свободно поехали вдоль реки по бескрайней степи. Дорогу выбирал Оспан, им пришлось объезжать длинные косяки лошадей, стекавших по склонам холмов от новосельных аулов к водопою на реке, и, видевшие братьев издали, люди полагали, наверное, что два джигита выехали на прогулку. Абай помнил и ждал оповещения о какой-то новости, что обещал ему Оспан при выезде из Акшокы, но тот пока ехал молча.
 
Сзади раздался топот быстро скачущей лошади, их нагонял юный Шаке, сын умершего старшего брата Кудайберды. С наскоку проскочив мимо них, племянник стал окорачивать и заворачивать коня, поджидая взрослых. Лошадка под ним была серая, резвая, красивая, сам юный Шаке тоже был красив в своем легком светлом чапане, в черном мерлушковом тымаке с верхом из желтого шелка. Излучающий радость и молодое здоровье, широко улыбаясь, белолицый и румяный Шаке не знал, куда выплеснуть свою неуемную силу и доброту. Отдав учтивый салем старшим братьям-дядьям, сияя своей белозубой улыбкой, джигит похвастался:
 
— Вот, догнал вас, чтобы показать охотничьего ястреба! Абай-ага, проедемте со мной вдоль берега, посмотрите его в деле! Обещаю вам — оба приторочите к седлам по утке!
 
Абай заинтересованно разглядывал ловчего ястреба. Под лучами вечернего солнца у него на груди, на изгибах крыл перья отсвер-кивали бронзой. Золотоглазая птица, чуть раскрыв клюв, метнула на человека голодный, хищный взор. Абай с удовольствием взял на рукав чапана красивого ястреба и опытной рукой стал разглаживать перья на его голове, спине, ощупывал мышцы на крыльях, на ногах… И убедился, что ловчая птица находится в отличном состоянии.
 
— Так и рвется в бой, готов броситься на любую добычу! Вот это ястреб! — похвалил Абай. — Кто его обучил?
 
— Я сам его обучал, Абеке> — сияя, ответил Шаке. — Я умею! Благодарение Аллаху, я научился ловчему делу сам! Могу обучить ястреба, сокола.
 
Удивленный Абай заметил:
 
— Ведь это сложное дело! Настоящее искусство. Соколиная охота — большое искусство! Тут нужен упорный труд. Ты настоящий азамат, мальчик мой. А теперь едем! Показывай свое искусство!
 
Пришпорив лошадей, братья поскакали резвой рысью. Абай сам был большим любителем соколиной охоты. Серебристая кобылка юного Шаке, чутко слушаясь повода, проворно выскочила вперед и ровным ходом понеслась к берегу широкой речной заводи, покрытой камышами. Над просторной заводью со свистом крыл пролетали стаи уток, то поднимаясь высоко, то стелясь над самыми камышами. Утки были самые разные — и серокрылые поганки, и попарно летающие шилохвостки, мелкие нырки, большие кряквы и варнавки. Еще издали братья заметили густое мельтешение птиц над заводью, но, подъехав ближе, не увидели ни одной птицы. Не видел дичи и сам юный охотник. И тут его ястреб, сидевший на седле под его рукою, стал грудью ударять в эту руку, нетерпеливо прося скорее выпустить его. Шаке тотчас остановил коня и стал оглядываться вокруг, но по-прежнему не видел ни одной утки — ни плавающей по воде, ни взлетающей над ней. И тогда Абай, подъехавший близко и заметивший беспокойство ястреба, вскричал нетерпеливо:
 
— Отпускай скорее! Он сам видит!
 
Слова подействовали, как резкая команда. Серый ястреб, соскользнув с руки охотника, нырнул вниз и пошел над самой землей, вскоре исчез с глаз, но уже вновь показался у другого берега реки, которую незаметно перелетел за одно мгновенье. Взмахивая часто-часто остроконечными крыльями, летел извилисто, над самой водой — и вскоре вновь пропал из виду. Словно завороженные, охотники следили за его вольным поиском. «Где-нибудь притаился»- подумали они, но в то же мгновение ястреб появился на самой середине реки, резко взмыл вверх и, сверкнув бронзовой грудью, сделал горку и стрелой пошел вниз. И тут крылатые толпы перепуганных птиц взмыли над водой и стали рассеиваться во все стороны, спасаясь от падающего на них хищника.
 
Там, куда он упал, начался невероятный птичий гвалт, гомон, переполох, со свистом крыл разлетелись во все стороны, словно подброшенные взрывом, множество уток и гусей.
 
Охотники, не мешкая, во весь опор понеслись в ту сторону. Пер-вым подоспел юный Шаке, за ним Абай и Оспан, — и увидели они бесподобную картину небывалого сражения!
 
Ястреб оказался между двух крупных гусей и сражался сразу с обоими-только пух и перья разлетались над местом сражения. Ястребу приходилось нелегко — гуси бились насмерть, спасая свою жизнь и свою семью, ястреб закогтил гусыню и, не сумев сразу поднять ее в воздух, ехал на ней, она же, беспорядочно колотя крыльями по воде и издавая страшный гогот, наворачивала по воде широкие круги. Здоровенный гусь летал над ними, на мгновение зависал на месте, загребая воздух широко распахнутыми крыльями, и старался достать ястреба своим тяжелым клювом. Словно гусь этот был сам ловчей птицей, вновь и вновь поднимался в воздух, делал круги и падал сверху на ястреба, сидевшего на спине его раненой, беспорядочно колотившей крыльями по воде, обреченной подруги.
 
То была битва за жизнь, короткая, жестокая, беспощадная, быстро меняющая направление и ход боя. В предзакатных лучах солнца перья гусей вспыхнули, как розоватое пламя, и ястреб, словно кусок синей стали, упал в полыхающий горн этого пламени. Смеясь и радуясь необыкновенному охотничьему зрелищу, Абай подогнал коня поближе и спрыгнул прямо на дно мелководья. Побежал по речной кромке, разбрызгивая воду Ибо Шаке нуждался в подмоге, мечась из стороны в сторону и не представляя себе, каким образом можно дотянуться до гусей и помочь своему ястребу, ведущему с ними бой на воде и в воздухе. Наконец ястреб жестокими ударами кривого клюва добил гусыню, взлетел вверх и схватился с гусаком, который не отступил и продолжал сверху наседать на ястреба, нанося ему ощутимые удары. Ястреб на лету извернулся и правой лапой нанес удар по шее, затем с громким всплеском сбросил гуся в воду и, словно желая отомстить ему, опустился на него, перевернул красными лапами вверх, и начал топтать, бить его, молотить клювом, словно джигит, выколачивающий пыль из своего тымака.
 
Рядом плавала, погрузив шею в воду, туша убитой гусыни.
 
Возбужденный, чуть ли не перепуганный, Шаке бегал по берегу взад и вперед с криком: «О, аруахи! Но в следующий миг гусак, лежавший в воде под ястребом, вдруг вырвался из-под него и, весь встрепанный, с оборванными перьями, словно ощипанный наполовину, рванулся по воде в сторону, стараясь уйти на глубину. И тут молодой джигит кинулся в воду и, весь вытянувшись, достал-таки камчой гусака по его вытянутой шее
 
Такого еще никто из троих не видел за все свои охоты. Не бывало такого, чтобы ловчая птица за один вылет добыла сразу двух крупных гусей! Но как заядлый охотник, полный всяких суеверий, Шаке не стал распространяться об этом и чрезмерно радоваться, чтобы не было «сглазу», и быстренько приторочил добытых гусей к седлам своих агатаев А для себя он только лишь отрезал у гуся, отданного Оспану, голову и, вскрыв череп, посыпал туда сахаром, и этим кормом он попотчевал охотничьего ястреба
 
Дав немного поостынуть возбужденному ястребу, Шаке вскочил на серую кобылку. Охота продолжилась Недавно всполошенные птицы отлетели недалеко Труся небыстрой рысью вдоль реки, охотники вскоре увидели на открытой воде стаю крупных уток Пришпорив лошадь, Шаке понесся в их сторону, одновременно откидываясь на спину и далеко назад занося руку, на которой сидел ястреб И когда утки шумно взлетели, всей стаей разом, охотник распрямился, как лук, и пустил ястреба с близкого расстояния на дичь В броске ястреб не сразу раскрыл крылья, пролетел вперед, плотно прижав их к телу, и, лишь секунду спустя, взмахнул ими и как молния устремился вперед
 
Абай так и ахнул от восхищения.
 
— Прекрасный бросок, мастерская рука! — восторженно вскричал он мальчишеским голосом.
 
Пустив птицу, Шаке рукояткой сложенной камчи стал бить по барабанчику, привязанному к седлу Напуганные шумом скачущих лошадей, утки поднялись на крыло и низко полетели над водой, а частый грохот охотничьего барабана заставил их взмыть вверх, в заревое небо. И в это время ястреб стремительно нагнал их и атаковал снизу Словно молния он ударил по синегрудому селезню, который, чуя смерть, пытался уйти от нее и взмыл над всей утиной стаей, опережая всех. Но удар ястреба был страшен, искусен и неотвратим: он перевернулся в полете вверх ногами, шумно сшибся с добычей и закогтил селезня за его зоб В следующий миг, пролетая трепещущим комом дальше, две птицы словно поменялись в воздухе местами, и уже серый ястреб оказался сверху синегрудого желтоногого селезня Плавный проброс дальнейшего полета двух спаренных насмерть птиц продолжился далее замедленным, тяжелым полетом ястреба с добычей в когтях Держа убитую утку вверх ногами, ухватив ее лапами за зоб, ястреб летел по плавной наклонной в сторону берега, неотвратимо снижаясь к земле Подлетев к лужайке с ровной зеленой травой, ловчая птица с добычею села на нее-прямо на пути приближавшихся всадников
 
Бесподобный охотничий бой птиц безумно захватил Абая, он скакал, с развевающимися полами чапана, выкрикивая что-то невразумительное и восторженное Последний убой дичи в воздухе, на резком подлете снизу, особенно восхитил Абая, по красоте и безупречности исполнения он нашел его более захватывающим, чем даже Добычу двух гусей за один вылет ястреба И Абай долго не мог успокоиться, обсуждая достоинства увиденных охот
 
-Что за ястреб! Бесподобная птица! Что за выучка! Уа! Одно удовольствие смотреть на это! — без конца расхваливал он ловчего ястреба. -Ну, а тебя, карагым, я и не знаю, как расхвалить! — обратился он к Шаке. — Не думал я, что ты такой великий мастер! Пусть все охотники учатся у тебя! Ты теперь настоящий джигит и беркутчи!
 
Оспан всю охоту провел молча, не зажигаясь азартом, что было для него делом необычным. Лишь в последней скачке — к севшему на траву ястребу — Оспан приотстал и, подъезжая к крутившимся на конях охотникам, вдруг оглушительно расхохотался, откидываясь своим великаньим телом на круп лошади Было ясно, что он смеется над забавным проявлением детского азарта у всегда степенного, несуетного Абая. Как будто и они поменялись местами: рассудительный, спокойный Абай и азартный, беспокойный Оспан.
 
Но в глазах Абая достойнее всех вел себя их молоденький брат и племянник Шаке. может быть, оттого, что для бывалого охотника, каким он был, эти охоты не были чем-то особенными, но белолицый нарядный джигит не потерял ни спокойствия духа, ни ясности на своем юном челе И Абай должным образом оценил подобное сдержанное поведение племянника.
 
После смерти Кудайберды его сыновья стали предметом особых забот Абая, он их любил больше всех в толпе своих многочисленных родственников. Свои заботы и внимание к ним он старался проявлять с таким же отцовским рвением, как и к своим собственным сыновьям. И здесь, на соколиной охоте, он испытал по отношению к молодому беркутчи поистине отцовскую гордость.
 
Когда все трое уже были в седлах и собирались распроститься, из ближнего новосельного аула подскакал к ним мальчик, оказалось, сын Абая от Дильды-Акылбай. Он был светлолицый, русоволосый, как мать, но чертами лица пошел в Абая. Первенец у совсем молодого отца, Акылбай вырос без него, воспитывался сначала у бабушек, затем в доме Нурганым у деда, и теперь смотрелся уже почти юношей. Акылбай подлетел на всем скаку, лихо осадил коня, поприветствовал Оспана и, широко улыбаясь, обратился к Шаке.
 
— Олжа, олжа! С добычей! Меня послала ани-апа, увидела, что вы охотитесь, просила олжу прислать в наш аул Шаке-ага, приторочь к моему седлу всю вашу добычу!
 
Темно-гнедой конь его украшен султаном из совиных перьев, развернув и подставив его боком к охотникам, Акылбай с улыбкой стал ожидать, чтобы они исполнили его просьбу. Конская узда, седло на лошади Акылбая покрыты чеканным серебром. Шапочка на нем соболья, одет он в зеленый бархатный камзол, многочисленные пуговицы на котором были из чистого серебра. Перепоясан широким ремнем, разукрашенным драгоценными камнями и золотыми бляшками. Вид у мальчика был праздничный, щегольской, нарядный, словно у какой-нибудь избалованной красавицы из богатого дома. Так одела его младшая жена Кунанбая, Нурга-ным, в доме которой он жил и воспитывался. Ани-апа, от имени которой изложил просьбу олжи улыбавшийся мальчик, была ее старшей сестрой, которая сейчас жила в одном ауле с Нурганым.
 
Шаке, тоже улыбаясь, уже протянул было руку, с которой тяжело свисал крупный красивый селезень, желая приторочить к седлу мальчика свою добычу, как вдруг Оспан рявкнул сердитым голосом:
 
-Нет олжи ни для ани-апа, ни для Нурганым! Ни даже крыла утки не получат они!
 
По нешуточному тону и свирепому виду Оспана его спутники поняли, что за его словами кроется что-то серьезное, мало приятное. Поэтому возражать Оспану или расспрашивать не стали. Охотничью добычу Акылбай не получил. Он весь вспыхнул, слезы обиды вскипели в его глазах. Рванув повод и повернув коня на Оспана, мальчик дрожащим голосом крикнул:
 
— Ну и не надо! Апырай, какой вы жадный, оказывается, Оспан-ага!
 
И, рванув повод в другую сторону, мальчик собирался ускакать назад, но тут Абай удержал его своим возгласом
 
-Стой! Когда приехал из Акшокы? Зачем приехал?
 
— Мы все приехали, — был ответ. — Абиш, Магаш, я Сегодня в полдень приехали. За нами Нурганым-апа присылала конную повозку. — Сказав это, мальчик с места галопом припустил к видневшемуся невдалеке аулу белых юрт
 
Так как Абай был старше своего первенца всего на семнадцать лет, и тот рос с младенческого возраста в доме деда, Акылбай не признавал отца и не испытывал к нему сыновних чувств. ДеД и его младшая жена баловали мальчика, они и были для него отцом и матерью, и рос Акылбай своенравным, себялюбивым ребенком. В Абае также не проснулось к нему отцовских чувств, скорее, он воспринимал его как младшего брата, просто близкого родственника ..
 
Толи оттого, что ему резко не понравились внешний вид и поведение Акылбая, то ли по какой другой причине, Абай вдруг нахмурился, молча стал заворачивать коня, попрощался с Шаке и поехал в сторону своего аула в Акшокы. Шаке не терпелось вновь вернуться к охоте, и он поскакал вниз по реке, готовясь в любой миг бросить в воздух еще рьяного ловчего ястреба.
 
Оспан на быстром своем иноходце догнал старшего брата, поехал с ним рядом. Абай холодно взглянул на него, выдержал гневную паузу, затем принялся ругать младшего брата.
 
— Что за пожар перебросился в твою душу, откуда? Почему так недобро вел себя перед детьми? Или тебя душит зависть, что своих детей нет?! Отвечай немедленно!
 
Сегодня с самого утра Оспан старался не поставить Абая ниже себя, но самолюбиво не желал и принизить себя перед ним, и даже кое в чем поучал его, делал замечания. А сейчас, когда Абай не на шутку рассердился на него, вся самоуверенность мгновенно слетела с него, и стал великан Оспан, как бывало в детстве, покорен и тих перед любимым старшим братом. Выждав время, он миролюбивым тоном молвил:
 
-Абай, мой гнев перед детьми был, возможно, неуместен. Наверное, был неправ я перед детьми. Но ты не знаешь, почему это я потерял выдержку и сорвался. Весь день хотел оказаться с тобой наедине и все рассказать тебе. Вчера и сегодня хожу с такой мукой на сердце, будто меня убили из засады враги, и я уже не я, а собственный призраке неутоленным чувством мести в душе! Брат, мы, дети Кунанбая, сегодня стоим на пороге большой беды, накануне большого позора.
 
— Какая беда? Что за позор? — спросил Абай, резко натянул повод и остановил коня.-Ты о чем это? Говори скорей!
 
Он тревожно уставился в глаза брата, захваченный мгновенным предчувствием чего-то очень плохого. И в ответ громадный Оспан, весь поникший, опустил голову и, уставясь исподлобья на Абая хмурыми глазами, в которых пробегали красноватые огни отраженной вечерней зари, словно сполохи гнева, сказал удрученно.
 
— Позор мы терпим от Нурганым. Что ты скажешь на то, что вот уже три дня в доме твоего отца, принятый как гость его младшей токал, валяется на его постели наш друг Базаралы? На святой, чистой постели нашего отца! Вот это и убило меня. Об их шашнях я знаю давно, но никак не решался сказать тебе. А теперь, вот, говорю все без утайки У меня больше нет никого на свете, кому я мог бы решиться открыть это. Что я должен сделать, брат? Может быть, этой ночью, пока отец находится в траурной юрте, мне убить этих двух бесстыдников, повесить на шаныраке ее дома?
 
У Абая пресеклось дыхание, он пошатнулся в седле, словно ему выстрелили в грудь, дрожь ужаса потрясла его, из-под ног словно ушли стремена. Но в следующий миг взорвался в нем страшный гнев, переполнил все его существо, глаза выкатились, налились кровью, и он рявкнул хриплым ГОЛОСОМ.
 
— Замолчи! Не смей! Ты не честь отца хочешь отстоять, а хамство свое показать! Тупость свою, отсталость свою явить перед людьми! Как ты смеешь даже заикнуться об этом? Попробуй только хоть какие-нибудь учинить безобразия, я тебя самого повешу на том же шаныраке! Замок на твой рот, и кандалы на твои руки! Пикнуть не смей! Ты должен отца покоить на торе, а ты толкаешь его в могилу! Хочешь ославить его на весь мир? Или у тебя, может быть, задумана месть против отца, и ты хочешь покончить с ним, предав его позору? Усмири себя и ни слова об этом! — Так грозно приказал Абай брату и, покинув его, стремительно погнал иноходца в сторону своего аула.
 
Окрестная холмистая степь вся была залита кровавым светом вечерней зари В безоблачном небе громадное красное солнце грузно осело, коснулось края земли, зажигая его раскаленным огнем. У Абая, одиноко едущего на коне, бушевал такой же огонь в груди Он задыхался. Он смертельно ненавидел Нурганым, но был разгневан и угнетен тупой злобой Оспана, готового не посчитаться жизнью и честью отца ради того, чтобы постоять за свою, сыновнюю, честь. И неимоверно больно ранило Абая то, что Базаралы, которого он знал как одного из самых достойных и славных казахов, кого он любил и кем дорожил больше всех, вдруг оказался бесконечно чуждым и враждебным для него человеком!
 
Какая тяжесть, какой стыд! Всюду ненависть, коварство, ложь и предательство. Поруганная совесть, стыдливая жалость. Все эти дьявольские посылы обрушились на него сразу, словно удары острой бритвы. Абай потерял представление, зачем живет, куда едет, о чем он будет говорить с людьми, встретив их на пути В глазах возникал Базаралы, затем вспоминался Дубровский, повесть о котором он дочитал сегодня утром И один за другим представали перед его внутренним взором несчастные родичи из его кочевого народа — Кунанбай и Божей, Такежан и Балагаз, Оралбай и Керимбала — жертвы неизбывного зла, что повторяется в степи из поколения в поколение.
 
Он подумал о родичах Базаралы, которые постоянно испытывали на себе унижение чести и достоинства со стороны рода и потомков Кунанбая, точно так же, как и Дубровский-отец со стороны Троекурова, который, в конце концов, и сжил со света своего соседа и старого друга. Тяжесть роковых тайн Владимира Дубровского легла на сердце Абая, и он думал о том, что вместо спасительной любви Маши Владимир нашел в бушующем пожаре отмщение, нашел и все ответы на вопросы своего честного сердца.
 
Он подстегнул камчой рыжего иноходца, словно бы желая подогнать ход своих мыслей, которые привели бы его к верному решению, к тому, чтобы найти выход из создавшейся ловушки жизни. Зловещая новость, которую узнал он, полностью вывела его из душевного равновесия. На весах его души были на одной чаше Кунанбай, Нурганым, Базаралы, на другой чаше — Троекуров, Владимир Дубровский, Маша Троекурова. Весы эти покачивались, не сваливая окончательно ни на одну сторону. Так, впервые для Абая, правда искусства предстала равной жестокой и беспощадной правде жизни.
 
В свой аул Абай подъехал в глубоких сумерках. Людей снаружи юрт уже не виднелось. Не прибежали навстречу дети как обычно. С отъездом муллы в Корык, в траурный аул, школьных детей тоже увезли туда их родители, участвующие на похоронах и на молебнах по усопшему сыну Такежана. Строительные рабочие из «соседей», похоже, подались также туда, чтобы встретиться там со своими родичами. Подъехав на мягких переступах шагом идущего коня, Абай спешился за юртой и, привязав его, пошел в обход дома к двери.
 
Тут раздалась внутри юрты чудно исполняемая красивая песня. Услышав ее, услышав голос, Абай решил не прерывать пения и, подойдя к двери, присел на землю и стал слушать. Никто в доме не заметил его появления, только одна лишь Злиха, хлопотавшая у наружного земляного очага, увидела его и подбежала, желая открыть ему дверь. Но Абай тихо подал ей знак, чтобы она не шумела, подошла к нему.
 
— Злиха! Не утруждай себя. В дом сама тоже не заходи. Айгерим поет красивую песню, пожалуй, не будем ее прерывать, Злиха. Лучше послушаем! — шепотом произнес Абай.
 
— Но в юрте нет света! Пойду, зажгу лампу, — тихо ответила Злиха.
 
— И этого не стоит делать, айналайын! Испортишь только песню!
 
Злиха беззвучно засмеялась, в полутьме сверкнули ее белые,
 
крупные, чудесные зубы. Молодая служанка поняла его настроение и, тихо отступив, растворилась во мгле сумерек. И вскоре ее силуэт мелькнул перед открытым пламенем земляного очага.
 
Абай же, сняв с головы тымак, шире распахнув под чапаном ворот белой рубахи, подставил лицо прохладному степному ветерку и, умиротворенный, счастливый, стал слушать песню Айгерим.
 
Она пела над своим маленьким первенцем: вместе с ее пением слышен был лепет ребенка. Потом он затих, видимо, дитя уснуло.
 
Айгерим пела песню Биржана «Карагоз», с нежной, прозрачной мелодией. В таинственной предночной тишине, куда погружался уходящий день, звучала тихая песня грусти и печали. Айгерим пела не в полный голос, и на том уровне, на котором он звучал, ее исполнение раскрывало особенные, ранее не слышанные Абаем музыкальные богатства.

Луноликая Карагоз!
Ты ушла в страну моих грез.
Твой аул ушел с караваном вдаль,
В мое сердце закралась печаль.
 
Айгерим пела нежно, сердечно, отдельные строчки она сегодня исполнила, чуть видоизменив, и в слова припева: «Ты ушла в страну моих грез» — вложила не только свою сокровенную сердечную тоску, но и сегодняшнюю, казалось, тоску и тревогу Абая, его любимая жена удивительным образом передавала все самые глубокие, тайно хранимые чувства его души.
 
После посещения сэре Биржана разнеслась по всей Арке молва об Айгерим, жене Абая, как о необыкновенной, большой певице, живущей в роду Иргизбай. Но в самом ауле Кунанбая эта слава воспринималась как нечто порочащее высокое достоинство богатого аула.
 
По возвращении Кунанбая из Мекки пошли разговоры, что недопустимо, чтобы дошли до ушей хаджи слухи о том, как одна из его невесток распевает песни среди акынов, Кунанбай запретил в своих аулах всякие легкомысленные игры и развлечения. И от злых козней Дильды разошлось повсюду, среди многочисленных келин и золовок, мнение, что Абай попустительствует Айгерим, позволяя ей петь. И если случалось, что, оставаясь вдвоем, она, по просьбе Абая, что-нибудь пела для него, об этом начинали судачить по всему аулу как о безнаказанном зле — и при этом опять обвиняли Айгерим.
 
Поэтому любимое искусство пения, к которому она чувствовала истинное призвание, после замужества в род Иргизбая стало ей не в радость, а в горе. Однажды она попросила мужа, чтобы он больше не просил ее петь. Абай знал причину столь странной просьбы, высказанной со слезами на глазах Жалея свою любимую разумную жену, он внял ее просьбе и старался больше не вызывать на Айгерим неприятностей. Но в душе он мучился тем, что, зная о большом таланте жены, он невольно помогает зарыть его в землю.
 
Он хотел принести ей хоть какое-то утешение, и вскоре она стала охотно внимать ему. Оставшись наедине, они садились напротив, и она слушала его сочинения или исполнение Абаем известных в степи кюев с огромным наслаждением. В такие мгновения жизни музыка приводила их любящие души к волшебному слиянию. В один из таких вечеров, глухой зимою в душном зимнике, где-то очень близко от старых родителей, в минуту, когда Абай закончил игру продолжительного, сложного кюя, Айгерим, словно неслышно охнув, бросилась лицом к нему на колени. Абай отложил домбру в сторону и, осторожно приподняв ее за плечи, спросил:
 
-Айналайын, Айгерим, что с тобою, любимая? — Обняв жену одной рукою за шею и приблизив свое лицо к ее лицу, он вдруг увидел, что ее глаза полны слез.
 
И тогда он произнес горькие, беспощадные обвинения против себя:
 
-Да, я знаю, что ты была соловьем! Ты пела-тебе бы всегда петь соловьем, на весь белый свет, всему живому миру на радость! Тебе бы петь перед истинными ценителями, всех приводя в восхищение! А вместо этого я, тот еще безумец, поймал соловья и запер в золотую клетку! Ты стала пленницей Иргизбая! Я вместе со своим аулом оказался душителем твоей песни, тюремщиком твоего редкого дара!
 
И вот сегодня плененный соловей тихо изливал свое горе, скрытый в тихом уголке своей невольничьей клетки. Мелодии «Карагоз» она придавала разные новые оттенки, ведя ее по новым утонченным и дивным путям. В Айгерим, кроме ее голосовых необыкновенных данных, обнаружился музыкант, способный творить новые мелодии и обогащать уже существующие. В песне, которую она пела над уснувшим ребенком, слышались ее и только ее душевные переживания. Она переводила в измененный напев свои чувства — материнской нежности, тревоги за маленького ребенка, спящего возле ее груди, и была в пении ее боль за свою судьбу, и тревога за самого Абая, и признание в великой любви к нему. Абай слушал ее, забыв обо всем на свете.
 
Долго пела Айгерим, почти до самой полуночи Абай сидел у порога и слушал ее Он вошел в юрту только после того, как смолк ее поющий голос Увидев его, шагнувшего через порог, Айгерим смутилась, но и обрадовалась и живо вскочила на ноги.
 
— Когда вы приехали? — неуверенным голосом вопросила она.
 
— А тогда, жаным, когда ребенок еще не спал, а ты начала петь «Карагоз».
 
Вошедшая вслед за ним Злиха наконец-то смогла разжечь масляную лампу.
 
В эту ночь Абай поделился с женою одним своим принятым решением.
 
— Знаешь, что я надумал, пока сидел снаружи и слушал тебя? -начал он — Сегодня я слышал плачи Каражан. Хоть она и мать умершего Макулбая, но оплакивать свою великую утрату она не умеет. Я слушал твое пение, и в моей голове стали складываться слова под напев «Карагоз» И вот что я решил я напишу слова плача по бедняжке Макулбаю, а ты найдешь под них напев и споешь завтра в траурной юрте Такежана. Там будут все аксакалы и карасакалы наших аулов.
 
Айгерим поддержала его. В ту же ночь Абай написал слова плача. Айгерим сидела рядом и заглядывала через его плечо в тетрадку. Она обладала даром музыкального сочинительства, Абай восхищался ее новыми мелодиями, Айгерим же глубоко почитала его поэтический дар И, глядя на то, как изящно летает его рука над бумагой, как он отрешенно сосредоточен, она понимала, что присутствует при рождении нового выдающегося произведения поэта.
 
Эта ночь еще более сблизила их. Абай работал вдохновенно и за короткое время написал слова поминального плача.
 
Погиб соколенок у сокола-сапсана,
Не стало наследника в роду соколином.
Скорбь пронеслась над соколиным станом,
Словно черная буря над светлой долиной.
В сердце каждого родича зияет рана,
Не успели порадоваться — и уже отняли,
Увели на рассвете, совсем еще рано!
Колос, едва распустившийся, зеленым сорвали.
Траву долинную, что не успела созреть,
Суховеем убило, жаром испепелило дотла.
Дитя единственное похитила смерть,
Не успевшего пожить, Макулбая нашего, увела.
Всеми дарами мальчик был наделен,
Ласков, умен, красив, послушен был мой родной,
Только недолго среди родных находился он,
Ушел от нас, заставил слезы лить над собой.
 
Когда муж прочел вслух строки поминального причитания, Айгерим расплакалась. Она близко к сердцу восприняла смерть Макулбая, но в слезах ее также была скорбь всех матерей, которым приходилось терять своих детей Абай прочел стихи несколько раз, и памятливая Айгерим усвоила их наизусть. И тут же в ее душе начала рождаться мелодия к словам.
 
На следующий день, забрав с собой поминальное приношение, Абай с Айгерим, вместе с неизменной служанкой Злихой, отправились в траурный аул Такежана. Когда они приблизились к юртам, Айгерим своим бесподобным высоким голосом, исполненным беспредельной скорби, начала плач. Траурная юрта, как и вчера, была полна скорбящих Айгерим, войдя, прошла к Каражан и села ниже ее, скромно отворачивая лицо от старших женщин семьи и от байбише соседних аулов Сев боком к их почетному кругу, Айгерим подперлась руками в поясницу и, мерно раскачиваясь, продолжала свой нежный, скорбный плач Вслушиваясь в него, все аксакалы во главе с Кунанбаем притихли и, потупив головы, замерли Слова о безвременной смерти совсем еще юного, не пожившего ребенка и беспредельно печальный, хватающий за душу напев Айгерим растрогали и покорили всех. Рыдания, шедшие уже на убыль, вдруг возобновились с новой силой. Аксакалы и карасакалы плакали, как дети, и рукавами утирали слезы на глазах. Не выдержала и запричитала срывающимся голосом старая Улжан.
 
— Ойбай, жеребеночек ты мой, рано покинувший этот свет! — жалобно вскричала она
 
Потрясая головами, лия горючие слезы, карасакалы и аксакали расплакались еще сильнее. И Абай, также сраженный скорбью по умершему ребенку и многими другими скорбями и печалями, случившимися в его жизни, и предчувствием неведомых еще потерь и утрат в будущем, бурно разрыдался
 
Пение Айгерим траурного плача словно свело всеобщую печаль по умершему ребенку под один общий шанырак, и все почувствовали, что горе у них одно: смерть мальчика, так мало видевшего земную жизнь И все плакали искренне, горько и безутешно.
 
После оплакивания настало время читать заупокойные молитвы из Корана. Когда они отзвучали, и в доме стало спокойнее, Кунанбай обратился к Улжан.
 
— Причитания по нашему внуку вполне можешь доверить своей младшей келин Пусть она остается в твоем доме до сороковин, пока будут идти люди на жаназа Пусть она проводит плачи по нашему маленькому Макулбаю.
 
Эти слова совпали с желанием самой Улжан И в последующие дни Айгерим, находясь рядом с Абаем и сидя на скорбном месте возле Каражан, исполняла положенные по обряду плачи по умершему Макулбаю — вместо его родной матери
 
2
 
Всю поминальную неделю Кунанбай оставался в доме Такежана, не возвращаясь в аул Нурганым Эта задержка послужила причиной для тяжких наветов на Кунанбаевскую токал, ибо в его отсутствие по-прежнему Базаралы оставался гостем дома, которого Нурганым принимала уже в отсутствие мужа По аулам расползлись темные слухи, и хотя открыто ничего еще не было сказано, Оспан не знал, как обуздать свою неуемную ненависть и нетерпимость к Нурганым Он ненавидел с самого первого ее появления под шаныраком Кунанбая, и со временем противостояние Оспана и Нурганым, скрытое от посторонних глаз, все больше нарастало, а в связи с последними делами дошло до края
 
За несколько дней до этого Базаралы приезжал к Кунанбаю, чтобы приветствовать вернувшегося домой хаджи Кунанбай же всегда вы-делял Базаралы из всех джигитов Тобыкты, оказывал ему знаки внимания, каких не удостоились перед ним никто из его детей и родственников Между ними бывало всякое, но Кунанбай неизменно считал его одним из самых славных казахов нового поколения При встрече Кунанбай расспрашивал джигита, как дела у его родителей, правда ли, что они испытывают нужду, и внимательно выслушивал ответы.
 
Самолюбивый и гордый Базаралы никому не жаловался на свою бедность, но он рассказал Кунанбаю о сиротах сосланного Балагаза его старшие дети пошли в наемные батраки к состоятельным родичам, младшие бедствуют, не имея даже ежедневного молока Сам Базаралы приехал в плохонькой одежде, на захудалом коне. Увидев это, Кунанбай велел передать в его аул пару дойных коров, пять жеребых кобылиц, чтобы они могли доить их все лето. Поручил Нурганым, чтобы она заказала сшить для самого Базаралы тымак и всю верхнюю одежду. Не забыл напомнить, чтобы заказали и кожаные кебисы у сапожника.
 
Так что у Нурганым не было причин чураться достойного сородича, которого сам муж привечал. Она так и сделала, как он повелел: немедленно приступила к заказам разной одежды для Базаралы, а он по-прежнему жил у них как почетный гость. Но тут случилась смерть мальчика, и Кунанбай немедленно отбыл на его похороны и поминки, Базаралы же остался в его доме, что и дало повод для подозрений и глухой ярости Оспана. Однако Нурганым, обладавшая ясным умом и здравым смыслом, понимала, что ей не надо обращать внимания на него, если распоряжения по дому даны самим хаджи. Не раз посторонние люди говорили ей о гневе и угрозах Оспана, но своенравная красавица на это отвечала лишь одним словом: «Бешеный!»
 
И вчера, отправляя Акылбая за охотничьей добычей, Нурганым хотела лишний раз позлить Оспана, посмеяться над ним, хорошо зная, что воспоследствует со стороны буйного и грубого Кунанбаевского сынка. Вернувшийся Акылбай в точности подтвердил все ее предположения, рассказав, как нехорошо и нелепо поступил тот с племянником, который и знать не знал о тяжелой вражде между старшими родичами. Но и это не обеспокоило, а только развеселило Нурганым. Единственное, что задело ее, было откровенное выставление Оспаном своей вражды перед старшим братом, Абаем. Но тут она подумала: «Не может быть, чтобы Абай пошел у этого бешеного на поводу! Посмотрим!»
 
Прошло еще пару дней, и предел нарастающей злобе Оспана, казалось, наступил. Сегодня, ведя в поводу коня к водопою и проходя мимо отцовской юрты, он услышал, как Нурганым и Базаралы громко хохочут, потешаясь над какой-то шуткой. В темном бешенстве Оспан набросился на служанку из дома Нурганым возле колодца, которая пришла за водой, и стал грубо прогонять ее:
 
— Убирайся отсюда, да поживее! Для Нурганым в этом колодце нет воды! Не позволю ей поганить свой колодец. Так и передай ей! И впредь, если кто подступит к колодцу за водой для Нурганым, — голову тому оторву!
 
И тут же, в присутствии замерших от страха и любопытства молодух, приказал своим джигитам, Масакбаю и Дархану: «Днем и ночью караулить колодец! Ни глотка воды не давать для Нурганым!»
 
Затем, осуществляя свое намерение, Оспан и на самом деле весь день маячил возле колодца, не позволяя никому из дома Нурганым взять воды. Сел на землю, положив рядом тяжелую толстую камчу. А то вдруг вскочил на своего гнедого коня и, выкрикивая страшные угрозы, стал разгонять целую толпу женщин из аула Нурганым, решивших штурмом брать колодец. Кое-кого из них даже огрел плетью.
 
Вечером заметил двух женщин, которые на верблюде везли в бочке воду, набрав ее в реке, до которой было не так уж и близко. Оспан подскакал к ним и велел слить воду из бочки, прямо с верблюда. При этом велел передать Нурганым салем: «Капли воды не получит. Пусть лучше сдохнет от жажды. Базаралы пусть поскорее выпроводит. Да поживее, пока его душа не рассталась с телом! Пусть поторопится, если не хочет накликать на себя беду!»
 
Он не давал им воды целый день, всю ночь, наутро продолжалось то же самое. Оспан в это утро выглядел страшно: огромный, черный от гнева великан. Не находил места, где присесть, мрачно бродил по аулу, растопырив руки, потеряв всякое самообладание. Да и аул Нурганым стал терпеть самое настоящее бедствие, оставшись без воды. Но страшнее этого бедствия был для ее дома тот позор и унижение, что могло обрушить на него безумное поведение Оспана. Обе стороны приближались к опасной черте.
 
Сама Нурганым была разгневана не менее Оспана. Молодая женщина не стала в угоду ему выпроваживать гостя. Более того, она Удвоила внимание к нему, ничего не рассказывала про выходки Ослана. Если она, расхаживая по аулу, была темнее тучи, то, входя в свой дом, принимала беззаботный вид и сияла улыбкой. Базаралы, умный человек, прекрасно видел все то, что происходило из-за него в аУле Нурганым со вчерашнего дня. Водяную осаду Оспана скрыть было невозможно: шум на два аула был великий. Обо всей недостойной семейной войне этой он подробно знал от одной из прислужниц Нурганым. Но, любуясь ее румяным, излучающим любовь радостным лицом, Базаралы делал вид, что ничего не замечает. Он восхищался ее стойкостью, ее бесстрашием и веселым характером, способностью закатиться громким заразительным хохотом в самую, казалось бы, неподходящую рискованную минуту. Он хорошо понимал что может ожидать его любимую Нурганым и его самого, но пока что не в силах был ничего предотвратить. И не мог просто так уйти, оставив Нурганым одну отвечать за все, поэтому, следуя своему жизненному правилу, решил спокойно выжидать: что же будет дальше?
 
А Нурганым тем временем нашла замечательный ход, как обойти водную осаду Оспана. Просторная плоская луговина, на которой было разбито стойбище аула, являлась частью обширных заливных лугов, земля там была сырой у самой поверхности, а на небольшой глубине уже подходили грунтовые воды. Нурганым догадалась об этом и решила вырыть свой колодец. Продумав все, она пригласила трех молодых парней от соседей, завела в свою кухонную юрту и сказала:
 
— Выройте мне колодец прямо тут.
 
Зная, что с женге Нурганым никогда не надо спорить, джигиты тотчас принялись копать. А Нурганым, наблюдая за их работой, посмеивалась, заранее торжествуя:
 
— Пусть Оспан грозится своей дурной силой, а мы как раз и оставим его в дураках! Копайте, родные, копайте быстрее да ставьте скорее самовар!
 
И она со свойственной ей величавостью, грациозной поступью, поводя высокой грудью, гордо прошлась по аулу. Тяжелые шолпы в ее волосах вызывающе позванивали, словно посмеиваясь над Оспаном. Женщины обоих близлежащих аулов подивились дерзости и бесстрашию Нурганым, которая вскоре станет живой легендой среди людей этого края. Еще одной легендой о гордом, сильном характере степной женщины-казашки, которая беззаветно предана своей истинной любви и не побоится за нее отдать жизнь, если дело дойдет до этого.
 
В эти дни на прохладном, широком урочище Ералы, по долине реки Корык, верстах в пятнадцати от аула Кунанбая, готовились к выборам нового волостного старшины, и поднялась великая суета. Нынешней весной сюда подтянулось более ста аулов, — тут были Бокенши, Иргизбай, Жигитек, Котибак. Также прикочевало многочисленное племя Мамай, зимующее на горе Орда. Потому и проводить выборы было удобнее всего здесь, на Ералы. В стороне от аулов рядами были поставлены большие белые юрты, количеством более двадцати — целое юрточное городище, предназначенное для приема начальства уездного дуана. На этот раз ожидался начальником выборов не кто-нибудь из крупных чиновников корпуса, в сопровождении более мелких «чиноулыков», но сам семипалатинский уездный аким по фамилии Кошкин. Говорили, что он выехал лично сам в степь не только для выборов, но и для расследования какого-то важного дела.
 
Он появился в Ералы в сопровождении большого каравана из «чиноулыков», урядников, вооруженных стражников, многочисленных аткаминеров двух волостей. Повозки стройками, с колокольчиками на дугах образовал и целый поезд, впереди которого по обеим сторонам дороги скакали шабарманы с медными бляхами на груди и казенными сумками через плечо. В первый же день своего появления в степи, по дороге на выборы уездный аким Кошкин подверг наказанию розгами двух волостных начальников, Кызыл-адырского и Чин-гизского, имевших какие-то провинности, тем не менее выехавших навстречу высокому начальству. И полетела впереди властного каравана зловещая весть, что едет не начальник, а зверь, и кличку ему дали мгновенно: Тентек-ояз, что означало — Бесноватый начальник.
 
Абай в эти дни вернулся в свой аул, чтобы пожить в уединении, но все его друзья присылали своих гонцов, настойчиво призывая его быть в Ералы на выборах. Пришлось выехать.
 
Отправившись из Акшокы, по дороге вдоль реки Корык, Абай заехал в один бедный аул, находившийся совсем недалеко от временного чиновничьего городища.
 
Аул состоял из многочисленного скопища ветхих юрт, вид которых не радовал глаз путника. Юрты все были из серого, взлохмаченного войлока и смотрелись как грязная, залатанная одежда нищих, аул же напоминал их безрадостную толпу, бродившую после джута по степи в поисках пропитания. На пустоши вблизи аула не было видно ни одного привязанного сиротливого жеребенка, ни одной пасущейся лошади или верблюда. В самом ауле, на тех местах, где должны быть загоны для скота, не было видно овец. И лишь в некотором отдалении от аула маячили в полынной степи разрозненно пасущиеся коровы. Это все явилось картиной ужасающей бедности и полной беспросветности жизни существующих в ауле жителей.
 
Абай знал, что этот аул называется в народе Коп-жатак, что означало — бедняк на бедняке. Здесь действительно собрались бедняки из самых разных племен и родов. Еще ранней весной, когда Абай перекочевал в одиночку на Акшокы, к нему за помощью приходили аксакалы из этого аула, который плохо перезимовал прошедшую зиму. Приходивших стариков звали Дандибай и Еренай. Тогда Абай оказал им посильную помощь, они увезли с собой продукты пропитания. В тот раз изможденный Дандибай поведал ему следующее:
 
— Мы, жатаки всей степи, из единого рода, и род наш называется Жатак, бедняк, то бишь. В наш Жата к пришли люди разных племен и народов — сорок родов передали нам своих бедняков. Одна часть из нас зимует на Байгабыле, Миялы, другая часть — на Киндикти и Шолпан, эти урочища находятся недалеко от тебя. А в нашем Коп-жатаке находятся те, что ушли искать свою судьбу из племени Мамай, зимующего у горы Орда, а также горемыки из разных родов, гоняющих скот через Чингиз по перевалу Кокше. Зимой всем скопом бедняков спасаемся, как можем, расползаемся по низинам, залезаем в брошенные зимники и пытаемся как-нибудь не замерзнуть да не помереть с голоду. С приходом весны, по теплу, сбиваемся в артель по три-четыре очага и принимаемся копаться в земле. Знаем — кто копается в земле, тот не останется совсем без пропитания, поэтому и занялись земледелием. Для нас это хорошо, что вы строите зимовье возле нас, мы всегда будем готовы помочь вам чем угодно! Понадобятся рабочие руки — обращайтесь к нам!
 
В тот раз Абай не воспользовался предложением Дандибая, ответив так:
 
— Коли вы оказались в племени Жатак, и вам земледелие дает верную пищу, то и надо вам заниматься землей! А весна для земледельца самая ответственная и тяжелая пора, вам надо посеяться. Коп рахмет за вашу отзывчивость, но я не хочу отвлекать на себя ваши силы. Построить зимник — люди сейчас найдутся, а вот потом мне ваша помощь понадобится. Будем добрыми соседями, иншалла!
 
И вот он впервые попал в этот аул Коп-жата к. Абай решил свернуть сюда, прежде чем прибыть на выборы. На подходе, оказавшись в виду аула, Абай с неизменным другом и спутником Ерболом молча переглянулись: кто здесь может жить? И догадались -Жатак.
 
— Да, это Коп-жатак Апырай, как страшно может выглядеть нищета! Что это за кучи рухляди валяются по краям аула? — спрашивал Абай, остановив коня рядом с Ерболом, который невольно натянул повод, увидев жутковатый аул на пути
 
Но это была не выброшенная рухлядь, не горы мусора и не свалка старых вещей, перед путниками, въехавшими в аул, предстали маленькие, черные убогие балаганы, накрытые заплатанной во многих местах кошмой, приземистые, серые, скособоченные глиняные строения без окон, с плоской крышей В тесных захламленных дворах в великом беспорядке валялись вперемешку старые сломанные деревянные кровати, лестницы со смещенными наперекосяк перекладинами, старыми выброшенными сундуками для хранения вяленого мяса, плетеными коробами для перевозок на верблюдах, пришедшими в негодность вьючными седлами, воткнутыми в землю рогатинами. И кое-где среди этого ералаша можно было увидеть черные круглые головы детишек, попадались на глаза укутанные в ветхие шубенки и чекмени старики и старухи, еле живые от своей старости и бедности
 
Но Ербол воспринял всю эту картину безысходной разрухи совсем по-особенному.
 
— В Ералы иногда дуют страшные ветры Думаю, что недавно здесь прошел такой ветер и порушил дома. Вон там, на той стороне аула, особенно сильно прошелся ураган, видишь, все юрты посрывало.
 
-Сейчас узнаем, что случилось, — отвечал Абай, заворачивая коня к низкому, кривому, подслеповатому саманному зимнику, окруженному толпой черных шалашей, покрытых старым войлочным драньем
 
И тут навстречу вышел огромный костлявый старик Даркембай. Абай был поражен, что встретил его в этом поселке жатаков.
 
— Уа, Даркембай, и ты здесь? Как же я ничего не слышал об этом? -воскликнул Абай.
 
— Не слышал, потому что я перебрался сюда совсем недавно. Вот, думаю, жизнь доживать буду в этом ауле, среди этих людей, -разговорился старик. — Тридцать-сорок очагов в ауле этом ничуть не богаче моего, но и не беднее, мы ровня. Оказалось, я ничего не нажил за свою долгую жизнь, плетясь за стадами Суюндика и Сугира А когда постарел, никто из их богатых домов не сказал мне: « Когда ты был молод и в силе, ты оказывался нашим защитником, стоял за нас с соилом в руках Зимой ты охранял наши табуны Пусть твои тРУДы вознаградятся тебе на старости лет. Да не станет тебе старость тяжкой обузой». Но удел мой таков, наверное, ничего подобного я не услышал. И не стали звать меня, как будто не знают меня. Но и сам я не хочу больше плестись за их караваном, с трудом нести свое ветхое тело за стадами чужого скота. Я хочу успокоиться среди подобного мне люда. Буду заниматься тем же, чем занимаются они. — Так рассказывал Даркембай, стоя на дороге перед Абаем, с насупленнымибровями, горько улыбаясь.
 
Путники спешились, привязали лошадей к ограде и уселись на земле вместе с Даркембаем 
 
— Есть ли у тебя здесь сородич, хоть какой-нибудь близкий человек есть? — спросил у него Ербол. — Говорится ведь, что даже яд легче принимать вместе с родичами Когда уходил от своих, подумал ли о том, на кого ты можешь опереться, кто может заступиться за тебя?
 
Он спрашивал с таким видом, таким голосом, словно упрекал Дар-кембая, который был из того же рода Бокенши, что и Ербол. Старик, не оглянувшись на него, говорил одному Абаю.
 
— У меня и в Бокенши нет близкого человека, как и в Борсак. Никто не может заступиться за меня. Мои родственники теперь — сорок бедных очагов этого аула. Родственники не по крови, но по жизни. Братья по несчастью. Нас породнило общее горе
 
Ербол хмуро посмотрел на него:
 
— Как же это так?
 
Даркембай, по-прежнему глядя на одного Абай и упорно не замечая Ербола, отвечал.
 
— А вот так, Абай
 
Посидев в глубоком молчании, Даркембай вдруг поднял голову и, обводя концом толстой палки убогие лачуги аула Коп-жатак, снова заговорил. Теперь в его голосе не звучало горечи и обиды, заговорил он спокойно, ровно Лишь изредка едва заметно проскальзывала под седыми усами старика едкая улыбка
 
— Вон там живут люди из родов Карабатыр и Анет, они круглый год пасли скоту иргизбаев Акберды, Мырзатая, да и у твоего отца в ауле Кунке. А вон там — «бедные соседи» аулов Божея, Байдалы и Туси-па. У этих баев люди ходили в прислугах, в пастухах, наемных батраках. И что же? Все они, также, как и я, к старости оказались голыми и плешивыми, на большой дороге, с нищенским посохом в руках. Если спросят, какие же баи проживают в этом ауле, то скажут, что здесь проживает старый Даркембай, худосочный старик Дандибай и еле живой, хворый старик Еренай! Все-славные и богатые владетели! Все пробегали жизнь за чужой скотиной, растратили здоровье, спасая чужие табуны и стада в лютые снежные бураны, спали на снегу, под голову подложив кусок льда! Зайдите в каждую из этих дырявых юрт — и увидите, о Алла, одних убогих, больных стариков, рядом с ними — их молодые сыновья, которых слишком рано убила бедность или какая-нибудь злая болезнь. Один болен грудью, кашляет, у другого суставы разнесло, трещат, у третьего руки отморожены. Кто-то лишился глаза, кто-то ноги — словом, одни калеки убогие! Вот это и есть жители рваных лачуг и черных шалашей, и все богатство их — немеряная нищета и бедность. Люди, оказавшиеся не в силах бежать за богатыми караванами Кунанбая, Божея, Байсала, Суюндика, Каратая — и брошенные на дорогах. Вроде того хлама и грязной ветоши, дырявых ведер, что остаются на месте становий, когда уходит аул. Да, и я такая же выброшенная ветошь — чем я лучше? Ербол, вот ты говоришь: «Даже яд принимать вместе с родственниками легче!» Ты прав. Но сегодня, сейчас, мои родственники -здесь. У меня общий с ними родовой клич «Жатак!»
 
Глубоко задумавшись над словами Даркембая, Абай, ломая шапку в руках, то, сокрушенно вздыхая, то, хмурясь гневно, беспокойно ворочался на месте Наконец, близко склонившись к Даркембаю, молвил, заглядывая ему в глаза:
 
— Оу, Даркембай! Зло и бедность терзают народ. И это раскрыло тебе глаза. Ни к чему наше казахское красноречие, наше остроумие, искусное славословие, если слово не обладает силою правды! Какой же Кунанбай, какой Суюндик устоял бы перед разящей силой твоего правдивого слова? Неужели нашлась бы хоть одна честная, разумная душа, которая могла бы возразить Даркембаю? Нет, каждый бы сказал: « Всех разом, одним ударом уложил Даркембай!»
 
Тут к ним подошли еще несколько человек. Они выходили из разных дворов, выползая из-под лохмотьев старого войлока, из-под укрытий, сооруженных на скорую руку из каких-то старых, грязных тряпок, вылезая, словно нечистая сила преисподней, прямо из каких-то наваленных как попало мусорных гор. Тогда и спросил Абай, обращаясь сразу ко всем жатакам:
 
— Что это за люди, оставшиеся на улице без крыши над головой? Куда делись их юрты? А на домах зимников почему нет крыш? Объясните мне, люди добрые! Может, ураган разметал ваши дома?
 
Среди подошедших серых, темных, отощавших до предела жатаков оказались знакомые Абаю старики, Дандибай и Еренай. Выступила вперед кучковавшая отдельно ватага рыжеватых парней с мрачными глазами, которых привел с собой не жатак, а сын Караши -Абылгазы. Он со своими людьми был, оказывается, гостем аула. Поздоровавшись с Абаем и его собеседниками, Абылгазы присел рядом с ними. На недавний вопрос Абая ответил старик Дандибай.
 
-Абай, айналайын, ты спросил, не ураган ли развалил, разметал эти дома? Да, ты угадал, ураган налетел. Как бы могло быть такое большое разрушение без урагана? Однако этот ураган не Кудай наслал на нас за наши грехи — бурю из начальников, из биев, аткаминеров и атшабаров. Вон, в той стороне, смотри хорошенько, построены белые юрты для начальства, а за этими юртами — видишь? — стоят наши серые юрты, их около десятка.
 
И все вместе, путники и жатаки, обернулись в одну сторону и смотрели на построенный у реки юрточный городок. Действительно, поодаль от белых юрт на небольшом пространстве стояла кучка маленьких серых юрт, словно испуганно прижавшихся друг к другу.
 
После того как жатаки и их гости достаточно налюбовались на далекий белый городок чиновничьего аула, Дандибай вдруг смачно выругался и сказал:
 
— Белые юрты — начальству, а наши серые, — для нашего позора и унижения
 
— Как это? — не понял Ербол.
 
Жатаки заговорили разом, перебивая друг друга:
 
-А так! Их предназначили для арестованных!
 
— Из них сделали кухни, чтобы день и ночь варить пищу!
 
-Что там кухни! Наши юрты отдали под отхожие места!
 
— Все это сделано по воле старшины и его атшабаров!
 
— Пес его знает, когда наступит конец всему этому!
 
— Юрты забрали, а наши старухи, старики и маленькие дети сидят, укутавшись в тряпье!
 
Абылгазы постарался разъяснить:
 
— Насели на жатаков, как будто им выбирать волостного! Какую тяготу на них навалили! И согласия у них не спрашивали! А все это-происки Майбасара и его шабарманов! Приказали весь скарб из юрт выкинуть, юрты разобрать и перевезти туда!
 
Абай посмотрел на жатаков с большим удивлением.
 
-Эй, жатаки! Зачем вы отдали свои юрты? Неужели нельзя было отстоять их?
 
Жатаки зашумели:
 
— Ойбай, что вы такое говорите!
 
— Разве мы так можем?
 
— Они бы нам и пикнуть не дали!
 
Тут в ближнем дворе заплакал ребенок Это был больной ребенок. Малыш лет четырех-пяти с синими прожилками на висках, с одутловатым лицом. Глаза его, рот и уши облепил густой рой мух. Глядя на него, Абай дрогнувшим голосом проговорил:
 
— На съедение мухам детей оставили! Что они делают с людьми! Уа, где твоя былая дерзость, дорогой Даркембай? Надо было дать как следует по голове шабарманам и прогнать их!
 
Даркембай на это только горько улыбнулся, потом сказал.
 
— И давали по башке, и прогоняли! Но только от этого еще хуже стало...
 
И он рассказал о том, что произошло.
 
Дней десять назад, проездом в аул Кунанбая через Ералы, в Копжатак заехал Базаралы вместе с Абылгазы. Даркембай и Базаралы, несмотря на большую разницу в возрасте, были хорошие товарищи, и во многом их суждения, желания, устремления совпадали Их дружба длилась уже много лет. Мужественных, гордых и душевно отзывчивых джигитов связывало взаимное уважение и симпатия. Даркембай говорил о Базаралы «Он как матерый вожак, отбившийся от стаи. Одинокий волк в глухой степи». Встретившись в ауле жатаков, старик изложил перед ним все, что накопилось на душе.
 
Погостив три дня, Базаралы успел побывать в каждой юрте бедных отщепенцев от родов Жигитек, Бокенши, Котибак, утешал их, как мог, забавлял веселыми рассказами, чтобы хоть немного приободрить их. И стал добрым другом для всего аула бедняков.
 
Он поведал им о том, что узнал сам, часто и подолгу разъезжая по разным краям беспредельной степи: аулы нищих, такие как Копжатак, разбросаны по всей стране, по всем пределам казахской земли. У горы Догалан есть аул жатаков из родов Сак, Тогалак и Тасбо-лат; в долине Бильде — из родов Анет, Бакен и Котибак; возле горы Орда — из племени Мамай. А на урочище Миалы стоит аул Коп-жатак, в котором собрались неимущие из сорока разных родов. И еще слыхал Базаралы о многочисленных жатаках в далеком краю Керей, за Чингизским хребтом. И в отдаленной отсюда волости, в Кокенской, есть аулы жатаков, прозванные «сорокаюртными». Наконец, на расстоянии одного пикета от Семипалатинска обосновались жатаки из Балторака и Жалпака. Особо упомянул он о жатаках, которые обитают, по слухам, на берегах Иртыша, уйдя из родов Керей, Уак, Бура, Матай.
 
Все эти жатаки, не имеющие скота, из племен и родов кочевников, живут теперь за счет земледелия Об этом говорил Базаралы людям из аула Коп-жатак
 
— Не надоело вам обманывать себя пустой надеждой: «мол, родная земля, степь — золотая колыбель, не даст нам пропасть» Да, она родная колыбель, для тех, у кого есть скот. А для вас она может стать колыбелью, если вы научитесь сосать грудь земли. Объединитесь по два, по три дома, обрабатывайте хотя бы одну-две десятины земли, вложите свои силы в это дело, посейте хлеб! А летом займитесь заготовкой сена — режьте траву хоть одним серпиком, косите хоть одной косой — по всем просторным урочищам можно запасти немало сена. А осенью свезете в город и продадите, на вырученные деньги хотя бы чай-сахар купите!
 
Даркембаю понравились слова Базаралы. Он готов был их заучить наизусть. Советы своего младшего товарища решил претворять в жизнь в своем новом ауле, среди новых родичей племени Жатак.
 
Через три дня, когда Базаралы уже собирался уезжать, в аул бедняков нагрянули атшабары волостного старшины. До этого на Ералы караванами перебросили белые юрты и стали их устанавливать на берегу реки. Впереди караванов летел испуганный крик Такежана -Майбасара: «Пришла беда! Едет уездный ояз! Надо ставить юрты, гнать овец для убоя!» Теперь же, утром, когда Даркембай с гостями, Базаралы и Абылгазы, сидели за чаем, в аул влетели, словно вражья сила, три атшабара с бляхами на груди. Даркембай прислушивался к шуму, возникшему на другом конце аула, но еще ничего не сказал гостям. Базаралы высказался первым:
 
-Аксакал, не волки ли напали на ваш аул?
 
Не успел старик ответить, как к юрте подлетели трое верховых и стали кричать, не слезая с коней:
 
-Даркембай! Выходи сюда!
 
Базаралы молча переглянулся с Абылгазы, потом тихо сказал Даркембаю: «Не отвечай!» — и спокойным голосом, громко отозвался из юрты:
 
-Уа, джигиты! Вы кто такие будете! Слезайте с коней, заходите в дом, будем разговаривать!
 
Снаружи словно взбесились, тяжелые удары камчой посыпались на ветхую юрту, стали напирать лошадьми, грудью на стену, затрещали деревянные решетки кереге. Матерщинная брань и страшные угрозы обрушились снаружи на Даркембая.
 
— Эй, выходи, тебе говорят! Астапыралла, чего он возомнил? Ты, жатак поганый! Даркембай! Чего заставляешь горло драть шабарма-нам старшины?! Выходи сейчас же!
 
Старик Даркембай не выдержал и, вскочив с места, выбежал из юрты. И сразу был взят в плети с двух сторон, дюжие атшабары с коней хлестали по старику, который годился им в отцы.
 
Разъяренные Базаралы и Абылгазы выпрыгнули из юрты, как свирепые львы, и с яростными криками набросились на атшабаров. Их было трое, двоих Базаралы мигом стащил с коней и с размаху бросил на землю, третьего сдернул с седла и подмял под себя дюжий, коренастый Абылгазы. Усевшись на головы оглушенных, обмякших атшабаров, два могучих джигита принялись пороть их плетками.
 
— Сбежался весь Жатак, стар и млад, и повеселился от души, глядя, как нахлестывают по задницам этих негодяев! Никто за них не заступился, слова за них не сказал! Славный батыр Базаралы хорошо отделывал их, бил, пока рукоятка камчи не переломилась! — Так весело рассказывал Даркембай сегодня Абаю и Ерболу, вспоминая события того дня.
 
Но затем смолк и потупился сумрачно. И тогда Ербол спосил у него:
 
— Но как же случилось, что они забрали у вас юрты?
 
И Даркембай коротко рассказал. Атшабары уехали, жатаки успокоились. Базаралы побыл у них еще два дня, потом отбыл по своим делам. На другой же день после его отъезда примчалось человек тридцать во главе с Такежаном, со старшинами, шабарманами — за мгновенье разобрали юрты и увезли их.
 
— Сущие прохвосты, собаки оголтелые! Стоит только хозяину науськать — могут даже кости своих предков разрыть из могилы! — говорил старик Абаю. — Ты недавно спрашивал: «Даркембай, почему ты им поддался?» А я тебе отвечу: ничего не осталось от Даркембая. Абай, свет мой ясный! Потерял я свою силу, не джигит я более, и юрты наши не смогу отнять у этих собак! Что им наши убогие домишки? Неужели у себя не могли найти что-нибудь получше для кухни и для отхожих мест, чем единственная и последняя юрта жатака?.. Абай, вся надежда на тебя. Сделай что-нибудь, чтобы нам вернули дома. Помоги избавиться от этой беды и унижений!
 
Абаю все, наконец, стало ясно. Не стоило больше говорить об этом. Он решительно встал на ноги, отряхнул полы чапана, засунул рукоятку камчи за пояс и коротко обратился к жатакам:
 
— Идемте со мной. Идемте все, и ты, Абылгазы, следуй с нами.
 
Абай с Ерболом не стали садиться на лошадей, повели их в пово-
 
ДУ, толпа шумных жатаков последовала за ними. Направились пешком к белевшим в версте расстояния юртам чиновничьего городка. Когда толпа выходила из аула Коп-жатак, к ней присоединились многие его жители, выползая из-под войлочных укрытий, вылезая из черных от копоти шалашей. Среди присоединившихся и догонявших толпу людей оказалось вдруг немало молодых и здоровых джигитов, с белыми косынками на головах, с оголенной грудью, будто они приготовились к бою.
 
Накануне приезда Абая на выборы по округе прошел некий переполох. Уездный правитель ехал, оказывается, не только с целью провести выборы. Он заявил, что будет вести дознание по одному серьезному делу. Но неизвестно было, касается ли это дознание смещения Такежана с поста волостного головы, которое должен был произвести Тентек-ояз Кошкин в связи с бесчисленными жалобами и челобитными от населения.
 
По дороге к белым юртам Абылгазы вполголоса сообщил Абаю: жатаки еще не знают о том, что взят под стражу Базаралы. Но не из-за того, что он заступился за жатаков, его арест произошел по другой причине, и подсуетился тут как раз Такежан. Он, до смерти напуганный предстоящим расследованием по делу Оралбая, который после своего исчезновения объявился через год разбойником-барымтачом, выдал его брата Базаралы, объявив его соучастником. Встревожены были, кроме волостного, бии Чингизского округа Жиренше и Ораз-бай, а также новый глава рода Бокенши -Асылбек. Все они в доносах Такежана названы «укрывателями разбойника Базаралы». И все они с нетерпением ожидали приезда Абая.
 
В самой середине юрточного городка для чиновников три большие белые юрты были составлены вместе и соединялись проходами. Это была выборная ставка Тентек-ояза Кошкина, вся оцепленная вооруженными стражниками и урядниками. По их угрюмому виду и по беготне чем-то встревоженных чиновников можно было предположить, что начальство не в духе, ожидается изрядная гроза.
 
Как только Абай появился возле белых юрт, его сразу же встретили Жиренше, Асылбек и Уразбай, отвели его в сторону и рассказали ему суть дела, перебивая друг друга.
 
Оказывается, вместе с Кошкиным приехали на сборы истцы из племени Найман, подавшие в суд исковое заявление по поводу крупных грабежей скота барымтой из Тобыктинского округа. Главарем ба-рымтачей был назван тобыктинец Оралбай.
 
О судьбе Оралбая, который исчез из Тобыкты после потери Ке-римбалы, долго никто ничего не знал. И только недавно стало известно, что отчаявшийся и возненавидевший весь мир Оралбай собрал отпетых джигитов в чужих краях, раздобыл огнестрельное оружие и создал разбойничий отряд. И весь год угонял коней у найманов, у соседних с ними племен Керей и Сыбан, и у самих тобыктинцев. Барымтачи скрывались в малолюдных местах у кереев.
 
Многочисленные жалобы сходились в одном: Оралбай угонял табуны только у богатых владетелей и должностных лиц, грабил богатые лишь аулы. Этими жалобами были завалены канцелярии Семипалатинска и Жетысу, ибо на границе сопредельных уездов и действовала шайка. Наконец, жалобы дошли до канцелярии самого «жандарапа», генерал-губернатора. Дерзкие разбойники не побоялись и царских войск, — в конце февраля заманили в глухую степь отряд казаков, отправленных из Семипалатинска в погоню за ними, и на одном из биваков, ночью, угнали всех коней. Отряд в сорок человек несколько дней скитался по степи, выживая без пищи и воды.
 
Было еще одно обвинение, о котором Жиренше и Оразбай говорили со смехом, дальновидный же и осторожный Асылбек ожидал от него больших неприятностей. На оживленном тракте между Аягузом и Шубарагашем был подвержен нападению и ограблен крестьянский начальник, ехавший из Семипалатинска в Капал под охраной двух вооруженных стражников. Найманы и это нападение приписали Оралбаю с его шайкой. Уездный голова приехал расследовать и это дело.
 
Пять найманов прибыли как истцы и как свидетели. Они приехали на выборный сход вместе Тентек-оязом и как зашли вместе с ним в трехюрточный дом, так и не выходили из него, требуя судебного решения от властей и не соглашаясь на улаживание дела по казахским обычаям. В жалобах найманов упоминалось также имя Базаралы, потому и уездный аким, как только прибыл на место, потребовал от биев, чтобы были задержаны и представлены пред его очи Оралбай и Базаралы. Грозно обвинял: « В ваших краях появился разбойник Оралбай. Он идет против закона, против царя, а вы все его укрываете! Виновниками допущения и укрытия этих преступлений являются прежде всего бии и волостной старшина, и за это все они предстанут перед судом!»
 
При встрече Жиренше говорил Абаю следующее:
 
-Тут мы разошлись с Такежаном. У него понимание и намерение Другое, чем у нас. Мы-то хотим ответить: «Об Оралбае ничего не знаем. Он уже давно ушел из наших краев. Ни люди, ни Базаралы не знают, где он, куда скрылся. Ловите его сами и делайте с ним что хотите. Тобыкты не станет за него заступаться». Вчера мы договорились с Такежаном отвечать оязу именно так, а вечером к нему прискакал Дархан от Оспана и, наверное, что-то сообщил ему. Должно быть, произошла ссора между Базаралы и Оспаном. Этот велел передать Такежану: «Пускай оправдывается перед оязом и все валит на Базаралы. Он у меня в руках». Тогда Такежан посылает в отцовский аул своих шабарманов и четырех стражников с ружьями, Базаралы доставляют сюда и сегодня к полудню отдают в руки ояза. Базаралы, опасаясь, что Такежан хочет отправить его на каторгу, просит тебя придти и дать ему совет. Что ты скажешь на все это?
 
Абай понимал, что дело зашло уже далеко. Беда, обрушившаяся на Базаралы извне, была куда как серьезнее вражды и угроз Оспана. Но вышло так, что эти две угрозы сошлись в одно и то же время, и, понимая даже лучше Асылбека о возможных последствиях, Абай помрачнел. Он невесело смотрел на три большие белые юрты, составленные вместе, на то, как возле них застыла грозная стража, как носятся взад-вперед атшабары, показывая свое усердие. Где-то в глубине этих юрт сидел ояз Кошкин, собиравшийся чинить суд и расправу.
 
Асылбеку хотелось скорее разговорить Абая, услышать его мнение.
 
— Прибывший начальник должен был начинать с выборов. Но он собрал народ пока не для этого. Дело Оралбая, видно, для него важнее, крепко взялся за него, вызывает волостных, допрашивает, давит на них, чуть что не по нему, сажает под замок. Даже наказывает розгами! Кое-кто доносит ему, что мы укрываем Базаралы. Если Такежан как волостной голова подтвердит это перед оязом, то плохо нам придется. Ведь начальник хочет одного: чтобы мы все обвиняли Базаралы. И не в наших силах остановить потоки доносов… А если мы попытаемся вступиться за него, выставив невиновным, то что могут сделать с нами, как ты думаешь?-Так осторожно спрашивал Асылбеку Абая.
 
Но Абай продолжал молчать. Тогда высказался Оразбай:
 
— Вот, все как есть, мы рассказали тебе. Теперь скажи нам мнение вашего аула, а мы готовы присоединиться к нему. Но говори ясно: «Делайте так-то». «Не поступайте так-то».
 
Абай не успел ответить. Из начальнического помещения вышли некий атшабар, рядом с ним шагал стражник. Атшабар размахивал сложенной вдвое камчой и зычным голосом выкрикивал:
 
-Жиренше Шока-улы! Асылбек Суюндик-улы! Оразбай Аккулов!
 
— Вот, требует к себе Тентек-ояз! — сказал Жиренше и посмотрел на Абая, словно торопя его с ответом.
 
Но и здесь Абай не стал сразу говорить и лишь пристально посмотрел на своих друзей. А когда заговорил, то голос его был тверд, кулаки сжаты.
 
— Не будьте трусливыми перед оязом, не пугайтесь его угроз. Если Такежан захочет отыграться на Базаралы, бессильный перед Орал-баем, не дозволяйте этого сделать. Оралбая пусть ловит сам Тентек-ояз, руки у него длинные. Жиренше все сказал верно, вы держитесь его слов. А что будет утверждать Такежан, мы уже знаем. Но нельзя допустить, чтобы из-за каких-то дрязг и обид доводить до унижения весь народ. Лучше сразу в могилу лечь, чем допустить его осквернение тем, чтобы заставить людей подчиниться заведомой лжи и клевете. Сделайте все, чтобы не впутали Базаралы в эту скверну!
 
Подошли стражник и посыльный, повели трех биев в юрту начальника. Абай задержал на минуту атшабара, следовавшего последним:
 
— Е, за что ояз гневается на этих людей? Ты, пожалуй, послушай там, затем расскажешь мне. Никто не должен знать о моей просьбе, я поручаю это тебе одному.
 
Атшабар знал, кто перед ним. Выходец из этих краев, он, служа городскому начальству, не потерял уважения к знатным людям своей округи, особенно к известному в степи сыну Кунанбая. И он молча кивнул головой, соглашаясь и обещая.
 
Абай обратился к Ерболу и Абылгазы.
 
— Отправляйте людей по ближайшим аулам. Пусть все мужчины, конные и пешие, поспешат сюда. А сами идите, соберите всех людей, которые обслуживают этот белый аул начальства. И вообще всех, что пришли сюда, ведите на это место! Собирайте всех!
 
Между тем вокруг выборных юрт собралась внушительная толпа народу. Стражники, устрашающе покрикивая и размахивая плетками, иные — шашками в ножнах, не подпускали к юртам людей, старались их оттеснить дальше. Люди шарахались из стороны в сторону, и по их виду чувствовалось, что они настроены решительно. Абай понял, что грубые, жестокие действия Кошкина и исполнителей его воли привели степной народ к этому состоянию. Люди отходили, но удалялись недалеко, и вновь возвращались, и брожение толпы, ее беспокойство нарастали. Большинство знали, что Базаралы не виноват, все жалели его, а Такежана за его ложный донос резко осуждали. Собравшиеся большей частью были одеты затрапезно, серо, бедновато. Было много жатаков, пришедших вместе с Абаем. Здесь, в ауле ояза, они узнали об аресте Базаралы и сразу настроились воинственно. Насупив брови, молодые и старые жатаки угрюмо поглядывали вокруг себя и часто обращались в сторону Абая с вопросом в глазах. Он же одиноко сидел в стороне, сосредоточенный и молчаливый.
 
Шабарман, которому Абай давал поручение, появился наконец и, подойдя к нему, сказал несколько слов. Абай тотчас поднялся и направился к тому краю толпы, где стояли Даркембай, Абылгазы и Ербол.
 
— Я иду в юрту ояза, — сказал Абай. — Пойдемте и вы со мной. Там допрашивают биев, Жиренше и других Базаралы тоже там. Я узнал, что этот начальник порет людей, унижает достойных и позорит уважаемых среди нашего народа людей. Если он и сейчас займется подобным, это будет плевком нам всем в глаза. Нельзя допустить, чтобы он хоть концом плетки коснулся Базаралы или Асылбека. Мы не можем допустить, чтобы невиновного клеймили позором, как преступника! Ербол, Абылгазы! Идите за мной!
 
Он направился вместе с ними к юрте Тентек-ояза.
 
В первой из трех составленных друг за другом юрт толпились только вооруженные стражники, урядники и чиновники мелкого разряда; никого из местного населения среди них не было. Допрос велся в следующей, средней, юрте. Проход туда был открыт, видно было начальство, сидящее за столом, покрытым зеленым шелком. Допрос вел сам ояз Кошкин, маленький, худощавый человек с торчащими в стороны белесыми усами. У него было холодное напряженное, злое лицо. Он топал ногами, выкрикивал угрозы, налетая на Оразбая, которого допрашивал. Рядом с оязом, чуть позади него, стоял курносый, толстенький человек, толмач, переводивший для начальства.
 
Возможно, не выдержав больше грубости Кошкина или увидев через раскрытую дверь Абая и воспрянув духом, Оразбай принял свой обычный горделивый вид бия и громко обратился к толмачу:
 
— Ей! Передай оязу я не Оралбай, я не обвиняемый и не ответчик! Ты хорошо меня понял? Слово в слово передай. Жиренше и Асылбек говорили истинную правду, ну и я скажу то же самое: никто здесь за Оралбая отвечать не может! Не только эти люди, но и родители его, отец с матерью, не могут нести ответственность за сына, которого уже больше года не видели! Он пропал без вести и в этих местах не появлялся! Если за него кто и должен отвечать, то это само начальство, которое никак не может поймать этого отчаянного молодца! Базаралы также не при чем! Наш волостной Такежан хочет впутать его в это дело соучастником, но мы, бии этого края, поддерживать его не можем! Базаралы не виноват Я все сказал! И пусть ояз не орет на меня, как бешеный, а спокойно делает свое дело, советуясь с уважаемыми людьми этого края. Так и передай ему, толмач!
 
Когда толмач начал переводить, Абай восхищенно прошептал Ерболу:
 
— Молодец Оразбай! Он, оказывается, настоящий джигит!
 
И он направился к средней двери, чтобы лучше слышать перевод толстенького толмача. Но один из двоих стоявших перед входом стражников шагнул навстречу и преградил путь
 
— Стой! Куда? — гаркнул он.
 
Абай спокойно ответил по-русски.
 
— Не кричите. Мне надо пройти к уездному начальнику.
 
Стражник не сдвинулся с места. Стоявший в дверях чиновник,
 
молодой красивый человек, удивленный тем, что степняк говорит по-русски, внимательно посмотрел на Абая и негромко спросил:
 
-Чего вы хотите? Кто вы?
 
Абай снял тымак и, слегка прикладывая его к груди, с достоинством поклонился
 
— Я Ибрагим Кунанбаев. Просто человек из этого народа.
 
Чиновник оживился, вышел из средней юрты, и, оттеснив в сторону стражника, близко подошел к Абаю. Еще раз внимательно оглядел его, улыбнулся и сказал:
 
-Так вы Ибрагим Кунанбаев! Я вас знаю, о вас мне много рассказывал ваш друг, Акбас Андреевич, как вы его зовете. Давайте знакомиться, я-советник Лосовский!
 
Отдав ему салем, Абай не мог больше сдержаться и сказал возмущенно:
 
— Что там происходит? Все это обижает народ...
 
Лосовский, обернувшись, строго посмотрел на стражника, тот возвратился на свое место. Наклонившись к Абаю, советник тихо произнес:
 
— Вы это верно заметили. Не только обижает народ, но и наносит вред государственному делу… Грубость и самодурство никогда не Доводили до добра… Но ничего не поделаешь, каждый действует по-своему. — Говоря это, Лосовский покраснел. Оглянувшись и увидев, что другие чиновники, стоявшие в передней юрте, с насмешкой посматривают на него, вежливо разговаривающего с каким-то степняком, — Лосовский сделал знак стражникам, чтобы Абая пропустили в среднюю юрту.
 
Толмач только что закончил переводить слова Оразбая. Взбешенный, Тентек-ояз вскочил с места и, выкатив глаза, закричал срывающимся голосом: « Я тебе покажу невиновых! Ты у меня тоже получишь свое!» И он махнул рукой стражникам. Двое набросились на Базаралы, схватили за руки, за плечи и повалили на пол, лицом вниз. Он не сопротивлялся. Два казака встали по сторонам и стали взмахивать над ним нагайками.
 
-Стой! Не сметь! — загремел голос Абая, который ворвался в юрту.
 
Казаки опустили нагайки. У Тентек-ояза затряслись его навостренные громадные усы, глаза сыпали злые искры, он выскочил из-за стола и, подбежав к Абаю, в безумной ярости уставился на него.
 
— Ты кто такой? Зачем пустили его сюда? — заорал ояз Кошкин.
 
Абай ростом был выше Кошкина, он смотрел на него черными
 
пылающими глазами — с неменьшей яростью и гневом. Кровь отхлынула от его лица.
 
-Я — человек! А вы не поступайте по-скотски!!! — крикнул Абай на русском языке. — Меня послал народ, который собрался. Быстро прекратите издеваться!
 
Задыхаясь от злобы, ояз Кошкин не стал отвечать Абаю, но повернулся к стражникам, отдал приказ: « Продолжайте! Бейте!» Потом снова повернулся к Абаю и, тыча пальцами в него, почти в глаза, крикнул:
 
— А тебя я сгною в тюрьме!
 
Абай продолжать кричать: « Не смейте бить! Стой! Не трогайте!» Но все было напрасно. Удары нагаек сыпались на Базаралы. Тентек-оязу и этого показалось мало: указывая на Жиренше, на Асылбека и Оразбая, трех биев, начальник кричал стражникам:
 
— Этому двадцать пять плетей! Этим — по тридцать! А этому — пятьдесят! — Последнее относилось к Базаралы, которому уже досталось и помимо всякого счета.
 
Абай был охвачен пламенем гнева, безрассудная отвага проснулась в его сердце. Не кровь бушевала в нем, а поток древней степной ярости. Бешеными глазами глянув на тщедушного ояза, Абай рявкнул:
 
-Теперь сам будешь в ответе за все! Запомни! Сам!-и широкими шагами устремился к выходу.
 
Проходя через переднюю юрту, громким, властным голосом приказал Ерболу и Абылгазы:
 
— Вперед, поднимайте народ! Крушите, ломайте все!
 
В среднюю юрту вбежал Лосовский. Призыв Абая показал ему, до какого предела дошло возмущение степняков, на что они могут решиться. Он подбежал к столу, ударил кулаком по столешнице и, уже не владея собой, резко бросил в лицо начальству:
 
— Прекратите безобразничать! Вы совершаете непоправимую ошибку! Так с ними нельзя обращаться! Немедленно прекратите экзекуцию!
 
Кошкин растерялся, не нашелся, что ответить. Нагайки, поднятые над Жиренше, Асылбеком и Оразбаем, замерли в воздухе. Базаралы поднялся на ноги, повернулся к Такежану, который в испуге держался ближе к русскому начальству.
 
— Ну ты и довел меня, Такежан! Берегись! Отныне мы враги. Буду жив-отомщу тебе.
 
Вдруг сильнейшие удары обрушились на стены юрты снаружи, затрещали деревянные решетки кереге, густая пыль выбилась из войлока и повисла в воздухе. Гнев людей, доведенных до края, излился бунтом.
 
Толпа плотным кругом сошлась под стенами тройной юрты, в руках у людей были короткие дубинки-шокпары и тяжелые плетки. Огромный, костлявый Даркембай кричал: «Ломай! Круши!». Удары барабанным боем обрушивались на стены белых юрт. Пыль взвилась клубами. Деревянный остов войлочного дома трещал и прогибался, юрта зашаталась под напором живых, взвихренных неистовством тел.
 
— Круши этот дом! Растащим их приют!
 
В юрте кто-то из стражников выстрелил в открытый шанрак, через короткую паузу выстрелил еще раз. И на этот раз прозвучал тонкий, отчаянный крик ояза: « Прекратить стрельбу!» Кое-кто из пожилых людей в толпе испугался, услышав ружейные выстрелы, попятился от белых юрт, но их оттеснили назад молодые, яростные, неудержимые джигиты.
 
Абай, услышавший команду начальника, громогласно выкрикнул во всеуслышание толпы:
 
— Не бойтесь! Больше они стрелять не посмеют!
 
Его крик подхватили Абылгазы, Ербол, Даркембай, выкрикивая каждый свое:
 
-Вали этот дом! Рви на куски! Сметай с земли! Навались!
 
Бунтующая толпа собралась с левой стороны средней юрты и, словно примериваясь, замерла на минуту. Впереди толпы стояли молодые жатаки, в повязанных до самых бровей косынках, с открытой шеей и грудью. Вдруг снова раздался крик: «Навались!», и толпа ринулась на юрту. Затрещал деревянный остов и прогнулся внутрь, юрта пошатнулась и стала заваливаться на одну сторону. Когда она рухнула окончательно, сложившись в безобразную кучу, перед толпой открылись зияющие проходы в первую и последнюю юрты. Из клубившегося облака пыли, повисшего в проеме, шириной в одну долю шести канатной юрты, постепенно стали проступать фигуры перебежавших туда людей. И, как бы и тут продолжая оставаться первым лицом, впереди всех стоял потрепанный, обсыпанный пылью Тентек-ояз.
 
-Ты сам виноват. Ты не начальник и благодетель людям, а нарушитель их покоя! — подступив к нему, крикнул Абай.
 
Затем он протянул руку и, ухватив за чапан Базаралы, выдернул его из ошеломленной, растерянной толпы начальства, стражников и судей.
 
-Уходи!
 
Базаралы быстро проскользнул за спину Абая, исчез в толпе. В развалины юрты выскочили, пользуясь суматохой, Жиренше, Асылбек и Оразбай, без помех ушли в толпу. Пространство прежней средней юрты заполнил народ. Все были в гневе, в большом возбуждении. Крики людей настигали Тентек-ояза и его людей, как удары плетью. Доставалось крепко и Такежану. Абай уже не стал больше вмешиваться, предоставив людям действовать самим.
 
— Не дадим проводить выборы! — кричали они. — Ты не для выборов пришел сюда, а чтобы нас разорить! Убирайся, да побыстрее! Никто тебе подчиняться не будет!
 
Даркембай, Абылгазы и Ербол раскручивали в толпе водовороты страстей, вокруг них возникали крики, выражающие народный гнев и приговор:
 
— Не желаем участвовать в выборах! Такежан! Ты недостоин народного избрания! Теперь никто не будет выполнять твои приказы! Уходи отсюда, да поскорей!
 
Наряду с этими звучали другие выкрики:
 
-Эй, люди! Разбирайте и увозите свои дома!
 
— Расходитесь! Все уходите отсюда! Пусть здесь останется торчать один начальник, как голый пень!
 
Все дальнейшее произошло необыкновенно быстро. Поставленные для выборов юрты, кроме трех белых, состыкованных, были мгновенно разобраны и увезены. Первыми возвратили свои дома жатаки.
 
Но дело не ограничилось этим. Неизвестно по чьей команде, вдруг отогнали с джайлау все табуны лошадей. Ближайщие аулы снялись с места и откочевали. И вскоре на ровном берегу реки остались стоять всего две скособочившиеся, как после урагана, наклонившиеся друг к дружке, белые выборные юрты.
 
Чиновничий отряд во главе с оязом Кошкиным оказался в самом нелепом, диком положении, брошенный в безлюдной степи.
 
Кругом до самого горизонта не было заметно никаких следов человека. Выйдя из полуразрушенной юрты на ровное место, советник Лосовский огляделся вокруг, развел руками и расхохотался.
 
— Это надо же! Даже собаки бродячей не видать! — воскликнул он и покачал головой.
 
Незадачливый уездный голова ходил взад и вперед возле юрты. Только теперь он стал понимать, что во всем случившемся виноват сам, но исправить положение было уже нельзя. И он задыхался в злобном, бессильном негодовании. Лосовский холодно обратился к нему с такими словами:
 
— Я знаю киргизскую степь уже много лет, и никогда еще не видел, чтобы население действовало так организованно. Ну что ж, мы заслужили все это. Совершили недопустимую ошибку. Ваш способ действовать в этих условиях непростителен и попросту дик. С выборными и населением вы вели себя как дикарь, наказывая их плетьми без суда и следствия. Вот и добились бунта… Для очистки совести я вынужден буду обо всем доложить по инстанции. Предупреждаю заранее, я молчать не намерен.
 
Кошкин ничего не ответил, только махнул рукой, отвернулся и пошел вышагивать вперед-назад.
 
Из казахов при начальстве остался Такежан, с ним остались два его шабармана и двое старшин. Но всесильный старшина волости оказался бессильным в данных обстоятельствах. Сейчас он не смог бы добыть для начальства ни щепотки чая для заварки, ни одного баурсака и ни кусочка кислого сыра.
 
Было совершенно очевидно, что выборы сорваны, людей собрать больше не удастся. Надо было немедленно возвращаться в Семипалатинск. Ояз приказал волостному Такежану изыскать лошадей и отправить выборную команду обратно в город. Тот смогтолько впрячь своих коней в четыре оставшиеся телеги и уже под вечер отправить чиновников. Стражники последовали за ними в пешем порядке.
 
Перед самой отправкой Тентек-ояз, опросив Такежана и старшин, составил что-то вроде объяснительной записки по поводу срыва выборов. По этой бумаге выходило, что причина была в укрывательстве местными людьми разбойника Оралбая и его пособника и брата Базаралы. Пособниками укрывательства явились и местные бии. С ними заодно действует и родной брат управителя Чингизской волости Такежана Кунанбаева — Ибрагим Кунанбаев, по прозвищу Абай. Этот Абай и Базаралы организовали бунт самого низкого сословия, наемных батраков, и сорвали выборы. Волостной управитель Такежан Кунанбаев оказался непригоден к своей должности. Он не справляется с подчиненным ему местным населением. Ему оно не подчиняется, он не смог предотвратить враждебных выступлений против начальства. Он также не смог удержать на месте ни один аул, когда взбунтовавшие кочевники покинули свои места, оставив экспедицию в степи в совершенно беспомощном состоянии. Он не пытался противостоять, когда бунтари освобождали арестованного Базаралы. Все это свидетельствует о том, что волостной голова Такежан не имеет никакого влияния на кочевников, и поэтому не сумел подготовить волость к выборам. За это Такежан Кунанбаев освобождается от должности, а на его место временно назначается его помощник и заместитель Жабай, сын Божея.
 
Об этом ояз Кошкин объявил через толмача перед самым отъездом, прежде чем сесть в повозку.
 
Таким образом, Тентек-ояз попытался залепить свои раны бумажной писаниной, отдал приказ о снятии Такежана толстенькому толмачу, который оставался в Ералы, и отправился восвояси.
 
3
 
Вот уже десятый день Абай находился в арестантской части при Семипалатинском полицейском участке. Хотя каталажка, где он сидел, не тюремная камера, а место временного заключения арестанта до его суда, но порядки там были весьма строгие, соответствующие такого рода заведениям. Окна забраны решетками, дверь камеры всегда заперта, на массивной двери имелось маленькое окошечко, через которое можно было общаться с внешним миром, то есть со сторожами каталажки. Однако эти охранники не всегда являлись на зов арестанта. Охрана состояла сплошь из людей пожилых, с одиноковыми серыми лицами и сонными тазами, грузных, малоподвижных, по виду не воинственных, но украшенных казенным оружием -саблей через плечо. Абаю показалось, что некоторые из этих охранников были в степи вместе с экспедицией Кошкина.
 
Все здесь настолько разительно отличалось от вольной жизни в степи, что для Абая были бы невыносимы дни под арестом, если бы не книги. Чтение поглощало все его внимание, и время проходило незаметно. Вскоре он даже привык к такому размеренному и спокойному образу подневольной жизни.
 
Книги приносил Абаю давний его знакомый, адвокат Акбас Андреевич, помогавший ему по делу Балагаза. После заключения Абая в арестантскую на следующий же день Андреев навестил его. С тех пор, под предлогом ознакомления с делом, он через день навещал Абая, каждый раз принося ему все новые книги. Акбас Андреевич при этом шутил:
 
— Вот, привел новых друзей в вашу печальную темницу!
 
Встречи их происходили в дежурном помещении охраны, мало
 
чем отличавшемся от камер каталажки, та же теснота, духота, мухи… Андреев старался подольше бывать с Абаем, желая поддержать в нем спокойствие и бодрый дух. Однако адвокат не скрывал серьезности положения Абая.
 
— Оскорбление и унижение достоинства начальника уезда при исполнении служебных обязанностей — дело весьма серьезное, Абай Кунанбаевич, — говорил Андреев. — Вами руководили лучшие чувства и праведный гнев за унижение достоинства своих людей, это делает вам честь и возвышает вас в глазах народа. Однако в глазах закона и властей вы бунтовщик, и у чиновников ваш поступок вызовет только ярость и возмущение. Все это может привести ваше дело к нежелательным последствиям Но посмотрим, какие выставят обвинения...
 
Еще до первой встречи с Абаем адвокат Андреев узнал все подробности этого события от советника Лосовского, с которым был давно в приятельских отношениях. Адвокат полагал, что в деле Абая показания Лосовского будут решающими для защиты, к тому же советник охотно соглашался выступить на суде. Он решительно не поддерживал начальника уезда в делах управления местным народонаселением, и всегда о Кошкине говорил с далеко небезобидным юмором, выставляя его тупым самодуром. Лосовский объяснял причину выступления народа только грубым произволом и оскорбительными действиями против него начальника Кошкина. Абай же, по его мнению, выступил какзащитник чести и достоинства народа.
 
При этом разговоре в доме Андреева присутствовал еще один человек, входивший в круг их знакомства, некто Михайлов, человек лет за тридцать, с широкой окладистой бородой, могучим лысым черепом, с мягкими вдумчивыми глазами. Михайлов жил здесь под полицейским надзором, однако влиятельным друзьям удалось устроить его на службу при гражданском управлении. Услышав, в каком дурацком положении оказался самодур Кошкин в степи, покинутый народом, которым он правил, Михайлов долго хохотал. Он попросил Андреева как-нибудь свести его со смелым степняком, сумевшим столь позорно наказать зарвавшегося держиморду.
 
Приход на помощь адвоката Андреева и все намеченные им действия успокоили и приободрили Абая. Отпустила глухая тревога неизвестности, когда его взялся защищать такой надежный, умный друг. Андреев сразу же добился того, чтобы Абаю разрешили пользоваться книгами. Для чтения ему не хватало светового дня, он хотел читать и по ночам, при свете камерного фонаря. Этот тусклый фонарь подвешивался под самый потолок арестантской камеры, и Абаю приходилось по вечерам читать, стоя под ним. Когда керосин кончался, и лампа начинала чадить и мигать, Абай подходил к двери, стучал по ней кулаком, вызывая надзирателя. Обычно в это время пожилые охранники укладывались поспать, а то и спали уже глубоким сном. Приходили они раздосадованные, сердито ворчали и покрикивали на арестанта.
 
— Гляди-ка, киргиз грамотеем заделался! Ты чего это надумал — и за отца своего, и за дедушку начитаться книг хочешь? Дня тебе мало?
 
Абай только посмеивался, слушая их. Знал он их по именам, одного звали Сергеем, другого Николаем, обоих удивляло спокойное, учтивое его поведение. Особенно дивился на непонятного киргиза старик Сергей. На его ворчание, ругань арестант отвечал лукавыми увещеваниями:
 
-Ты сам подумай, Сергей, твоя каталажка полна клопов, покою не дают, ну как тут спать! Со мной рядом нет ни друга, ни подруги, одни только книги в утешение… А ведь расходов на меня у вас никаких нет, кроме керосина, — я вашей казенной еды не беру, ем свое! Так что не жалейте для меня керосину!
 
Старик спорил, ругался, но кончалось все тем, что он приносил керосин и заправлял широкий, с двумя ушками, фонарь. А иногда он приносил и дополнительную лампу, и сам ее зажигал, продолжая ворчать:
 
— Нашел место где учиться. В школе учиться надо, киргиз, а не в тюрьме. Люди, вон, с детства раннего учатся, а ты дожидался до тюрьмы! Что, отец твой такой совет давал?
 
Абай и вправду не пользовался казенным содержанием. Кумыс, мясо, горячую сурпу приносили ему с воли неизменный друг Ербол или джигит Баймагамбет, приехавший в сопровождении Абая в качестве нукера. И сейчас в камере стояла большая чашка с кумысом, а завернутыми в белой скатерти лежат большой куок вареного мяса и всякая провизия к чаю. И хотя ничто его особенно не угнетало, и недуг никакой не скрутил его, однако есть в заточении Абаю не хотелось, его мутило от вонючей духоты каталажки. То ли по этой причине, или от долгого пребывания без солнечного света, лицо Абая стало землисто- серым, бескровным. Большую часть приносимой пищи он отдавал надзирателю Сергею и другим охранникам. Жидкие щи, которые готовили для арестантов, Абай ни разу не отведал, даже местную воду не пробовал, пил только свой кумыс. И охранники поняли, насколько для них выгодно, когда под их опеку попадает какой-нибудь богатый степной киргиз.
 
Прошлой ночью Абай спал совсем немного, наутро, попив немного кумысу, продолжал чтение книги, захватившей его. Книга называлась «Сохатый» и рассказывала об одном справедливом мстителе, который создал шайку и скрывался в глухих недоступных лесах. Звали этого русского мстителя — Сохатый. Он со своими людьми выходил на большую дорогу и нападал на знатных и чиновных людей, осуществляя свою праведную месть. И опять Абаю вспомнился Владимир Дубровский, о котором читал прошлой весною у себя в Акшокы: как он сжег вместе со своим родовым домом продажных чиновников-оудопроизводителей. Благородный разбойник вызвал у Абая огромное уважение. Да, только так и должно быть, оскорбленная честь и унижение человеческого достоинства призывают только к такой мести! И перед нею все ничто, она не знает страха! И Абай вспомнил, как втот день, еще не так давно, затрещал и рухнул, прогнувшись внутрь, остов средней юрты, и в открывшемся проеме дальней юрты стояли испуганные, жалкие Тентек-ояз и его люди. А перед ними колыхалась грозная толпа степняков, готовая взорваться от любой брошенной в нее искры призывного слова. О, это было так похоже! Месть тем, кто совершает насилие над невинными, кто приносит горькие обиды беззащитным, — выглядит одинаково благородно, в какой бы стране, среди каких бы народов она ни осуществлялась! И благородные мстители, в какой бы стране, в каком бы народе ни появились, похожи между собой, словно родные братья, как львы, свирепость которых не могут усмирить никакие ошейники, как беркуты, сохраняющие свой орлиный нрав, даже сидя с черным колпаком на голове!
 
Абай глубоко задумался над этим, с открытой книгой на коленях.
 
Скрежет открываемой двери вывел его из раздумья. Вошел старший надзиратель арестантской части Хомутов. Он появлялся в тех случаях, когда к Абаю приходили адвокат или следователь. Но сегодня Абай не ждал ни того, ни другого. Уж мелькнула было шальная мысль: не свобода ли пришла?.. Он быстро встал с кошмы и шагнул навстречу Хомутову. Но тот с обычным своим скучающим видом, без всякого выражения, скрипучим голосом объявил:
 
— Кунанбаев, в дежурную комнату! К тебе отец из аула приехал.
 
Абай, несколько разочарованный и удивленный одновременно,
 
неторопливо отправился вслед за надзирателем. «Для чего понадобилось старику трястись в такую даль» — подумал он. Ему вовсе не хотелось слышать отцовской ругани и проклятий — равно как и назиданий.
 
В дежурке находились свои, из степи: шестерых привели с собой Ербол и Баймагамбет. Быстро поздоровавшись с ними, Абай стал искать глазами отца, но Кунанбая нигде не было видно.
 
— Сказали, что приехал отец. Где он? — спросил Абай.
 
Ербол незаметно ткнул его кулаком в бок, а сам, глядя на Байма-гамбета и, для отвода глаз стражников, словно обращаясь к нему, быстро сказал:
 
-Твой отец на сегодня — Даркембай, стоящий перед тобой. Иначе бы не дали увидеться...
 
Абай все понял, улыбнулся и шагнул навстречу старому Даркембаю. Все еще могучий, костистый, седобородый Даркембай широко раскрыл свои объятия и совершенно искренне, от всей души приветствовал по-отцовски Абая.
 
-Айналайын, единственная опора! Шырагым, милый мой сынок! -и обняв его, поцеловал в щеку.
 
Ербол не поскупился на взятку Хомутову. Увидев арестанта в объятиях его отца, он спокойно ушел из дежурной комнаты, давая возможность родным спокойно пообщаться с Абаем.
 
Только теперь Абай разглядел всех остальных посетителей, узнал их — и удивили его, просто поразили двое из них! Абай подошел к ним, молча стоявшим в сторонке, и по очереди обнял каждого из рослых джигитов.
 
Этим двум жигитекам никак нельзя было появляться не только в Семипалатинске, рядом сдуаном Кошкина, но даже и в степи в аулах Иргизбаев.
 
Иргизбаи свалили всю вину на жигитеков: мол, все началось из-за Оралбая, а привело это к смуте, поднятой Абылгазы и Базаралы. На них-то двоих Такежан и другие аткаминеры иргизбаев написали свои жалобы. Им приписали натравливание жатаков на выборный аул и организацию погромов юрт начальников. Из допросов следователей Абай понял, на кого они нацеливаются прежде всего, но он не называл их имен, хотя такое положение затягивало его личное пребывание под следствием.
 
После событий в Ералы волостного старшину Такежана сняли с должности, Абая вызвали в город на допрос и взяли под стражу, как только он появился. Но Базаралы и Абылгазы должны били скрываться, как главные обвиняемые и зачинщики беспорядков. И эти двое джигитов, вызвавшие неуемную ярость всего уездного начальства, ставшие главной дичью в следственной охоте, приехали в город и сами явились в полицейский участок!
 
Их появление поразило Абая. Он считал опасным приезд и старика Даркембая, на него тоже было состряпано немало обвинительных бумаг. И вот все трое, добродушно улыбаясь, стояли в дежурной комнате охраны следственной тюрьмы и радостными глазами смотрели на Абая! Эти самые лучшие люди рода Жигитек! Абай, тревожно глядя на них, сказал:
 
— Родные вы мои! Да кто же это надоумил вас совать свои головы в пасть льву? Или же мой родной Иргизбай довел джигитов до такого состояния, что пища для вас превратилась в клей, а вода в отраву, и вы сами кинулись сюда? А может быть, вас привели сюда на поводке? Ну, рассказывайте про свои дела!
 
Ответил Базаралы.
 
— На этот раз ты ошибся, Абай. Конечно, если бы мог, Иргизбай весь Жигитек загнал сюда в тюрьму. Нет, никто меня не мог бы заставить придти сюда. Твой «отец», старик Даркембай, и эта отчаянная голова, Абылгазы, и я порешили, что там, где сидишь ты, можно и нам посидеть без большой опаски. Сказать по правде, будь на твоем месте твой брат Такежан, мы бы так не подумали. Мы решили не с перепугу и не с умыслом каким это сделать. Просто-напросто, вот эти два человека-твой «отец» Даркембай и этот крепкий, как черный шокпар, джигит Абылгазы так и заявили: «Рады будем сесть в каталажку рядом с ним. Мы бы чувствовали себя, как в роскошном дворце!» Так и твердят: «Хотим быть рядом с ним!»
 
Даркембай и Абылгазы вполне с серьезным видом закивали головами, стоя рядом с Базаралы. Старый Даркембай отбросил шутливый тон и сказал вполне серьезно:
 
— Не сидеть же тебе из-за нас… А хлопотать за тебя и защитить мы не сможем — ни ума у нас, ни учености...
 
Абылгазы его перебил:
 
-Мы решили сидеть вместо тебя. Какой от нас прок? А ты народу нужен, сможешь помочь людям, утрешь им слезы. А захочешь за нас заступиться — вытащишь нас. Ты муж истинный, можешь бороться и побеждать. Вот мы и решили придти: ты выходи, а мы сядем.
 
После недоброго разговора с Оспаном на соколиной охоте Абай еще не виделся с Базаралы, если не считать минутной встречи во время разрушения чиновничьей юрты и освобождения джигита. Хотя он говорил от имени двух остальных, Абай понимал, что именно Базаралы привел сюда своих сородичей, заранее приуготовив их на самое худшее. Он словно пришел сказать «прости» за все свои прегрешения, из-за которых Абаю, всегда беззаветно встававшему на его сторону, выпадало много неприятностей. Базаралы как бы пришел отблагодарить его, став над своей гордыней и своей судьбой.
 
Абай, потрясенный, склонив голову, напряженно думал, что ответить. Наконец он поднял ясные, черные глаза на своих друзей, улыбнулся и сказал:
 
-Дорогие мои, вы принесли мне великую радость. Я вижу здесь Даркембая, седого старика, всегда готового пойти на всякую жертву, если это понадобится мне. Я вижу вас, двух батыров, полных решимости к любому подвигу ради спасения друга. Да с таким-то огнем в груди — какого встречного огня нам бояться? А тогда, почему же мне надо бежать от опасности? — и Абай рассмеялся, сказав это. — Ведь ничего страшного нет. Я не собираюсь погибать от выстрелов Тентек-ояза холостыми зарядами. Все его обвинения против меня не опаснее укуса комара. К тому же у меня есть хороший русский друг, который и раньше мне помогал во всем. Он нашел еще и других, готовых помочь, и среди них один чиновник, человек умный и честный. Он был там, на Ералы, видел все безобразия и расправы Бешеного Ояза, и обещал подтвердить все это на суде. Так что, как видите, дела мои не так уж плохи! На днях мы столкнемся с Бешеным на допросе, будем грызться. И лучше мне с ним потягаться, чем уважаемому Данекену! — шутливо закончил он и весело взглянул на Даркембая.
 
Затем повернулся к Базаралы и лукаво прищурил глаза.
 
-Аты, Базеке, хотя и слывешь среди казахов самым красноречивым, однако предоставь на этот раз мне вести свою тяжбу. Чем больше людей участвуют в ней, тем более затягивается спор, доносов и жалоб также больше, а этого нам не нужно, друзья мои! Пожалуй, вы сейчас здесь лишние, возвращайтесь-ка лучше в аул! -Так закончил эту встречу Абай и затем простился с жигитеками, приехавшими тайно повидаться с ним.
 
Даркембай и Базаралы, несмотря на слова Абая, решили оставаться в городе, дожидаясь решения властей над ним. Посоветовавшись с Ерболом, они стали на постой в татарской слободке, на окраинной улице города, куда почти не заходили степные казахи. Время от времени Ербол навещал их по ночам.
 
Они твердо решили, что если дело Абая осложнится, и ему будет грозить серьезное наказание, то оба сдадутся и всю вину за бунт жатаков и за события в Ералы возьмут на себя. Смелые, необычные действия Абая за народ, против беспредела властей, стали широко известны в степи, и не только Базаралы и Даркембай понимали, насколько важны его жизнь и безопасность для всего народа.
 
Базаралы был готов умереть, если понадобится, чтобы спасти Абая. Но мучили великого жигитека совесть и стыд перед ним. Он не мог отречься от своей любви к Нурганым, не мог и отвергнуть ее страстные, безоглядные, смелые чувства к себе. И вместе с нею он готов был встать против всего света, защищая их любовь, но только его убивали стыд и совесть перед другом Абаем. Базаралы представлялось, что если все дойдет до Абая, ему будет нанесена глубокая рана. И лучше было провалиться сквозь землю, чем это. Базаралы не знал, что Абаю уже все известно, что он закрыл свою душевную рану ради дружбы и ради общего дела.
 
После встречи в тюрьме и разговора с Абаем, Базаралы поделился своими мыслями с Даркембаем и джигитами, сопровождавшими их в поездке в город:
 
— Ведь не зря же говорят: «Джигит, не нашедший достойного друга. станет жалким и потеряется, народ, не нашедший достойного вождя, утратит единство и рассеется». У меня есть достойный друг, он же для меня и достойный вождь. И пусть будет так: либо Абай благополучно освободится, и мы все вместе вернемся домой, ликуя и радуясь, либо Базаралы больше не увидит своего родного аула и отправится вместо Абая на каторгу. Базаралы отравится туда без сожаления: меня просветил Абай, что честь хранится в душе, а не выставляется на показ.
 
Даркембай соглашался с ним!
 
— Говорят ведь: врагу не кланяйся, для друга жизни не жалей.
 
Одиночное заключение Абая не только притянуло к нему друзей из родной дальней степи, но и собрало вокруг него немало новых друзей в городе. Но о том, что в последние дни большое участие принимала в судьбе Абая одна девушка, Ербол пока умолчал. Эта девушка-сэре, по имени Салтанат, была дочь Альдеке, свата Тыны-бека, богатого купца, выходца из многочисленного рода Бура, населявшего берега Иртыша. Аулы этих казахов не были похожи на то-быктинские, жили они оседло, в бревенчатых домах, окруженных надворными постройками, занимались прииртышские казахи хлебопашеством и торговлей, часто ездили в город на базары и на ярмарки, стар и млад, собираясь большими родственными группами.
 
Салтанат была уже просватана в богатый род, но еще оставалась жить в родительском доме, удерживаемая аулом как всеобщая любимица, баловница, сладкоголосая девушка-сэре Молодая гостья приехала в дом Тыныбека вместе с младшей матерью, то кал отца, чтобы купить кое-что по домашности Доставили их в нарядной повозке, запряженной тройкой отборных гнедых лошадей
 
Выросшая в вольности красивая, гордая девушка, прекрасная певица, Салтанат была дружна с Макиш, невесткой этого дома, старшей сестрой Абая. Прошлой зимой, в один из своих приездов, Салтанат с печалью поведала Макиш, что тяготится своим будущим замужеством, ибо ей не по душе ее жених. Затем стала спрашивать у Макиш об Абае, и сестра, рассказывая о нем, спела песню на его стихи.
 
Сияют в небе солнце, звезды и луна -
Душа же беспросветна, мрак в себе тая.
Моя любимая другому отдана,
Его сочли достойным более, чем я.
 
Слушая песню, Салтанат была взволнована и опечалена. Склонив головку в собольем борике к плечу Макиш, Салтанат порывисто прижалась к ней и сказала взволнованно!
 
— Уа, неужели девушка, которой посвящена эта песня, может пожелать себе лучших слов? — и больше в тот вечер она ничего другого не сказала.
 
В этот приезд весть об аресте и заключении Абая сильно ее взволновала. Когда на другое утро она и Макиш сидели у байбише Тыны-бека, в комнату вошел Ербол. Макиш и байбише Тыныбека стали расспрашиать его о новостях в деле Абая, забросали его вопросами.
 
Ербол не знал молодую гостью и, смущенно глянув на нее, замялся. Салтанат обратила к джигиту нетерпеливый взор, словно приказывая ему: «Говори скорее!» Макиш также успокоила его:
 
— Говори, тут все свои.
 
И Ербол изложил вкратце:
 
— И адвокат, и Абай надеются, что ждать осталось совсем мало. Но точно сказать о приговоре ничего нельзя. Адвокат говорит, что на теперешнем перегоне можно взять Абая на поруки, внеся за него залог в тысячу рублей, тогда его выпустят из тюрьмы. Поручителем может быть домовладелец из города или купец Вот с этой новостью я и пришел.
 
Ясно было, что Ербол пришел в дом Тыныбека за решением этого вопроса. Байбише тоже так поняла, но только лишь руками развела:
 
— Что же делать, карагым? Айналайын, не знаю я, что и сказать тебе. Ведь сам-то Тыныбек уехал, и два наших сына в отъезде. А денег свободных на руках тоже нет Ойбай, нет дома хозяина, ничего не стоит этот дом! Поручиться и то некому — закручинилась байбише.
 
Ербол и Макиш были в растерянности. Для Ербола вдруг стало ясным, что совершенно неожиданно для Абая самым сложным обстоятельством оказалось это.
 
— Апырай! Что же делать? Ехать в степь за скотом невозможно, аулы уже давно откочевали на джайлау. Человека, который мог дать залог и взять на поруки, не оказалось дома. Как быть, если залог потребуется в ближайшие дни? Байбише, посодействуйте тогда вот в чем, замолвите слово перед каким-нибудь городским баем-казахом, У кого есть свой дом Вы только укажите его, а я сам схожу к нему от вашего имени и обо всем договорюсь
 
Действительно, это был хороший выход. Однако выяснилось, что все знакомые баи и богатые купцы-домовладельцы, которых знала байбише Тыныбека, также находятся в данное время в отъезде по торговым делам. Макиш с недовольным видом воскликнула:
 
-Ну и дела! Кактолько приходит лето, они все на своих скрипучих арбах расползаются по степи! Никак им не уймется, на сидится на месте!
 
И в эту трудную для всех минуту, когда уныние охватило близких Абая, решение делу неожиданно нашла молчавшая до сих пор Сал-танат. Она быстро повернулась к Ерболу.
 
— Надо ли друзей Абая искать только в городе? Говорят же, что долг платежом красен, что дружба дружбой отплачивается. Мой отец часто вспоминал, что и сам Абай, и отец его Кунанбай не раз выручали его в каком-нибудь деле. Передайте Абаю в его тюрьму салем от меня и моей матери. Мы возьмем на себя внесение залога и поручительство. Поручителем назовите Алдекенова, моего отца.
 
Столь уверенное решение девушки обрадовало и ободрило сидящих в комнате. Развеселившийся и весь просиявший Ербол обратился к ней, благодарно, уважительно склонив голову:
 
— Карагым, сестричка! Вы проявили такую решительность и такое благородство, на что способен не каждый джигит. Что может быть благороднее, когда в трудный час протягивают дружескую руку помощи! Иншалла, пусть вам воздастся по вашей доброте! Кудай милостив, и освободится Абай, тогда он найдет слова для благодарности лучше, чем мои! А сейчас я пойду, переполненный радостью!
 
Светлый матовый лоб, тонкий с горбинкой нос, округлый как яблоко, подбородок, сияющие глаза лани — необыкновенной красоты лицо юной Салтанат излучало свет чистой, доброй молодости. Густые, гладко зачесанные волосы ее были темно-гнедого цвета. Золотые браслеты на кистях рук, на локтях, множество колец на пальцах, золотые сквозные качающиеся серьги в ушах — все эти роскошные драгоценные изделия дополняли и завершали большую, чистую, редкостную красоту девушки. Узнав, что ее зовут Салтанат, Ербол подумал: « Да, она и на самом деле Салтанат — и с виду, и душой своей!»
 
Двое стражников завели Абая на второй этаж «жандаральского дуана», в очень большую комнату. Посреди зала стоял длинный стол под зеленым сукном, поставленный поперек длинной комнаты. Абая посадили перед столом на самый крайний, отстоящий чуть в стороне, стул. Через некоторое время появились чиновники в темных мундирах с блестящими пуговицами. Вместе с ними вошел адвокат Андреев, которого Абай вначале не заметил среди такого количества незнакомых людей. Отдельно появился советник Лосовский и вместе с ним — крупнотелый, высокий, со сверкающей лысиной бородатый человек. У него были внимательные, спокойные, наполненные внутренней силою глаза. Лосовский что-то сказал ему, и тот с улыбкой внимательно посмотрел на Абая. Оба они сели позади него.
 
Чиновники разместились за столом, председательствовал холеный седой старик с зачесанными назад редкими волосами и с пронзительными синими глазами. Открыв заседание губернской коллегии, он вызвал уездного начальника Кошкина. Тентек-ояз появился весь деревянный, негнущийся, затянутый в мундир, с такими же тупыми, ожесточенными глазами, как и тогда на Ералы. Чеканя шаг военными сапогами, надменно оглядываясь, он прошел к столу и сел на стул далеко впереди Абая. Из людей степи в кабинете коллегии присутствовал, кроме Абая, один лишь плосколицый, корноухий толмач с жиденькими усами и длинно отрощенными прямыми волосами. Часто, неспокойно моргая, он встал недалеко от председательствующего. Начался предварительный допрос — точно такой же, как и те, что давал он раньше. Задавались привычные вопросы.
 
Затем Абаю предложили описать события на Ералы. Абай ровным, спокойным голосом рассказывал о противозаконных действиях уездного ояза, оскорбительных для степного народа, о наказаниях розгами и нагайками. Особенно он подчеркнул, что понесли телесное наказание народные судьи-бии, люди почетные, избранные населением, утвержденные властями. Возмущение народа было вызвано в первую очередь этим. И такого начальника, от которого исходит подобное зло, люди не могут уважать. Однако его самого никто и пальцем не тронул, гордый кочевой народ, не пожелав унижения своего достоинства, попросту отказался участвовать в выборах и разошелся.
 
— Господа, разве это преступление, если я присутствал при этом, был среди народа и по его поручению передавал слова народа начальнику? — закончил Абай.
 
Значительную часть своего выступления Абай зачитывал по бумажке, составленной адвокатом. Заученные из нее предложения бегло проговаривал, не читая. Но когда он говорил от себя, приводя новые подробности дела, русских слов ему не хватало, и он затруднялся в составлении правильной речи. Тогда он обращался к толмачу, говорил ему по-казахски, и требовал самого точного перевода, внимательно уставившись на него своими черными, блестящими глазами, словно приказывая: «Переводи точно!» Дав толмачу перевести какую-то часть, Абай снова вмешивался и говорил дальше сам, Абай в душе ликовал и торжествовал, что впервые за все время бесконечных допросов и заявлений он говорит на языке его судей. Он не смущался, что может допустить неправильности в русской речи,-только следил внимательно, чтобы самым точным образом были бы переданы суть и смысл дела Некоторые приходившие на память образные выражения казахов он тут же переводил на русский язык. И чувствовал, что это нравится присутствующим
 
Старик председатель, казалось, был строгий ревнитель законности и человек справедливый. Дело простого кочевника, «киргиза», он назначил к слушанию вместе с делом высокого царского чиновника, что вызвало у всех крайнее удивление И то обстоятельство, что он позволил Абаю говорить долго, не перебивал его, давая возможность говорить по-русски или обращаться к помощи переводчика, выходило далеко за рамки обычного судопроизводства. Но за этим и за всеми послаблениями, допущенными им в ведении дела Абая, крылась мало кому известная подоплека.
 
Этот старый судья был весьма близким человеком к нынешнему генерал-губернатору, который приходился ему свояком. Генерал был женат на младшей сестре супруги старого судьи, они были близки домами. Но скрытая подоплека в поведении его состояла не в этом родстве, позволявшем судье много вольностей, а в том, что этот благообразный и очень сановный старик был отъявленный, убежденный, ненасытный взяточник.
 
Тентек-ояз Кошкин тоже был человек не без связей и высоких покровителей. Он оказался зятем председателя окружного суда, который, как было известно, также был близок к губернатору. Они оба хотели вначале попросту замять дело со служебным произволом Кошкина, не давать ему ход. Но вмешательство адвоката Андреева, его неотразимые исковые заявления не позволили положить дело под сукно: в любом случае Андреев мог перевести разбирательство дела Абая в окружной генерал-губернаторский дуан, и тогда дело Кошкина могло принять нежелательный для него оборот. Ко всему еще советник Лосовский успел представить губернатору свой отчет о сорванных выборах в Ералы, где подробно изложил обо всех противозаконных действия уездного начальника Замять скандал теперь представлялось делом невозможным, надо было в гражданском порядке как-то выгородить Кошкина, не выходя за пределы уезда, вынести приговор Абаю, и закрыть дело. Поэтому и согласился губернатор, чтобы дело было рассмотрено не в суде, а в гражданском порядке, своей властью, и поручил это дело старому, опытному чиновнику Хорькову.
 
Беглым взглядом окинув дело Абая, Хорьков сразу понял, что, если строго наказать Абая, приговорить к длительному сроку заключения, то опытный адвокат Андреев тут же подаст на аппеляцию в окружной суд, и тогда Хорьков со своими безобразиями непременно всплывет в суде высокой инстанции. Поэтому он решил приговорить Абая к выплате штрафа и освободить его. А к делу Абая присоединить иски на Кошкина и покончить со всем делом, особо не раздувая его.
 
Но Хорькову хотелось на этом деле сорвать крупную взятку, нельзя было упускать такой удобный случай. Угодив одновременно и губернатору, и председателю окружного суда, он не хотел сам оставаться без выгоды. В разговоре с Андреевым он намекнул, что положение Абая можно значительно облегчить или даже добиться полного освобождения, если постараться кое-кого «уговорить» Адвокат отлично понял его и при очередной встрече с подзащитным с ядовитой усмешкой просветил его: «Председателю нужно немного подлечиться… Думаю, что на лекарства ему понадобится рублей пятьсот». Деньги были Ерболом доставлены по назначению.
 
Хорькову теперь оставалось разъяснить Тентек-оязу, как тот должен будет вести себя на разбирательстве в коллегии областного управления. Но неожиданно он натолкнулся на глухое сопротивление Кошкина, который, отлично зная о большой любви Хорькова к взяткам, понял дело таким образом, что взятку тот получил и теперь хочет выгородить киргиза Абая и унизить достоинство честного слуги царя и отечества Одна только мысль о том, что при разбирательстве его поставят на одну доску с диким кочевником, приводила начальника в бешенство. Он принял это за оскорбление и потребовал рассматривать его дело отдельно, без присутствия этого киргиза. Хорьков всячески пытался его переубедить, хотел даже припугнуть его тем, что обвинение в противозаконном избиении выборныхлиц грозит ему большими неприятностями.
 
В Кошкине проснулся тот самый зверь-самодур, который свирепствовал и бесчинствовал в Ералы. Тентек-ояз заявил, что огласки не боится и что ему придется отвечать только за рукоприкладство, других же неприглядных дел за ним не подразумевается — вроде вымогательства или взяточничества. И что он на любом суде сможет доказать необходимость тех решительных мер, к которым вынужден был прибегнуть ввиду особых обстоятельств. Далее он высказал в глаза Хорькову: судить его должны те, у кого совесть чиста, а не те, у кого рыльце в пушку. «Вы забыли, кажется, что дело заведено не на меня, что судят не меня!» — раскричался он.
 
Старый чиновник Хорьков, сам матерый зверь, злобно ощерился в ответ. Пригрозил, что немедленно доложит генерал-губернатору о дерзком поведении уездного начальника.
 
Таким образом, дело, в котором переплелось столько противоборствующих начал, пошло не совсем в том русле, которое наметил председатель коллегии. С надменным видом, войдя в зал заседаний, Кошкин сразу же заявил, что не желает сидеть как ответчик рядом с киргизом и, пощелкивая каблуками сапог, подошел и сел за зеленый стол заседаний. Хотя старик председатель старался сохранить видимость спокойствия и уверенности, он заметно нервничал, но действуя умело, торопливо подвел дело к завершению. Вынесен был Абаю мягкий приговор, после чего председательствующий заявил, что вопрос об уездном начальнике будет рассматриваться отдельно, без присутствия посторонних лиц.
 
Итак, искусное словопрение чиновников, правящих жизнью кочевого народа, подвело к такому решению. Но, дав высказаться Абаю, председатель все же задал ему каверзный вопрос:
 
— Уездный начальник имел отношения с выборными лицами. А Кауменов, и Шока-улы, и Суюндик-улы, как выборные лица, могут обращаться к уездному начальнику. Ну, а ты, почему вмешался, Кунанбаев?
 
Абай ответил, не смутившись:
 
— Меня попросил народ. Я говорю по-русски. Когда начальник Кошкин приказал бить нагайками Оразбая Аккулова, народ велел мне немедленно вступиться за него.
 
При этих словах Тентек-ояз, и так уязвленный данной Абаю свободой говорить на русском, вновь не выдержал и взвился до потолка:
 
— А ты кто такой у этого твоего народа? — закричал он. — Кто дал тебе право говорить от имени народа? С чего это вдруг почувствовал в себе такую силу? Откуда у тебя взялась такая прыть, киргиз?
 
Его выкрики не затронули Абая, он спокойно отвечал:
 
— Этот человек говорит о силе. Нет, у меня не было такой силы, какая была у него с его солдатами, с ружьями. У народа не было ружей. Но есть сила, которая сильнее оружия. Сильнее приказов уездного начальника. Называется она — справедливость и честь. Наш народ говорит, — тут Абай повернулся к толмачу и сказал: «Переведи все в точности!» — « Подчиняйся не силе, а правде. Несправедливости не подчиняйся, за справедливость стой, если даже головой придется заплатить».
 
Эти слова словно подытожили всю сегодняшнюю беспримерную борьбу Абая.
 
Когда толмач перевел его слова, Андреев, Лосовский и Михайлов, сидевшие сзади него, у противоположной стены, молча переглянулись между собой. Даже их, знавших его близко, удивило, как достойно держался сегодня Абай...
 
И тут судопроизводство вдруг перешло в словесный поединок между Тентек-оязом и Абаем.
 
— Ты защищаешь Кауменова Базаралы, Кунанбаев! А ведь он -родной брат разбойника Оралбая! — обвинил Кошкин Абая.
 
— Я помогал только выборным биям, которых вы избивали, — возразил Абай.
 
-Это ложь! Ты не только о них заботился! Твоя цель была — освободить Кауменова! Из-за него ты и возмутил народ и устроил беспорядки!
 
-Я не лгу! Но Кауменова я и вправду считаю невиновным.
 
— Так бы сразу и говорил! Скоро ты будешь выгораживать и его брата, этого разбойника Оралбая! -так говорил Тентек-ояз и, повернувшись к председателю, многозначительным тоном обратился к нему:
 
— Господин председатель! Прошу эти слова Кунанбая занести в протокол!
 
Но и Абай попросил принять его заявление. Оралбай Каумен-улы уже больше года находится в бегах. Раньше он был смирным джигитом, жил у отца в ауле. Но вот пропал без вести, и о нем долго не было ничего слышно. И то, что он где-то совершил преступление, явилось для всего рода страшной вестью. Он потерян, считай, для народа, Для своих родителей, для всех родичей. Господин председатель Должен сам понимать: если крестьянский парень из Семипалатинского Уезда сбежит в Оренбург и там натворит бед, а господин Кошкин приедет в его село и задаст розог старосте, волостному и писарю конторы — правильно ли это будет? И останется ли тогда господин Кошкин начальником уезда? Будет ли дальше получать чины и награды?
 
Кошкин растерялся и стал отрицать, что приказывал пороть выборных. Абай с презрением, брезгливо посмотрел на него.
 
— Мне не о чем с вами говорить, вы не только творите преступное беззаконие, но и лжете! — твердым, неумолимым голосом сказал он. — Если врет простой, слабый человек это постыдно. Но если лжет начальство, которому вручена государственная власть — это преступление. И вам не место за столом, рядом с моими судьями. Я удивлен, мне стыдно за вас, и отвечать на допросе я больше ничего не буду. Но я продолжаю утверждать: господин начальник уезда прибегал к порке. Об этом я прошу допросить советника Лосовского.
 
Абай замолчал. Старый председатель обратился с вопросами к Лосовскому, и тот полностью подтвердил заявление Абая.
 
— Господин уездный начальник позволил себе недозволенные законом действия не только на выборном пункте. Несколько человек он подверг телесным наказаниям, розгами и нагайками, по пути следования к месту выборов. Это я подтверждаю как непосредственный свидетель незаконных действий господина начальника уезда.
 
Но Кошкин и тут не потерял наглой самоуверенности.
 
— Я не отрицаю, господа, что немного погорячился. Кого угодно могут вывести из терпения эти туземцы, злостно покрывающие преступников и друг друга! И не велика беда — дать волю рукам, когда душа чиста, — с ехидцей проговорил он, шевеля встопорщенными, навостренными усами. — Зато я взяток не брал и свою совесть не продавал, как некоторые...
 
Лосовский только рассмеялся и, разводя руками, посмотрел на председателя, словно говоря: «Сами видите, что с него возьмешь?»
 
Следствие по делу Абая на этом закончилось. Обсуждать и принимать решение при казахе административный суд не счел нужным, и было приказано Абая увести. Его отвели в каталажку. Там он провел еще одну ночь. На следующее утро его освободили.
 
Но это не было полным оправданием: приговор гласил: «За учине-ние беспорядков и устройство препятствий, мешавших успешному проведению выборов волостного старшины уездному начальнику Кошкину, Кунанбаев Ибрагим присуждается к уплате штрафа в сумме одной тысячи рублей». Такой приговор имел целью явить перед кочевниками непреклонность закона, предписывающего слепое и беспрекословное подчинение любым приказаниям начальства и подвергающее неминуемому наказанию того, кто идет против него.
 
Уходя из суда вместе с Андреевым, бородатый, мужиковатый с виду Михайлов с возмущением говорил адвокату:
 
— Какой судебный произвол! Да ведь такой суд сам по себе — уже преступление! Потому что воодушевляет каждого такого Кошкина на все новые подвиги с избиением дубиной и плетью этого славного народа — и только за то, что он терпелив, благороден и безответен.
 
Абай не был посвящен в сложную подоплеку интриг судилища, да и это было ему безразлично, он просто радовался вновь обретенной свободе. Дело его было закончено, приговор суда вынесен, однако из него было выделено отдельное рассмотрение по обвинению двух других лиц. Это называлось. «Дело братьев Кауменовых — Орал-бая и Базаралы». По этому новому заведенному делу выходило, что Базаралы, никогда никуда не скрывавшийся, никаких преступлений не совершивший, был объявлен состоящим под надзором и при поимке властями Оралбая подлежал немедленному аресту-в интересах следствия. Базаралы также мог быть арестован по любому доносу родовых старшин или главы волости и понести судебное наказание.
 
Когда Абай, освободившись, вышел из ворот тюрьмы на улицу, там его ждала коляска, запряженная тройкой гнедых. В коляске сидели сестра Макиш, Ербол и какая-то красивая незнакомая девушка, одетая богато и изысканно, в золотых браслетах на руках. Увидев его, выходящего из ворот, все трое сошли с коляски и бросились навстречу ему. Сестра и Ербол по очереди радостно обнимали его.
 
Абай еще ничего не знал о Салтанат. Во время следствия и суда Ербол не рассказывал про нее Абаю, просил о том же Макиш. Ербол опасался, что Абай сочтет неудобным принимать помощь и поручительство от незнакомой богатой девушки, откажется от денег, и тем самым дело намного задержится. И вот только теперь Макиш подвела Салтанат за руку к Абаю, стоявшему в некотором замешательстве. Улыбаясь, Макиш представила:
 
— Эту девушку зовут Салтанат. Ты раньше слышал о ней, наверное
 
Абай молча кивнул головой.
 
Макиш продолжала:
 
— Эта девушка — одна из твоих самых верных друзей, хотя ты с Нею и не встречался. И если ты раньше знал ее по имени, то теперь можешь полюбоваться на нее! Салтанат одна из твоих ходатаев, это она вносила залог и взяла поручительство на себя.
 
Удивленный Абай не мог произнести ни слова, сложное и непонятное ему самому чувство шевельнулось в его душе: досада, что близкие скрыли от него о возникших трудностях и вынуждены были искать деньги у чужих людей, и теперь он, оказывается, должник у этой молоденькой, горделивой с виду, богатой девушки, чьей-то невесты, наверное; но и не только досада и смущение — что-то неожиданное, чудесное встретило его на пороге тюрьмы и озарило сердце внезапной радостью. Не разобравшись как следует с этими противоречивыми чувствами, Абай лишь молча пожал руку девушки обеими руками и потом склонил голову в поклоне, прижав руку к сердцу.
 
Салтанат, видимо, не этого ждала, она мгновенно вспыхнула от смущения и, тоже молча, потупилась. Казалось, она хотела услышать от него какие-то добрые слова и ждала их. Макиш оказалась сообразительнее их обоих в эту неловкую для них минуту и вмешалась, весело посмеиваясь:
 
-Абайжан! Ты что это? Всегда был у нас такой умный! Неужели не можешь сказать несколько теплых слов благодарности девушке, которая помогла тебе? Ты же это прекрасно делаешь, карагым!
 
Абай вежливо подал знак рукой женщинам, приглашая сесть в коляску, вслед за ними сел сам и только после этого заговорил, обращаясь к Салтанат:
 
— Предками нашими сказано: «Ум — это и есть красота человека, а самый верный спутник ума — сдержанность». Когда все это имеется, зачем еще что-то говорить, не правда ли, Салтанат?
 
— Согласна с вами! -улыбнулась девушка. — Радость должна быть немногословна.
 
Тройка с бубенцами, с двумя пристяжными, развернувшими головы набок, стремительно понеслась по дороге к мосту, и через мост на другой берег, к богатому дому бая Тыныбека.
 
Следствие и суд были позади, но Абай еще надолго задержался в городе. Друзей-жигитеков во главе с Базаралы тотчас по выходу из тюрьмы отправил домой, чтобы они скорее донесли туда весть о его освобождении, а сам остался с Ерболом и Баймагамбетом. Остановился он не в доме Тыныбека, где в то время гостили то кал и дочь Альдеке, Абай выбрал для постоя привычный для него дом татарина Карима на другом берегу реки. У Тыныбека выбравшийся из заточения Абай прожил всего несколько дней.
 
Абай постепенно узнал, как много для него сделала Салтанат. Хотя она и была дочерью очень известного и богатого бая Альдеке, ей не разрешили взять на поруки Абая, пришлось ей уговаривать пойти на это семипалатинского богача и домовладельца, войлочника Дюйсекена. Этот Дюйсекен был в большой дружбе с ее отцом и приходился ему нагаши, родственником со стороны жены Войлочник был весьма осторожным, даже трусливым, торговцем и к роду Тобыкты никакого отношения не имел, и даже по каким-то причинам недолюбливал тобыктинцев, но он не смог отказать своей любимице и баловнице, дочери друга… И все же, уговорить его быть поручителем за Абая, девушке было непросто. Денежный залог она внесла сама.
 
Чем больше узнавал Абай обо всех хлопотах Салтанат, тем большую неловкость начинал ощущать по отношению к девушке. Подобное проявление дружбы -дело непростое. Что кроется за подобной дружбой у молодой девушки, нелегко угадать.
 
Абай хотел откровенно поговорить с Салтанат, ему надо было знать, чем вызваны беспримерные заботы со стороны юной девушки, с которой он не был даже знаком. Ему бы не хотелось, чтобы за этим необычным поступком крылось что-нибудь большее, чем обычное человеческое благородство и сочувствие. И случай поговорить с нею вскоре представился На другой день после освобождения Абая младшая мать Салтанат уехала на другой берег, что-то покупать в лавках, Макиш и Ербол поехали с нею, и Абай остался в доме наедине с Салтанат
 
В большом доме Тыныбека стояла тишина. На окнах висели плотные занавески темного шелка, не пропускавшие солнечного света, и в комнатах был полумрак, было прохладно и уютно. Абай и Салтанат сидели на мягких корпе, разостланных на полу, за круглым низеньким столиком, и вели учтивую беседу. Вскоре Абай заговорил о том, что занимало его ум в последние два дня. Начал он с того, что горячо поблагодарил девушку за все, что она сделала для него. Тревожно настороженную в душе, Салтанат стеснял этот разговор наедине, она предпочла молча слушать джигита. В ответ на его слова благодарности она лишь повела длинными пальцами белой руки, лежавшей на столе, как бы говоря: «Перестаньте. Не стоит благодарности!» Подняла на него глаза, взгляд которых выразительно продолжил: «И не надо об этом больше говорить»
 
Находясь чуть в стороне от Абая, она искоса бросила на него быстрый взгляд, в котором просквозила легкая обида; но, как бы защищаясь от его пристойной велеречивости, она опять подняла руку и выставила на Абая, ладонью на него, — отстраняющим жестом. До сих пор на все его слова благодарности она ничего не отвечала, но наконец решила коротко высказаться: «К чему все это, Абай… Не стоит повторяться… Дело сделано, ну и, слава Всевышнему, все благополучно закончилось!» — и она смеялась мелодическими, звучными переливами голоса девушки-сэре. Далее она опять не произнесла ни слова, лишь загадочным взглядом посматривала на Абая, время от времени поднимая на него глаза. И Абай двойственно понимал значение этого взгляда: или она опасалась, что он воспримет ее помощь как некую попытку накинуть на него узду, или взгляд ее выражал мысль такую: «Ну-ка, посмотрим, что он станет делать? Я-то со своей стороны сделала все, как полагается». И Абай решительно настроился на то, чтобы внесена была полная ясность, и чтобы ни пол-слова от лукавства и лицемерия не проскочило в их разговоре.
 
Вошел Баймагамбет и поставил перед ними серебряную чашу с холодным кумысом. Абай, задумавшись, помешивал в кумысе роговой ложкой. Наполнил расписную пиалу и подал девушке.
 
— Салтанат!.. — наконец произнес он.
 
Смущенный, робкий взгляд красавицы со скрытой мольбой обратился к нему.
 
— В жизни мужчины немало выпадает случаев, когда он принимает помощь от своих истинных друзей. Это не удивительно, таков закон мужской дружбы. Но я никак не ожидал, что столь решительная и отважная помощь последует со стороны слабой женщины, да еще и почти сверстницы. Скажите мне со всей откровенностью и прямотой — прямота ведь не порок, Салтанат? Что побудило вас помогать мне, не побоявшись того, что о вас могут подумать?
 
Салтанат, наверное, ждала такого вопроса. Она с решительным видом подняла голову, белое личико ее мгновенно вспыхнуло горячим румянцем. Краска пошла по всему лицу, ото лба до самого подбородка. Даже мочки ушей, в которых качались сережки, налились алой кровью.
 
Прекрасно владея собой, недрогнувшей рукою приняв от Абая чашу с кумысом, юная красавица отвечала, — но прежде посидев с раздумчивым видом и даже отпив глоток напитка:
 
— Я вмешалась только по своей воле и по собственному желанию. Простите, что сделала это без вашего ведома и вашего соизволения. Знайте только одно: меня вело желание помочь хорошему человеку. Примите это как знак искренней дружбы. И еще раз простите, что решилась пойти на такой шаг, хотя я могла предполагать, что у вас хватит настоящих друзей, готовых придти к вам на помощь.
 
Абая такой ответ девушки привел в восхищение. Он понял, насколько велика ее душа и не по возрасту сильна и благородна ее воля. Абай не мог скрыть своего восхищения.
 
— Насколько достойны ваши слова, Салтанат! Я всегда буду помнить их,- сказал он.
 
Тут вошел в комнату какой-то огромного роста человек, в высоких войлочных сапогах-саптама, в шапке из черной мерлушки, сшитой на манер тобыктинских. По всему видно было, что человек этот из степей, и он только что прибыл оттуда. Войдя с яркого света в полутемную комнату, он еще не различал находившихся в помещении людей, но Абай сразу узнал его и, поздоровавшись, пригласил:
 
— Е, проходи сюда!
 
Вошедший осторожно продвинулся вперед и, нашарив место рядом с Абаем, тяжеловесно уселся. И только тут увидел перед собой Салтанат. Глаза его к этому времени уже привыкли к полумраку комнаты, и он с изумлением выпучил на нее глаза, позабыв даже пригубить поданный ему кумыс в чашке. Прибывший гость был сыном Ку-лыншака, один из бескаска — «пятерых удальцов» — Манас.
 
Он приехал по поручению Улжан. Когда он подъезжал к воротам подворья Тыныбека, оттуда как раз выехала повозка, впряженная тройкой гнедых. Остановив ее, Манас коротко переговорил с Макиш. Показывая на взмыленных коней, — рабочего, под собой, и заводного, в поводу-Манас сказал, что скакал сюда днем и ночью, чтобы поскорее узнать вести про Абая. Макиш тут же успокоила его, сказав, что дело закончено и Абай уже дома. Манас заторопился его увидеть и, спешившись, тут же захотел войти в дом, но его задержал Баймагам-бет, спрашивая о новостях аульных. Наконец Манас, в нетерпении отмахнувшись от Баймагамбета, ворвался в дом и сам пошел отыскивать Абая, заглядывая в каждую комнату, попадавшую на пути. Обнаружив Абая в темной комнате наедине с девушкой, Манас это объяснил себе по-своему, и то, что Баймагамбет удерживал его во дворе-также.
 
Наконец немного придя в себя от изумления, Манас рассказал, что приехал по поручению байбише Улжан, что аулы уже откочевали Чингиз, дороги в степи стали совсем безлюдны, одинокому путнику ехать по ним небезопасно. Поэтому за новостями послали именно его, громадного джигита, силача и храбреца. Манас рассказал Абаю о том, что мать его от тревоги потеряла покой и сон и даже перестала есть. Что все в ауле, от ребятишек до аксакалов, переживают за него и крепко тревожатся, все думают: «Что с ним? Может, в тоске и унынии? Может, тоже потерял сон и покой, оказавшись в заточении?»
 
— Ночи не спят, все беспокоятся за тебя! Но слава Аллаху, я вижу, что все у тебя в порядке! Баймагамбет удерживал меня у двери, говоря: он беседует с человеком. Но у меня сил не хватило удержаться, как только узнал, что ты жив-здоров, хотелось скорее увидеть тебя, вот и ворвался сюда. Уж ты не обижайся на меня. Там, в ауле, люди думают, что ты в беде, а ты, как я вижу, вовсе не бедуешь и даже не скучаешь!
 
И, оглушительным хохотом наполнив весь дом, Манас взял протянутую ему чашу с кумысом и стал отпивать. Воспользовавшись моментом, Абай не дал ему продолжить его шутки и сам стал говорить:
 
-Только вчера освободили меня, едва успел повидаться с родными. Но в суде не все еще кончено, вот, советуемся, что делать дальше, меня ведь только выпустили на поруки… Но об этом поговорим после.
 
Абай позвал Баймагамбета, коротко распорядился:
 
— Отведи его в гостевую комнату. Накорми, дай отдохнуть, устрой на ночлег.
 
Как только джигиты ушли, Абай стал продолжать прерванный разговор.
 
— Как я могу сердиться на то, что вы помогли мне освободиться из тюрьмы? О, Салтанат, я думаю сейчас только об одном: чем бы я мог достойно ответить на вашу доброту! Но вы были так смелы и великодушны, что трудно будет мне сравняться с вами, и это меня огорчает!
 
Салтанат слушала, не поднимая головы. Затем подняла глаза на него и сказала:
 
— Мне понравились ваши слова, сказанные вчера: сдержанность — это самый верный спутник ума. Я впервые говорю с вами, но от Макиш много слышала о вашей честности и о высоких свойствах вашего ума. Я подумала, что вы — человек, способный дать другим опору для души. И я оказалась права: все, что вы сегодня сказали мне, дало опору для моей души. Я поняла, я успокоилась… Вы очень многое дали мне. — Салтанат усмехнулась невесело и продолжила: -Хотя дом этот просторен, и мы в нем наедине, но дорога, по которой мы можем идти рядом, совсем коротка, и она, видимо, закончилась. Давайте на этом и разговор наш закончим, и разрешите мне уйти.
 
Абай поддержал ее под локоть, помогая встать. С улыбкой сказал
 
ей:
 
-Салтанат, может ли возникнуть дружба между двумя искренними сердцами, если их разделяет занавес невысказанных чувств?
 
— А разве суфий Алаяр не говорил: «Пытаясь приоткрыть занавес души, смотри, не сорви нечаянно занавес чести!» — Так сказала Салтанат, выходя за дверь, открытую ей джигитом, и удаляясь спиною вперед. Бросив на него последний взгляд своих оленьих глаз, она быстро повернулась и ушла.
 
Проводив девушку, Абай с растерянным видом стоял у двери, и снова и снова повторял про себя: «Пытаясь приоткрыть занавес души, смотри, не сорви занавес чести...» Как хорошо сказано! У девушки редкий ум и красивая душа. Может быть, на своем жизненном пути он набрел на истинное сокровище? Он вспомнил, что сам говорил ей, немного рисуясь перед красивой девушкой, как и всякий джигит, — и устыдился себя. Кто из девушек степи мог бы совершить то, что совершила она? Конечно, ее толкнуло на этот шаг не просто женское легкомыслие. Нет, — у этой девушки сердце, исполненное великой человечности. И то, как сдержанно, с полным достоинством она вела разговор наедине с ним, убедило его, что девушка незаурядна! Абай твердо решил наложить запрет на всякое свое двусмысленное поведение в отношении этой девушки. «Люди подобного склада не приемлют лжи и лицемерия. С нею надо быть честным во всем, и за честь считать ее откровенные высказывания, направленные в твою сторону, какими бы они ни были». Так подумал Абай, и он решил немедленно уехать из дома Тыныбека, взять квартиру в другом месте.
 
Место это было выбрано, как и в прошлые приезды Абая, на другом берегу реки. Он стал на квартиру в доме у старого своего знакомого Карима.
 
Каждое утро Абай садился на коня и в сопровождении Баймагам-бета ехал в центр города. Там он подъезжал к белому двухэтажному каменному дому, расположенному в одном из глухих тупичков на высоком берегу Иртыша. Сам спешивался, лошадь передавал Бай-магамбету, и тот уезжал назад, с тем, чтобы вечером вернуться за Абаем. Дом, к которому подходил Абай, был городской библиотекой. Он днями напролет занимался в читальном зале. Если же библиотекарь в обещанный день выдавал ему книгу на руки, нукер не уезжал, а ждал его снаружи, и тогда Абай, получив или обменяв книги, выходил вскоре из библиотеки и с книжками в корджуне ехал домой.
 
Сегодня он как раз хотел взять книги на дом и оставил Баймагам-бета дожидаться. В большой комнате читальни на этот раз оказалось много народу, мужчины и женщины разного возраста, по-разному одетые, в основном — учащаяся молодежь. Сидели за каждым столом, по два-три человека. «Здесь находится самое ценное из всего этого города», — подумал Абай, с радостным волнением переступая порог библиотеки.
 
Библиотекарь, скромно одетый старичок со стриженой клинышком седенькой бородкой, с живыми глазами, встретил Абая приятной улыбкой, как старого знакомого.
 
Недалеко от стола выдачи, возле выхода из читальни, сидел некий кудрявый чиновник с лихо закрученными усами. Он поглядывал маслеными глазками на свою соседку за столом, нарядно одетую молодую даму, и что-то ей тихо говорил с победительной улыбкой на румяных губах. Заметив вошедшего в зал Абая, он указал пальцем на него и громко сказал своей собеседнице, в расчете на то, что и другие тоже услышат:
 
— Удивительное дело! С каких это пор в Гоголевскую библиотеку стали заходить верблюды?
 
Кое-кто из молодых людей, оторвавшись от книги, увидел Абая -в широком степном чапане, в вышитой шапочке — фыркнул и бездумно рассмеялся. Молодая женщина, сидевшая рядом с кудрявым джигитом, шутки его не восприняла, а наоборот, густо покраснела, устыдясь за него, и опустила голову. И у Абая, заметившего это, стремительно вспыхнувший в нем темный гнев не вздыбился яростью, но был укрощен спокойной усмешкой. Улыбнувшись, Абай так ответил кудрявому:
 
— Почему бы сюда не зайти верблюду, господин чиновник, если здесь уже сидит осел?
 
На этот раз рассмеялись все. Задохнулась от смеха, откинулась на стуле молодая дама. Кудрявенький чиновник сначала весь побелел от злости, потом стал краснеть от досады и стыда. Молча уткнулся в свою книгу, пригнув свою курчавую голову. Абай обратился к старому библиотекарю, спрашивая у него номер «Русского вестника».
 
Между тем смех и оживление в зале сошли, снова установилась тишина. К разговаривавшим Абаю и библиотекарю шагнул высокий человек с окладистой бородой, с могучим лысым черепом, стоявший рядом со столом выдачи.
 
— Этот номер у меня, — произнес он густым басом. — Но я уже его просмотрел, могу отдать вам. Только скажите мне сначала, почему вы его спрашиваете?
 
-Там печатается новый роман Толстого. Я хочу его прочесть.
 
-Так вы знаете сочинения Толстого? А что в них заинтересовало вас? — живо спрашивал бородач. — И давно вы начали его читать?
 
— Нет, я еще совсем мало знаком с книгами Толстого, — отвечал Абай этому пытливому человеку с умными глазами, сразу проникаясь к нему доверием, — но я слышал, что это самый мудрый, самый великий сын своего народа. Вот я и хочу узнать, чему учит этот человек.
 
— О, это хорошо! Замечательно! — воодушевленно продолжал бородач. -А мне приходилось вас раньше видеть при других обстоятельствах, правда… не очень приятных. В канцелярии областного управления. Вы там хорошо проучили кое-кого. Но скажу вам честно, сегодня вы были великолепны, и произвели на меня еще большее впечатление, чем тогда… Давайте познакомимся! Михайлов Евгений Петрович.
 
— Ибрагим Кунанбаев, — представился и Абай. — Я вас тоже знаю, наши друзья рассказывали… Очень рад нашему знакомству!
 
Они вместе вышли из библиотеки и отправились пешком по берегу Иртыша, продолжая разговаривать. Абай шагал, распахнув чапан, заложив руки за спину, держа в них камчу и тымак. Баймагамбет следовал сзади верхом на своем коне, держа повод Абаевой лошади в руке, весьма удивленный тем, что его бай идет пешком только для того, чтобы разговаривать на ходу с каким-то русским мужиком. Вскоре они дошли до белого каменного дома, одиноко стоявшего на высоком берегу, недалеко от водяной мельницы Михайлов предложил:
 
— Зайдемте ко мне. Хотелось бы еще поговорить с вами.
 
Абай поблагодарил и согласился. Чувствуя, что Абай засидится в этом доме, Баймагамбет с лошадьми ушел на Иртыш.
 
Михайлов жил в просторной, светлой, чисто прибранной комнате. Радуясь новому знакомству, Абай увлеченно проговорил с ним до самого вечера.
 
У Абая были причины интересоваться Михайловым. Раньше о нем много рассказывал адвокат Андреев, и по его словам, Михайлов был самым образованным и умным человеком во всем Семипалатинске. Оказывается, он свою жизнь посвятил общественному служению и еще в молодые годы подвергся гонению и преследованиям со стороны властей. Но эти гонения не сломили его дух, а послужили к вящему его укреплению, росту и совершенствованию; в ссылках и тюрьмах, встречаясь с заточенными в них лучшими умами России, он получил отменное образование и приумножил свои знания. По мнению Акбаса Андреевича, бородатый и лысый Михайлов, похожий на обыкновенного мужика, являлся одним из самых передовых людей своего народа и мог бы стать его гордостью, выпади ему судьба жить в другие времена И вот Абай, наконец, встретился с этим человеком, мог с ним разговаривать.
 
Михайлов спрашивал, что успел прочесть по-русски Абай, и, одобрив его выбор, всячески поддерживал дальнейшее стремление Абая к самообразованию. Абаю порой казалось, что перед ним находится некий учитель, хорошо представляющий способности своего ученика, Абай с улыбкой признался Михайлову, что чувствует себя робким учеником перед ним.
 
— Или, если вам будет угодно, вы как тот искусный табиб-костоправ, который находит своими чуткими руками место скрытого перелома и одним нежным движением вправляет кость. Вы обнаруживаете во мне мои самые потаенные раны, скрытые печали и чудесными словами врачуете меня!
 
Абай говорил по-русски, иногда с трудом подыскивая слова и составляя их в неверном порядке, но Михайлов, внимательно вслушиваясь в них, склонив свою лобастую, лысую голову, сразу понимал их смысловое значение и чувствовал силу мысли степного философа. Услышав красивое сравнение с костоправом, он даже засмеялся от удовольствия.
 
— У вас очень меткие сравнения. Я заметил это, когда у вас была перепалка с Кошкиным, — заметил Михайлов
 
Упоминание о Тентек-оязе пробудило в Абае непреходящее возмущение и негодование чиновниками, которые управляют народом с помощью угроз, палок и нагаек.
 
-Да, трудно представить все зло, что приносит России орда таких чиновников, — согласился Михайлов. — Это особые существа, которые развелись во всех городах, от Петербурга и до Семипалатинска, и все они словно выпечены из одного теста. — Михайлов безнадежно махнул рукой. — Представить до конца все их зло лишь по тем видимым безобразиям, которые они творят, не представляется возможным. А попробовать вмешаться в их дела, как попробовали вы, это значит — отсидеть потом месяц-другой в каталажке, труд не очень полезный и приятный. Вот у нас в России есть один писатель, Салтыков-Щедрин, так он попробовал раскусить натуру этого племени в своих книгах… Непременно прочитайте его книги!
 
Такое резкое и решительное выделение начальников-чиновников в отдельное племя, противостоящее народу, несколько озадачило Абая. Он-то считал, что люди также неодинаковы, как пять пальцев на руке, и что среди чиновников также есть разные люди… Он попытался эту мысль выразить Михайлову, но тот лишь улыбнулся.
 
— Вы наивный человек, Кунанбаев! — сказал он. — Чиновники одинаковы все — и большие, и маленькие, и молодые, и старые, и толстые, и худые..
 
Увидев, что Абай хоть и отмалчивается, но не согласен с ним, Михайлов тоже решил прибегнуть к сравнению.
 
— Они как семена чертополоха, брошенные в одну и ту же землю… Да и сеет их одна и та же рука, которой водит один и тот же царственный руководитель...
 
Михайлов не стал далее углубляться в свою мысль, развивать свое сравнение. Но Абай понял его. Рука, сеющая одинаковые семена чертополоха — это было понятно! Все больше нравился ему новый его знакомый. И уже вполне доверяясь ему, он не мог не задать вопрос, который для самого Абая был вполне ясен:
 
— Евгений Петрович, ваши слова кажутся убедительными. Но ведь советник Лосовский есть! Разве не показал он себя справедливым в деле с Тентек-оязом?
 
Но и тут Михайлов повернул разговор таким образом, что Абай призадумался, озадаченный.
 
— Итак, Ибрагим Кунанбаевич, мы утверждаем, значит, что Кошкин плохой, а Лосовский хороший? Вы считаете, что все дела решались бы справедливо, если бы Кошкиных было поменьше, а Лосов-ских больше, не так ли? Допустим, вы правы: Лосовский оказался лучше других чиновников. Недай он свои показания, дело ваше обернулось бы для вас плохо. Вот вы и решили, это справедливый чиновник, такой, каким должен быть каждый чиновник, так ведь?
 
-Да, он показал себя справедливым. Вы же сами видели.
 
-Действительно, показал Но это был всего лишь один случай. Я Не говорю, что для народа вашего и для вас этот случай был бесполезен. Нет. Надо использовать все такие случаи и всех подобных Лосовских, если таковые пойдут на пользу простым людям. Я говорю лишь о том, чтобы вы особенно не прельщались правдивостью чиновников.
 
— Какие могут быть сомнения? Он сказал честные слова.
 
— Ну и ладно. Но хотелось бы вам знать, почему он оказался способным на такую правдивость?
 
-Да.
 
— Потому что он среди чиновников как белая ворона. У русских есть такое выражение. Говоря иносказательно — среди черных ворон иногда попадается белая, но это не означает, что она не ворона. Черная или белая, но ворона останется вороной и будет заниматься своим вороньим ремеслом.
 
— В нашем народе говорят: «Ворон ворону глаз не выклюет».
 
Михайлов снова рассмеялся, потом продолжал с серьезным видом:
 
— И у нас говорят так же. Вот и надо это понимать: раз ты ворона, оставайся вороной и не старайся казаться белым голубком. Ваш Лосовский для народа похуже, может быть, чем Кошкин. Уж лучше дело иметь с Кошкиным. Его мерзкая сущность, по крайней мере, ничем не прикрыта. А такие, как Лосовский, вводят вас в заблуждение и рождают несбыточные надежды: вам представляется, что государственное чиновничество может стать «хорошим чиновничеством». И вам кажется, что причина зла не в царском строе, породившем чиновничество, а в отдельных плохих чиновниках.
 
И вдруг Абай до конца понял мысль Михайлова. Она вся была проникнута беспредельной заботой о народе. Беспощадно отбрасывала всякий обман — откровенный или скрытый. Абай и удивлялся, и любовался мощной духовной силой этого человека, и был благодарен ему за его откровенность.
 
— Вы мне словно открыли дверь в незнакомый мир, Евгений Петрович, — признался Абай. — Эта беседа для меня — великий урок.
 
Михайлов дружески похлопал Абая по плечу, с мягкой улыбкой заглянул ему в глаза.
 
— Вы должны учиться не только у меня, друг мой. Есть множество русских мыслителей, гораздо более мудрых, образованных и умных, чем ваш покорный слуга. Учитесь у них. Я обещаю вам давать книги таких людей, а если хотите и дальше заниматься самообразованием, то, с вашего разрешения, охотно берусь помочь в этом деле. Я вижу, что у вас огромное влечение к знаниям, которые невозможно обрести без получения системного образования, но в этом отношении, Ибрагим Кунанбаевич, вам помогут русские книги. Они станут для вас лучшими учителями и друзьями!
 
Для Абая, жаждущего знаний, ничего не могло быть дороже такого предложения. Он был бесконечно благодарен и рад Михайлову, как чудом обретенной родственной душе.
 
— Встреча с вами — это дар судьбы для меня. Ваше предложение — огромная для меня честь.
 
В первую их встречу Михайлов посоветовал Абаю начать знакомство с произведениями классиков: Гоголя, Лермонтова, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого. Некоторые соответствующие книги нашлись у него. Из своей же библиотеки Евгений Петрович выдал Абаю и толковый словарь наиболее трудных русских слов. На листе бумаги написал длинный список писателей и книг, рекомендуемых им для обязательного прочтения. О, это было именно то, чего жаждал Абай! И он решил прочитать все эти книги именно в это нынешнее свое пребывание в Семипалатинске. Только под самый вечер Абай покинул дом Михайлова.
 
После этой встречи Абай через каждые три дня приходил к нему. Они много разговаривали о жизни кочевников, об их ежедневных заботах и многовековых устоях. Как-то однажды Михайлов стал спрашивать в подробностях о событиях в Ералы, столь достопамятных Абаю. Расспрашивал про Оралбая, находившегося в бегах.
 
Абай все рассказал своему русскому другу. С грустью поведал историю любви двух молодых, прекрасных людей, Оралбая и Керим-балы, о вмешательстве и насилии над ними со стороны родовых кланов обеих сторон, о тяжких невзгодах и отчаянной борьбе молодых за свою любовь, об унижениях и насильственной разлуке, на которые в конце концов их обрекли. О смерти Керимбалы, насильно отвезенной в племя жениха, где она быстро зачахла от горя, безнадежности и тоски. Рассказал о том, как Оралбай, не имевший достояния, потому и не сумевший привлечь на свою сторону вождей своего рода, сказался предан ими, не пожелавшими дать выкуп за невесту, а предпочивших выдать джигита преследователям и вернуть невесту. И он, потеряв ее, возненавидев свой род и племя, бросил все и ушел, куда глаза глядят. А ведь молодые влюбленные оба были необыкновенно одаренными певцами степи! По своим природным голосам, по искусству игры на домбре они были на голову выше других… Обо всем этом Абай с тяжелым чувством на сердце рассказал Михайлову.
 
— Сегодня имя Оралбая стало именем вора и разбойника с большой дороги Но если для властей он только вор и разбойник, то для народа Оралбай — отважный джигит, ставший на тропу справедливой мести. Я знаю, что и у русских немало таких же джигитов, которые стали на разбойный путь, не подчинившись насилию и произволу властей Скажу вам откровенно, моя душа на их стороне, и вообще, я стал бы их скорее защищать, чем преследовать и судить. А как вы, Евгений Петрович? — завершил Абай вопросом свой рассказ.
 
Михайлов, с огромным интересом выслушав Абая, некоторое время оставался в молчании, с каким-то особенным вниманием вглядываясь в него. Затем ответил.
 
— Вы рассказали необыкновенную историю. Для писателя это целая книга Но в подлинной жизни, особенно в жизни общественной, этот случай не должен быть примером для подражания Ваша общественность еще молода, как этот ваш герой-джигит, поэтому вам кажется, что против насилия можно бороться только таким способом. Одинокий герой должен победить насилие. Но несправедливость властей к народу нельзя равнять с несправедливостью, допущенной к молодым влюбленным Их бегство от общества, затем их озлобленность и обида, толкнувшие на разбой, — это не пример для борьбы народа против неправедных властей
 
Михайлов старался углубить мысль Абая, направить ее в общественном русле В понимании житейских сторон степного бытия Абай мог бы посчитать себя не менее сведущим, чем даже Кунанбай Такие люди, как адвокат Акбас, были значительно образованнее и начитаннее Кунанбая, но в делах человеческих, повседневных, в подоплеке многосложных местных событий они были одного с ним уровня В Михайлове же Абай увидел человека, гораздо большего размаха, представляющего себе общественные закономерости в отношении всей жизни. И Абаю захотелось узнать мнение его нового друга о своем собственном поведении во время событий в Ералы. Он признался, что на деле-то взял руководство возмущенным народом в свои руки и попросил Михайлова высказаться по этому поводу, дать оценку.
 
Михайлов ответил незамедлительно
 
— Вы хорошо проучили Кошкина Здесь вам помогло то, что вы хотели того же, чего хотел народ И в народе обнаружилось большое единодушие. Просто замечательное! Ведь ваше дело будет куда как серьезнее дела о разбоях Оралбая Не окажись на вашей стороне столько оправдательных мотивов, связанных с произволом Кошкина по отношению к народу, ваше дело легко можно было бы перевести в разряд политических. Но все доводы ваши в свою защиту были убедительными, вы очень хорошо выстроили ее и выиграли Михайлов в тот раз сообщил Абаю новости, ставшие известными в уездном и областном управлениях Кошкина с должности начальника Семипалатинского уезда перевели в Усть-Каменогорск на точно такую же должность, а на его место получил назначение советник Лосовский Областное управление поручило ему выехать в степь и повторно провести выборы на должности волостных старшин в Чин-гизской волости и прилегающих к ней Коныр-Кокчинской и Кызылмо-линской волостях.
 
Михайлов, изложив эти новости, вдруг стал убеждать Абая, что ему следовало бы выехать на выборы вместе с Лосовским, чтобы помочь новому начальнику поставить на должности волостных действительно достойных людей. Вероятно, Лосовскому это будет приятно и полезно, ибо он благорасположенно настроен к Абаю. Совет свой Михайлов дал Абаю, исходя из самых дружеских чувств Подумав, Абай согласился Через Андреева об этом было сообщено Лосовскому Тот воспринял предложение весьма положительно и уже лично сам пригласил Абая к поездке на выборы
 
Узнав о новой задержке Абая и понимая всю важность причины, ее вызвавшей, спутники Абая, Ербол и Баймагамбет, перестали докучать ему с просьбами скорее вернуться в аул Они томились от скуки и городской духоты, Абая почти не видели, ибо он целыми днями напролет пропадал в библиотеке или засиживался у своих русских друзей После освобождения Абая друзья ждали возвращения в аул уже на протяжении месяца, и вот опять задержка Абай весь этот месяц ненасытно читал книги, сидя в библиотеке или забившись У себя в комнате, в доме татарина Карима
 
Абай читал, размышлял о прочитанном помногу часов в уединении Лишь изредка Ерболу удавалось вытащить его на прогулку, с выездом за город, или на другой берег Иртыша в дом Тыныбека Салтанат с младшей матерью все еще оставалась в этом доме, и однажды, по приезде туда Абая, им снова удалось поговорить наедине в комнате Макиш Опять Макиш и младшей матери Салтанат Не было дома, ушли в гости к соседям Вышло ли это случайно или Ербол заранее все узнал и устроил, но он очень старался дать им возможность поговорить друг с другом без помех, вертелся в передних комнатах и, со свойственным ему умением, вместе с Байма-гамбетом, отвлекал и развлекал прислугу Тыныбекова дома. Друг Ербол от всей души желал Абаю встреч с этой прекрасной девушкой.
 
Сидя рядом на высоком сундуке, застеленном ковром, они беседовали в час поздних сумерек, когда на улице уже было темно. Свет они не стали зажигать, и на фоне темного окна их фигуры были почти не видны. И проходящие по улице не видели их в комнате. Едва заметно колыхались занавески на открытых окнах. Абай поднял их свисающие концы и забросил на спинку кровати, стоявшей рядом с сундуком. Бледный отсвет далекой невидимой луны проник в комнату и явил бледное, взволнованное лицо девушки. Абай близко видел это лицо, с высокими дугами узких бровей, с широко раскрытыми глазами лани, с гладким сияющим матовым лбом.
 
Салтанат встретила Абая как старого друга и начала непринужденный разговор. Она расспрашивала о его семье, ждущей его в ауле, и мягко попеняла ему, что он так надолго оставил своих близких, заставляя их тосковать и скучать по себе.
 
Абай не скрыл того, что сам сильно тоскует по детям, заговорив о них, рассказал и о своей второй женитьбе на Айгерим, которая была встречена родными довольно прохладно, если даже и не враждебно. В свою очередь, Абай дружески спрашивал Салтанат о ее жизни, о ее сокровенных надеждах на будущее.
 
В этот раз у девушки не было прежней напряженности и замкнутости. Без усмешек и неясных умолканий, ровным красивым голосом рассказывала Салтанат о себе, гибкими пальцами сплетая и расплетая на свисавшей с плеча большой темной косе кисточки серебряных подвесок… Взгляд ее удлиненных оленьих глаз был устремлен куда-то внутрь таинственных пространств ее души… Абай вовсе не представлялся ей как обычные джигиты из аулов, она действительно впервые почувствовала в мужчине надежного душевного друга и могла говорить с ним на полном доверии, делясь с ним самыми сокровенными мыслями, горечь которых была в ней неизбывна.
 
— Меня балуют, я свободна, но моя свобода ничего не стоит. На самом деле я та же пленница, но только без цепей, однако этого никто не видит. Многие удивляются и завидуют, какая мне дана свобода, а ведь я похожа на сокола или ястреба, которых готовят к охоте и обучают, пуская летать на веревочке. Вот и моя свобода такая же. Осенью ко мне приедет жених, я превращусь в его собственность. Не знаю, может быть, есть в этом человеке и что-нибудь хорошее. Но мне все равно, разве вы не знаете, сколько у нас несчастных девушек, которым страшно быть отданными в руки нелюбимого человека? Два раза посылала я и свою родную мать, и младшую мать к отцу, прося передать: «Не люблю его, потому и не отдавайте меня. За любого другого согласна выйти, но только не за него». Но отец не хочет слушать. Я единственная любимая дочь, меня и назвали — Салтанат, я для родителей бесценное сокровище, мне в доме моем все разрешено, ни в чем не отказано. Но отцовский очаг, родное гнездо -наш дом стал для меня клеткой… Стоит только подумать о будущем, мне уже не хочется жить, и тогда я плачу и прошу у Бога: «О, Кудай, забрал бы Ты меня, пока на голову мою не накинули позорную узду! Не хочу сожалеть, не стану плакать, Ты только забери меня поскорее!»
 
Пригорюнившись, она утерла глаза платочком. Абай молчал, испытывая неимоверную тяжесть на сердце Салтанат подняла голову, взглянула на Абая и продолжала слабеющим голосом, стараясь удержаться:
 
-Абай, вы должны понимать молодое сердце. Есть девушки, которые, оказываясь на моем месте, рассуждают так: « Что меня ждет — еще посмотрим, а пока что буду жить в свое удовольствие. Зачем же обделять себя радостью!» И назло судьбе идет на легкомысленные поступки. Вы же знаете, у нас часто такое происходит… Но я на такое не способна. Мой страх и отчаяние перед моим будущим так велики, что душой уже сегодня я никакие радости не способна принимать. Порой мне вдруг померещится счастье, сердце вспыхнет, но тут же погаснет, остынет, увянет, и я отворачиваюсь от призрака счастья. Зачем? Ведь все равно меня поглотит бездонный, как пропасть, темный зиндан, куда меня бросит беспощадная судьба. И я кажусь сама себе маленькой птахой, которая присела на край зиндана и со страхом заглядывает в черную бездну.
 
Салтанат снова надолго замолкла. В темной комнате настала полная тишина Абай не первый раз слышал печальные жалобы несчастной молодости, сам прошел через нее, но никогда еще не слышал признаний, высказанных с такой силой боли, с такой исступленностью. страстностью. Лишь в какой-то русской книге он прочел о чем-то похожем на эти признания: излив в исповеди всю сердечную тоску и все свое отчаяние, молодое чистое существо угасает… Видно, слова такой исповеди, слова книги души должны прозвучать не в присутствии многих людей, а на смертном одре, перед любимым человеком, который склонился над умирающим.
 
Абай повернулся к девушке и осторожно взял в свои ладони ее нежные, горячие, чуть влажные руки. Он поднес эти руки к лицу и поцеловал кончики пальцев. Девушка тихо, легким движением высвободила свои руки. Сердце Абая было переполнено болью сострадания.
 
— Салтанат, айналайын, послушайте меня. Жаным, дорогая моя, первый раз в жизни мне так искренне рассказывают о своей печали, и на такую искренность можно ответить только такой же искренностью. Салтанат! Я совершил бы тяжкий грех, если после этого сказал бы хоть одно слово неправды… Выслушайте же и вы мою исповедь, узнайте про мое горе, убивающее меня всю мою жизнь...
 
Салтанат одним лишь легким порывистым движением, чуть переместившись в его сторону, дала знать, что она готова внимательно выслушать его. Абай заговорил:
 
— Вас мучает и гнетет мысль о нелюбимом, который придет к вам. Меня мучает тоска о любимой, печаль по далеким дням первой молодости, которых мне не забыть до могилы. Это было утро моей жизни. И никакие годы не смогут погасить свет того утра… Были совсем короткие минуты счастья, Салтанат, совсем крошечные — и ушли навсегда, безвозвратно. Счастье мое ушло, как закатившийся месяц. Оно было не предназначено мне судьбой. Имя счастья — Тогжан, она моя истинная неумирающая любовь. Ее у меня отняли, но, сколько бы ни прошло времени, я храню в моей памяти каждую ее мимолетную улыбку. Каждый наш разговор, короткий, длинный, радостный, печальный-я помню, помню, Салтанат! И память живет во мне, как та песни, что написана моей кровью. Макиш говорила мне, что вам понравилась эта песня...
 
Салтанат молча кивнула. Потом, накрыв опущенными ресницами глаза, стала тихо покачивать головой, словно про себя напевала эту песню. И золотые сережки в ее ушах стали переливаться яркими искорками сквозных узоров, словно радостно восклицая: «Мы знаем, мы слышим, мы свидетели...»
 
Абай продолжал:
 
— Судьба и меня соединила с нелюбимым человеком, я стал отцом милых детей, которые дали мне утешение. Но тоска в душе моей не угасает, тайная печаль не становится меньше. Как-то однажды я увидел во сне Тогжан, она пела. Проснулся и в полудреме продолжал слышать ее пение. Мне почудилось, что это живая Тог-жан разбудила меня своим пением. Но это оказалась девушка, необыкновенно похожая на Тогжан, и со дня нашей встречи этот человек стал для меня и ожившей мечтой, и красотой, и музыкой, и опорой души моей в этой жизни, и всем моим земным достоянием. Сейчас, когда я задерживаюсь в городе, по непонятным для многих людей причинам, никто из них не догадывается, как сильно я тоскую по своей жене Айгерим, которая пришла ко мне, заменив утраченную Тогжан...
 
Сказав это, Абай погрузился в долгое, выразительное молчание.
 
Салтанат сидела, смиренно опустив голову, словно застыв перед ним в благодарственном поклоне. Они обменялись сокровенными душевными тайнами. Больше ничего говорить было не нужно. У девушки не много будет счастья, когда выйдет замуж за нелюбимого, чуждого человека, но именно поэтому Абай не хотел легкомысленно воспользоваться ее чувствами, как это сделал бы какой-нибудь беспечный аульный джигит. Не хотелось ему и хоть в чем-то быть небезупречным перед Айгерим. Открыв перед ним двери тюрьмы, совершив реши-тельные действия, не свойственные в степи женщинам, Салтанат возвысилась в глазах Абая, и он решительно отмел все те лукавые поползновения, всякую двусмысленность в душе своей, что явились бы не безупречными и в отношении Салтанат.
 
Она с глубоким, тихим вздохом восприняла все, что он не высказал вслух. В руке у нее появилась домбра, Салтанат протянула ее Абаю со словами.
 
— Прошу вас, спойте своими устами ту песню, которая нравится мне.
 
Абай не заставил себя ждать, он спел песню, посвященную Тогжан: «Сияют в небе солнце, звезды и луна...» и затем, не меняя напева, продолжил песню другими словами, теми, что встрепенулись и взлетели в его душе в минуту сложного, высокого волнения.
 
Это была песня-рассказ об их чудесной, странной, словно пронизанной светом лунной ночи, необыкновенной встрече. Она не забудется для каждого до конца их дней. Печальная повесть об одиночестве молодости не забывается. Их повесть навсегда останется тайной только двух сердец, и никто из них не отречется от своих чистых чувств и высоких откровений. Драгоценный жемчуг их дружбы будет сиять в их жизни, хранимый в потаенном уголке души каждого Песня звучала долго, словно никак не желая умолкнуть.
 
Ербол, находившийся в передней комнате, словно страж покоя двух молодых людей, услышал голос поющего Абая и решил, что пора зажечь лампу и внести к ним в комнату. Ербол велел Баймагам-бету сходить за лампой, и когда тот принес ее, вошел в женскую половину дома, где и находились Абай и Салтанат. Они сидели на том же сундуке, на прежних своих местах, как оставил их Ербол, только теперь Абай в руках держал домбру, играл на ней. Он заканчивал свое пение, когда в комнату вошел Ербол с лампой. Бросив внимательный взгляд на поющего друга и девушку Салтанат, Ербол не заметил на их лицах того, что должно быть на лицах у влюбленных, оставленных на долгое время наедине-лица у обоих были слишком спокойны и безмятежны...
 
С появлением света в доме все в нем оживилось и пришло в движение. Забегал по комнатам к прихожей и назад о чем-то хлопочущий Баймагамбет. Появилась женская прислуга, подготавливая да-стархан к чаю. И как раз вскоре вернулась Макиш, с нею и остальные.
 
Вечер продолжился пением Абая и Ербола, они пели по очереди и вместе, пели по просьбе байбише Тыныбека и остальных женщин. Салтанат в общий разговор не вступала, сидела со сдержанным видом, отрешенным даже, и только оживилась, когда запели джигиты. Она заинтересовалась тобыктинской манерой исполнения песен и кюев. И уже поздним вечером, когда в комнате Макиш народу заметно поредело, а потом вдруг на какую-то минуту Абай и Салтанат остались снова одни, девушка сказала ему
 
— Как быстро прошел вечер! Словно одно мгновение. Но я так много получила от вас. Ваши дружеские чувства, ваш благородный ум, ваше открытое сердце и чистота ваших мыслей — все для меня необычно и все не так, как с нашими джигитами из аула. Я благодарна вам за вашу искренность. И ничего, кроме благодарности, никакой обиды или досады, я не чувствую к вам Вы не такой, как другие, у вас другая жизнь. Будьте счастливы в этой жизни — всегда, во все свои дни! Будьте счастливы! Иншалла!
 
Абая поразили сила ее чувств, прямота, великое самообладание. Эта одна из красивейших, знатных, видных девушек степи была необыкновенно умна. Он не посмел ничего сказать ей в ответ, боясь каким-нибудь единственным неосторожным словом разрушить тот высокий настрой сердец, что возник между ними. Иншалла, пусть навсегда останется между ними эта высота!
 
Она отошла к окну и долго вглядывалась в темноту наступившей ночи глазами, полными слез.
 
Приблизился день отъезда Абая в степь Во все предыдущие дни он постоянно навещал Михайлова. Однажды, возвращаясь откуда-то домой, он завернул к нему, и тот встретил его у порога дома, держа в руке раскрытую книгу. Одет он был в просторную полотняную одежду, в распах которой открывалась могучая волосатая грудь. Поздоровавшись, Евгений Петрович тут же подхватил Абая под локоть и повел коридором к своей комнате, на ходу говоря ему:
 
— Кунанбаев, я приготовил для вас книги не только русских писателей, но и по разным направлениям знаний.
 
Он подвел его к столу, на котором лежали вороха книг.
 
— По каким направлениям, Евгений Петрович? — спросил Абай.
 
— По общей истории. По истории и географии Европы. Все это постарайтесь прочесть и переварить в течение года. Часть книг я нашел сам, а изрядную часть запишете на себя у Кузьмича в библиотеке Гоголя. Я просил подобрать для вас нужные книги и передать вам для временного использования. Пойдите к нему и возьмите их.-Так говорил Михайлов, довольный тем, как по-детски радуется Абай книгам. Улыбнувшись, Евгений Петрович добавил: — Вы же, как я понял из наших разговоров, не очень-то жаловали историю. А ведь она мать всех наук, Ибрагим Кунанбаевич!
 
На что Абай:
 
-Я читал историю ислама. Читал, что давали нам в медресе и то, что находил сам. Но скажу вам, Евгений Петрович, что все, что я читал, и думал, что это наука, — потеряло всякое значение после того, как я встретился с вами. Теперь я и не знаю, можно ли считать историей то, что я читал раньше? Все это улетучилось, как дым, после некоторых ваших книг, которые вы давали мне прочитать...
 
— Ну уж, как дым, скажете тоже! История ислама — это наука, и большая наука! Но следует знать, какая ее часть кем написана… -И Михайлов изложил солидную лекцию по истории ислама, по Востоку, которая поразила Абая. Он узнал, со слов Михайлова, что исламская культура, арабская мысль на протяжении многих веков оказывала свое влияние на всю мировую науку и культуру, на развитие общечеловеческого сознания… Что ученые и мыслители арабского востока явились первыми толкователями гениев античного мира, Сократа, Платона, Аристотеля, благодаря чему современный мир, через эпоху Возрождения, освоил их величайшее духовное достояние. Итак, для Абая все это стало настоящим откровением, в чем он не преминул сказать Михайлову.
 
— Евгений Петрович, честное слово, я признаюсь, что раньше думал о науке и мудрости Востока как о чем-то особенном, ни с чем не сравнимом и не имеющем своего продолжения и развития. Вы же оказались способны увидеть разрозненные куски моих познаний и, владея общим мировым знанием, объединить мои расползающиеся отрывочные представления в единое целое. И вы научили меня на все происходящее смотреть и расценивать прежде всего думая о благе общества и о справедливости по отношению к народу. Справедливость, правда, совесть, — не это ли конечная цель всех раздумий мудрецов мира?
 
Эта последняя перед отъездом беседа с Михайловым особенно была полезна Абаю, и он не стал скрывать этого от Евгения Петровича. Абай сам разговорился, широко разворачивая свою мысль на просторах своих новых знаний. Оказалось, что мудрецы всего мира, к какому народу бы они ни принадлежали, стремились к знаниям, к истине, желая принести их во благо всего человечества. Люди очень далеко отстоящих друг от друга народов, мыслители разных эпох, совершая творчество для своего народа, в пределах своей эпохи, творили для всего человеческого мира и на все грядущие века.
 
Не потому ли и он с Евгением Петровичем так быстро и легко поняли друг друга в самых главных своих устремлениях? Оба они думали о благе для людей, оба были гуманистами, и потому у обоих, разделенных культурами, уровнем образования, возрастом, появилось в душе и с каждым днем все более крепло братственное чувство друг к другу.
 
Михайлов, развивая свою мысль о влиянии Востока на мировую историю и культуру, начал рассказывать собственно об истории казахов, и приводил такие сведения, которых не знал сам Абай и которые совершенно поразили его. Михайлов сказал, что многое из истории и культуры казахов еще не известно мировой науке, что эти богатства неисчислимы и хранятся они в надежной кладези народной памяти, как золото самородное хранится в земле.
 
Расставаясь с Михайловым, Абай ощутил к нему родственное чувство особенного свойства — это было ощущение духовного братства, сильнее и слаще для сердца, чем даже чувство кровного родства. И в минуту прощания Абай сказал:
 
— Евгений Петрович, сегодня я хочу благодарить вас с особенным, глубоким чувством уважения! Вы мне раньше представлялись разумом и устами только своей русской культуры, своего русского народа. А себя я считал поющим казахом, пришедшим к вам из глубины степей, чтобы спеть вам свои не очень понятные для вас песни. Но вы сотворили со мной чудо. Вы словно взяли меня за руку и вознесли на какую-то неимоверную вершину. И оттуда показали мне широчайший, бескрайний мир человеческого обитания. Открыли мне глаза на то, как этот мир выглядел в разные времена и эпохи. И показали мне, пусть издали, земное дитя человечества! Оказывается, оно — от одного единого племени! И теперь я понимаю, Евгений Петрович, что нет на свете народа, который не нес бы в себе частичку мирового знания! И чувствую себя не только казахом, но и сыном человечества! Это самая большая моя радость, которую я знаю на сегодняшний день.
 
Михайлов по-доброму улыбнулся и, обняв Абая за плечи, притянул к себе.
 
— Будем надеяться, Кунанбаев, что наша дружба принесет много хорошего нам обоим! Только дайте мне обещание, — не забывать в вашем далеком ауле о библиотеке и о Кузьмиче!-Так сердечно распрощался Михайлов с Абаем.
 
Перед отъездом Лосовского в степь на выборы Михайлов встретился с ним в доме адвоката Андреева. Михайлов с восторгом заговорил об удивительном степняке:
 
— У Кунанбаева огромная тяга к знаниям. По нему видно, как этот народ кочевников с жадностью тянется к свету современной науки.
 
Но Лосовский смотрел на это несколько по-другому
 
— Один Кунанбаев — еще не весь народ, Евгений Петрович. А народ-то его — еще ох как далек от понимания, что им нужна русская наука и культура. Этот народ еще находится в глубокой вековой спячке. А что касается самого Кунанбаева, — это просто свойство молодости, когда хочется не быть хуже других, и научиться тому, чего еще сам не умеешь...
 
Михайлов спорить с Лосовским не стал. Заговорив с ним и об Абае, он только хотел вызвать в советнике еще больший интерес к личности Кунанбаева.
 
— Есть у него одна любопытная черта,- начал Михайлов. — Много разговаривая с ним по-русски, а он говорит уже неплохо, я заметил, что Кунанбаев любит употреблять в разговоре такие понятия и слова, как «справедливость», «народ, честно служить народу». Эти понятия у него не случайны, они прочно утвердились в его сознании. А ведь они близки и русскому сознанию! Далеко за примером не ходить, -посмотрим на самих себя. Но среди степняков, потомственных кочевников, мне такие люди еще не попадались Вы киргизскую жизнь знаете, конечно, лучше моего, характер их взаимоотношений представляете намного лучше меня, вот и объясните мне, пожалуйста, -откуда у этого натурального степняка столь высокие гуманистические идеалы? Хотелось бы себе представить, как сложится у него жизнь с такими взглядами?
 
Михайлов не говорил, конечно, ничего этого самому Абаю, но сейчас при разговоре со своими, русскими, пытался характеризовать его остраненно Ему был очень интересен этот человек, и Евгений Петрович не скрывал этого. К нему присоединился и адвокат Андреев, обратился к Лосовскому с такими словами
 
— Вот вы всегда утверждаете, что киргизские выборные управители почти всегда тупые неучи, люди низкие, нечистые на руку. Так пусть Кунанбаев и укажет вам приличных людей из среды своих степняков. Найдутся, наверное, такие. Во всяком случае, почему бы вам не попробовать? Проведите его людей на выборах, а там и проверите их на деле
 
Лосовский, в соображение общего дела, не возражал на это, но у него были устойчивые сомнения.
 
— Старейшины киргизских родов мало понятны не только для нас, их русского начальства, но, я думаю, и для самого Кунанбаева. Я не думаю, что его люди будут сильно отличаться от остальных Вряд ли надо ожидать от них другого ведения дела Киргизская степь велика и загадочна, господа, я давно знаю ее, и могу сказать с уверенностью: что-нибудь изменить в жизни и в привычках кочевников — дело почти невозможное. А попытаться — почему же не попытаться, провести новый опыт всегда интересно,- иронически усмехнулся Лосовский. — Итак, пожелаем себе удачи, господа, и годика через два посмотрим вместе с нашим Кунанбаевым, что из этого получится. -Так завершил Лосовский, и в его речи перед товарищами уже сквозила некая снисходительная начальственная нотка.
 
Спустя несколько дней Лосовский выехал с большой экспедицией на выборы в степь. Абай сопровождал его. Первая выборная сходка должна была пройти в Кызылмоле Ербола и Баймагамбета Абай отправил с новостями в Чингиз, на джайлау, куда перекочевали аулы.
 
Лосовский выполнил свое обещание, данное в доме Андреева. На выборах в Кызылмолинской, Коныркокшинской, Чингизской волостях новый начальник уезда держал Абая при себе, всюду подчеркивал свое уважение к нему. Их везде принимали с большим почетом, ставили белые юрты, резали скот, выставляли обильное угощение. И все выборщики, приезжавшие на сход, постоянно видя Абая рядом с новым оязом, начинали понимать, что Абай вернулся из города, обретя большое доверие нового начальства Народ считал его советником уездного начальника.
 
На выборах ни в одной из волостей не возникло затруднений в том, кого поставить волостным управителем, кому быть его заместителем, кого выбрать родовым бием Абай предварительно советовался с самыми уважаемыми людьми родов и только после этого предлагал Лосовскому того или иного человека на должность. И ни разу не было, чтобы предложения Абая не проходили
 
Привыкнув к своему постоянному недоверчивому отношению к степнякам-кочевникам, Лосовский все эти дни внимательно присматривался и к самому Абаю. Но тот вызывал у чиновника только уважительные чувства и за месяц совместной поездки по выборным местам убедился в его глубоком уме и лучших человеческих качествах. Однажды он дружески пошутил над Абаем.
 
-А что, Ибрагим Кунанбаевич! Вот, я безоговорочно принимаю все ваши предложения и утверждаю в должности ваших кандидатов, но вдруг они окажутся такими же взяточниками, вымогателями, будут составлять ложные приговоры, разжигать междоусобные распри? Как вы тогда посмотрите в глаза вашим друзьям, Михайлову и Акбасу Андреевичу?
 
Абай вполне понимал, и без этих шуточных намеков, всю огромную ответственность, которую брал на себя не только перед русскими друзьями, но, главное, перед своим народом. Он добился избрания на должности волостных старшин молодых джигитов, которые до этого сами и не думали о власти, и которых никто даже не предполагал увидеть волостными.
 
В Чингизской волости Абай выдвинул старшиной Асылбека, старшего брата Тогжан, которого знал с юных лет как человека разумного, честного, характером мягкого и доброжелательного к людям Таким образом, эта должность, которую, после Такежана, не желал отдавать другим род Иргизбай, ушла в род Бокенши.
 
В Коныркокше Абай прокатил на выборах рвавшегося к власти богача, молодого хищного бая Абена, который пытался на выборщиков воздействовать взятками, потратив на это немало скота. Вместо него он рекомендовал Лосовскому спокойного и разумного джигита Шымырбая.
 
Волостным старшиной в Кызылмоле стараниями Абая был избран его младший брат Исхак. Абай знал его как своего преданного сторонника. Исхак был сыном Кунанбая от Улжан, но Кунанбай с малолетнего возраста его растил в доме Кунке вместе с Кудайберды. Долгое время Исхак подвергался влиянию Такежана, но в последние годы сблизился с Абаем, увидев в нем доброго, умного брата, отличного от властного и грубого Такежана. Абай хотел обрести в нем надежную опору.
 
Итак, завершился вспыхнувший этой весной в Ералы великий раздор между властями уезда и Абаем. Завершился победой и полным торжеством Абая. Голова его возвысилась в глазах народа, имя Абая получило еще большую известность в степи.
<< К содержанию                                                                                Следующая страница >>