Я так Вас люблю, что мечтаю о Вас и о судьбе Вашей по целым дням. Конечно, в мечтах я устраивал и лелеял судьбу Вашу. Но среди мечтаний была одна действительность: это то, что Вы первый из Вашего племени, достигший образования европейского. Уже один этот случай поразителен, и сознание о нем невольно налагает на Вас и обязанности. Трудно решать: как сделать Вам первый шаг. Но вот еще один совет (вообще): менее забывайтесь и мечтайте, а больше делайте. Хотя с чего-нибудь да начните, хотя что-нибудь да сделайте для разрешения натуры своей, что-нибудь все-таки лучше, чем ничего. Дай Вам бог счастья.

 

Прощайте, дорогой мой. Позвольте Вас обнять и поцеловать 10 раз. Помните меня и пишите чаще. Цуриков мне нравится, он прям, но я еще мало знаю его. Съедетесь ли Вы с Семеновым и будете ли вместе в Семипалатинске (приписка на полях)? Тогда нас будет большая компания. Тогда, может быть, много переменится и в моей судьбе! Дал бы бог! Вам кланяется Демчинский. Пишу Вам у него на квартире, за тем столом, на котором мы обыкновенно завтракаем или вечером пьем чай, в ожидании обещанных строк. Напротив меня сидит Цуриков и тоже Вам пишет. Демчинский же спит и храпит. Теперь десять часов вечера. Я не понимаю, отчего очень устал, хотелось бы Вам кое-что написать о Семипалатинске: есть вещи очень смешные. Да не упишешь и десятой доли, если писать как следует. Прощайте же, добрый мой друг. Пишите мне чаще. А я всегда буду Вам отвечать, может быть рискну в другой раз написать и о своих делах. Поклонитесь от меня Д-ву и пожелайте ему от меня всего лучшего. Уверьте его, что я люблю его и искренне предан ему. С. Вам кланяется, рассказывала, как Вы и она живали в Омске. Она Вас помнит и очень Вами интересуется».

 

Письмо отличается ярко выраженной публицистической направленностью. В нем — и это особенно важно подчеркнуть — определена высокая цель общественного призвания Валиханова как просветителя родного народа, исключительно верно оценены незаурядные способности Чокана, дана глубокая характеристика его образа.

 

По поводу этого единственного дошедшего до нас письма Достоевского к Валиханову Н. Павлова писала: «Письмо Ф. М. Достоевского получено мною в августе 1908 г, от султана Махмуда Валиханова, проживающего в Акмолинской области. Адресовано письмо к брату Махмуда Валиханова — Чокану Валиханову, с которым Ф. М. Достоевский познакомился будучи в Омске. До самой смерти Чокана Валиханова... Ф. М. Достоевский оказывал ему самое дружеское расположение, живо интересуясь попытками Валиханова написать историю киргизского народа». К сожалению, судьба других писем Достоевского к Валиханову неизвестна. Между тем Чокан неоднократно писал Федору Михайловичу о своей жизни, просил совета и т. д. Так, в письме от 18 июля 1859 г. из Петропавловска он сообщал писателю о намерении «ехать прямо к себе в орду», то есть в степь, так как «расстроен нравственно и телесно» и много писать не может. «Здоровье мое не хуже и не лучше, покашливаю, как и прежде, хотя пью кумыс», поэтому быть в Петербурге не только в октябре, но и декабре 1861 г. Валиханов не смог. По совету сибирских докторов он решил зиму провести в степи, так как пришел к грустному выводу, что с его «здоровьем в Петербурге жить постоянно нельзя».

 

Валиханов писал своему великому другу о желании «получить место консула в Кашгаре». Если бы это не удалось, то он намеревался уйти в отставку и служить в степи на выборных должностях с тем, чтобы приносить посильную помощь своему народу. Как видно из этих строк, Чокан наивно верил в просвещенного, «честного чиновника», но уже в следующем письме от 15 октября 1862 г. он с горечью отметил свое разочарование в желании стать «честным чиновником», поскольку окружающая среда всячески препятствовала ему занять выборную должность старшего султана. Попытка посвятить себя на благо соотечественников, «защищать их от чиновников и деспотизма богатых» казахов не увенчалась успехом. Врагов у Валиханова оказалось много: и чиновничество, и богатые «ордынцы». Чтобы очернить его в глазах народа, они «пускали в ход и то», что Валиханов не верит в бога и с Магометом состоит чуть ли не в личной вражде. «Подобные вещи», естественно, не могли остаться без последствий. И хотя Валиханов на выборах получил большинство голосов выборщиков, однако администрация Западно-Сибирского генерал-губернаторства попросту игнорировала результаты выборов и не утвердила его старшим султаном Атбасарского округа, боясь, что «ладить» с просвещенным и гуманным правителем будет тяжело. И Валиханов с полным основанием писал Достоевскому, что «генералы не любят (его.— К. К.) потому, что мало этой восточной подобострастности».

 

Однако не только царские чиновники «не любили» Валиханова. Между ним и близкими родственниками тоже стояло что-то «неодолимое», и попытки молодого ученого «сблизиться» с «милыми земляками» всегда заканчивались неудачно. Здесь сказывалось тщеславие представителей старейшего аристократического рода, имевших «слишком высокое мнение о себе».

 

В этом плане особого внимания заслуживает письмо Валиханова к А. Н. Майкову, в котором содержится ряд важных признаний казахского ученого. Объясняя корни расхождения своих взглядов с мнением ближайших родственников, людей, безусловно, умных и опытных, Чокан ссылается на трудности, которые он испытывает, пытаясь «изгнать» неверные заблуждения у людей, близко его окружавших. Положение осложнялось и тем, что казахи еще держались «шаманства, примешивая к нему гомеопатическую дозу ислама». Отмечая, что у них «много песен... бездна поговорок и афоризмов», Валиханов писал, что его оппоненты в них-то «находят готовый аргумент старины и думают, что правы».

 

Казахские старейшины не одобряли деятельность Валиханова по собиранию произведений устного творчества народа, а его гуманизм считали слабодушием («сказки собирает,— говорят киргизские старейшины про меня,— писал ученый,— слабодушествует»). Но Чокан не сдавал своих позиций, постоянно протестуя. Так, история, связанная с преднамеренным игнорированием результатов выборов его, получила широкую огласку в Петербурге и вызвала возмущение передовых русских деятелей и друзей Валиханова.

 

Казахстанский период жизни Достоевского, период пребывания в течение пяти лет в ссылке в Семипалатинске, имел весьма важное значение в творческой биографии писателя. Отвергнутый обществом и даже родными, пробыв в заточении в остроге—«мертвом доме», Достоевский в Семипалатинске впервые за прошедшие трудные годы почувствовал тепло человеческих отношений и через всю свою жизнь пронес образы близких людей тех лет, среди которых одним из первых был Ч. Ч. Валиханов.

 

О своей любви к Чокану Достоевский писал и говорил своим близким и друзьям. Так в письмах к, А. Е. Врангелю и А. И. Гейбовичу писатель называл его «премилым и презамечательным человеком», подчеркивая, что очень его любит и очень им интересуется.

 

В воспоминаниях А. Г. Достоевской, супруги писателя, есть эпизод, связанный с рассказом Федора Михайловича (ноябрь 1866) о своем «вещем» сне. Показывая большой палисандровый ящик, Достоевский сказал, что это подарок его «сибирского друга Чокана Валиханова» и что он им очень дорожит. Далее он говорил; «В нем я храню мои рукописи, письма и вещи, дорогие мне воспоминаниями. Так вот, вижу я во сне, что сижу перед этим ящиком и разбираю бумаги. Вдруг между ними что-то блеснуло, какая-то светлая звездочка. Я перебираю бумаги, а звездочка то появляется, то исчезает. Это меня заинтересовало; я стал медленно перекладывать бумаги и между ними нашел крошечный бриллиантик, но очень яркий и сверкающий».

 

Глубокая и трогательная дружба о Валихановым оставила яркий след и в творческой позиции великого писателя. Продолжением мыслей о будущем казаха Валиханова, а через него и казахского народа, содержавшихся в письме Достоевского, следует считать его зрелые суждения, зафиксированные в «Дневнике писателя». И хотя между письмом к Валиханову и записью в «Дневнике» пролегли годы, но мысли автора в них созвучны; «Мы первые объявили миру, что не через подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единстве с ними».

 

«Нам бесконечно дорого сознавать,— писал М. О. Ауэзов,— что великий русский писатель Ф. М. Достоевский говорил о своих думах и чаяниях с лучшими представителями казахского народа, что он мыслил будущее этого народа связанным с русским народом, с его борьбой за светлое будущее». Много важных и интересных событий связано у Достоевского с Семипалатинском. Отсюда он пишет брату Михаилу: «Покамест я занимаюсь службой, хожу на учение и припоминаю старое. Здоровье мое довольно хорошее, и в эти два месяца много поправилось, вот что значит выйти из тесноты, духоты и такой неволи. Климат здесь довольно здоров. Здесь уже начало киргизской (казахской.— К. К.) степи». Семипалатинск, по его мнению, «город довольно большой и людный» и «азиатов множество»... «Когда-нибудь я напишу тебе о Семипала тинске подробнее. Это стоит того». Действительно, город к середине XIX в. постепенно приобретал значение крупного торгового центра, куда стекались купцы и караваны из Сибири, Средней Азии, Восточного Туркестана и казахских степей.

 

Самое главное, как отмечалось выше, Семипалатинск сыграл определенную роль в духовном, творческом возрождении великого писателя. Уже в этом письме он, будучи солдатом 7-го линейного сибирского батальона, обращается к брату с просьбой прислать ему книги «европейских историков, экономистов, святых отцов, по возможности, всех древних (Геродота, Фукидида, Тацита, Флавия, Плиния, Плутарха и т. д. Они все переведены по-французски)». Наконец, Достоевский хочет иметь «Коран и немецкий лексикон». Кроме этих книг, ему нужны физика и физиология («хоть на французском, если на русском дорого»). Письмо заканчивалось криком истосковавшейся по литературе души: «Пойми, как нужна мне эта духовная пища!»

 

Благодаря чтению книг, общению с интересными людьми, как Чокан Валиханов и другие, Достоевский достаточно быстро смог вновь заняться литературным трудом. Именно Семипалатинск стал для него местом духовного возрождения после суровых лет Омской каторги. Здесь он после долгого вынужденного перерыва создает первые свои повести: «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково и его обитатели». Здесь же рождаются замыслы некоторых романов, начаты главы «Записок из Мертвого дома», их писатель читал А. Е. Врангелю и известному русскому путешественнику и географу П. П. Семенову-Тян-Шанскому. Восхищенный ученый утверждал: «Можно сказать, что пребывание в «Мертвом доме» сделало из талантливого Достоевского великого писателя-психолога».

 

В мемуарах П. П. Семенова-Тян-Шанского сохранились описания встреч ученого в 1856—1857 гг. в Омске, Семипалатинске, Барнауле с Ф. М. Достоевским, только что вышедшим из «мертвого дома», и молодым офицером Ч. Ч. Валихановым. Именно эти личности произвели на ученого наибольшее впечатление.

 

В годы пребывания в Семипалатинске Достоевскому открывается возможность установления связи не только с родными (братьями, сестрой), но и с друзьями. Он налаживает переписку с бывшим петрашевцем поэтом А. Н. Плещеевым, находившимся в ссылке в Оренбурге. Дружеские отношения между ними сохранились и в последующие годы. Так, в 1875 г. Достоевский обратился к поэту с письмом, уведомляя, что он высылает три главы нового романа и обращается к нему «как к старому другу».

 

В большинстве произведений Ф. М. Достоевского, начиная с «Дядюшкина сна» и кончая «Дневником писателя» (1873 и 1876—1877), имеются упоминания о казахской степи и ее обитателях. Если, находясь в Омском остроге, в «мертвом доме», узник видел казахскую степь, казахские юрты лишь издали, то за пятилетнюю жизнь в Семипалатинске писатель близко столкнулся с казахами, их жизнью, обычаями и нерешенными проблемами, более глубокому пониманию которых способствовал, безусловно, его друг Ч. Ч. Валиханов.

 

В романе «Преступление и наказание» (1866) есть эпизод, в котором использованы лично пережитые писателем в Омском остроге чувства, когда он, глядя в степь, завидовал ее обитателям. Любопытно в этом отношении сообщение вдовы писателя А. Г. Достоевской: «Перечитывая произведения моего незабвенного мужа, я часто встречала в них черты из личной его жизни, его привычки, приписанные героям романа, обстоятельства, случившиеся с ним или с его семьей, и, главным образом, его личные мнения». Это находит подтверждение в чувствах Раскольникова, сосланного в сибирский острог, когда он, как и когда-то сам автор в сибирской ссылке, «стал глядеть на широкую и пустынную реку» Иртыш. Раскольникову «с высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем непохожие на здешних, там как бы само время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила».

 

Почти тождественно Раскольникову ведет себя узник «Мертвого дома» (1860—1862). Наступающие весенние дни, по его мнению, «волнуют и закованного человека рождают и в нем какие-то желания, стремления, тоску». Весной, даже во время каторжной работы он вдруг замечал «чей-нибудь задумчивый и упорный взгляд в синеющую даль, куда-нибудь туда, на другой берег Иртыша, где начинается необъятною скатертью, тысячи на полторы верст, вольная (разрядка здесь и ниже моя.— К. К.) киргизская степь; подметишь чей-нибудь глубокий вздох, всей грудью, как будто так и тянет человека дохнуть этим далеким, свободным воздухом и облегчить им придавленную, закованную душу».

 

Любопытно описание работы заключенных на кирпичном заводе, отстоявшем от острога на расстоянии 3—4 верст. Несмотря на тяжелый характер труда, некоторые ходили туда даже с «охотою», потому что «место было открытое, привольное, на берегу Иртыша». Река манила и узника, от лица которого ведется повествование, тем, что «на берегу же можно было забыться: смотришь, бывало, в этот необъятный... простор, точно заключенный из окна своей тюрьмы на свободу... Все для меня было тут дорого и мило: и яркое горячее солнце на бездонном синем небе, и далекая песня киргиза (казаха.— К. К.), приносившаяся с киргизского берега. Всматриваешься долго и разглядишь, наконец, какую-нибудь бедную, обкуренную юрту какого-нибудь байгуши; разглядишь дымок у юрты, киргизку, которая о чем-то хлопочет со своими двумя баранами. Все это бедно и дико, но свободно».

 

Русский писатель обращает внимание читателя не на белоснежные и большие юрты богачей, а именно на бедную и обкуренную юрту байгуши, то есть нищего, несчастного. В остроге были и русские нищие, «проигравшиеся и пропившиеся, или так просто, от природы нищие». Их тоже писатель называл казахским словом «байгуши».

 

Писатель психологически очень тонко объясняет, почему каторжные с такой тоской смотрели на казахскую степь, где было «бедно и дико, но свободно». Он писал, что свобода казалась у нас в остроге как-то свободней настоящей свободы, то есть той, которая есть в самом деле, в действительности». Писатель подчеркивал, что «арестанты преувеличивали понятие о действительной Свободе, и это так естественно, так Свойственно всякому арестанту». Поэтому-то последний завидовал какому-нибудь оборванному офицерскому денщику, как идеалу свободного человека, поскольку он ходил без кандалов и без конвоя». И казахи, не имевшие кандалов и конвоя, казались каторжанам идеалом свободных людей.

 

Интересен в романе и небольшой эпизод, посвященный пребыванию в остроге подбитого степного орла («карагуша», как писал Достоевский, по-казахски название царя птиц). Описывая измученную птицу, у которой было ранено правое крыло, писатель характеризует ее так: «Орел защищался из всех сил когтями и клювом, и гордо и дико, как раненый король». Орел здесь символичен и олицетворяет образ измученной и раненой Свободы. Не случайно, что он имеет степное происхождение. Сравните ранее приведенное описание казахской степи: «Бедно и дико, но свободно», а в эпизоде с орлом: «гордо и дико». Это понимают и каторжане, которые говорят об орле: «Птица вольная, суровая, не приучишь к остро-гу-то. И когда они решили выпустить птицу в степь, то «все были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу».

 

Каторжане «почти с любовью» смотрели «на злую птицу» и восхищенно говорили о ней, как о человеке: «Ему волю подавай, заправскую во лю-во л юшку... Знамо дело воля. Волю почуял... «Слобода значит». Между тем выпущенный из острога раненый орел уходил все дальше в степь, не оглядываясь, «как бы торопясь» туда, где была Свобода.

 

Орлом входил человек в острог, но затем «он гас... как свечка». Так писал Достоевский о С. Ф. Дурове, который «вошел» в острог «еще молодой, красивый, бодрый, а вышел полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой». Но как и подбитый орел, Дуров сохранил крепость духа и веру в лучшее будущее. Его беседы оказали огромное влияние на формирование демократических взглядов Ч. Ч. Валиханова и Г. Н. Потанина.

 

Ф. М. Достоевский видел некую связь и преемственность между первыми дворянами-революционерами и последующими поколениями.

 

Касаясь обращения тюремного начальства с «дворянами-преступниками», автор отмечал, что «самое высшее начальство в Сибири... очень разборчиво и даже в иных случаях норовит дать им поблажку в сравнении с остальными каторжными, из простонародья». Одной из главных причин этого писатель считал появление в Сибири дворян-революционеров: «Еще лет тридцать пять тому назад в Сибири явились вдруг, разом, большая масса ссыльных дворян, и эти-то ссыльные в продолжение тридцати лет умели поставить и зарекомендовать себя так по всей Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной привычке поневоле глядело в мое время на дворян-преступников известного разряда иными глазами, чем на всех других ссыльных».

 

В «Записках из Мертвого дома» Достоевский отмечал, что в остроге «каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных даже из кавказских горцев». Среди каторжан были и поляки. С теплым чувством описан автором образ черкеса Алея, его «милое лицо», детская, прекрасная радость.

 

Б. Л. Сучков, оценивая «Записки из Мертвого дома», писал, что это «пронзительно правдивая и человечная книга, ставшая одним из самых суровых обличений порядков в России». О документальной достоверности судеб многих политических заключенных, описанных в ней, свидетельствует публикация Николаевского в «Историческом вестнике».

 

На Достоевского и «других политических преступников» был заведен официальный документ: «Статейный список о государственных и политических преступниках, находящихся в омской крепости в каторжной работе 2-го разряда, июня 19-го дня 1850 года». В нем есть графа «За что осуждены в работу». Против фамилии Достоевского указано: «За принятие участия в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и покушение вместе с прочими к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии». В другом разделе этого документа отмечалось, что Достоевский в остроге «ведет себя хорошо». Наконец, в графе относительно знания мастерства и умения грамоты отмечено: «Чернорабочий, грамоту знает».

 

Выражением интереса писателя к мусульманам вообще, к казахам в частности, может служить упоминание об эпилептике Магомете в романе «Идиот» (1868). Сам страдая таким недугом, Достоевский в уста князя Мышкина вкладывает яркое описание картины болезни. Примечательно, что свое состояние во время коротких предвестников болезни («высочайших минут») князь сравнивает с положением «эпилептика Магомета, успевшего», в ту секунду, пока длился его припадок, «обозреть все Жилища аллаховы», хотя в течение той же секунды «не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой».

 

Қазахский мотив нашел отражение и в другом известном романе великого писателя—«Игрок» (1866), герой которого вступает в полемику с русским генералом и французом о путях приобретения капиталов. Он говорит, что «возмущает... (его) татарскую породу» немецкий способ «накопления богатств... А я лучше захочу всю жизнь прокочевать в киргизской палатке, чем поклоняться немецкому идолу».

 

В черновых набросках романа «Подросток» (1875) сохранилось имя Валиханова. Оно связывалось с именем Версилова — мечтателя, поэта, «парижского коммунара». Таким образом, в чертах характера главного героя романа «Подросток» Версилова автор пытался сохранить образ дорогого ему Чокана Валиханова.

 

До своей ссылки Достоевский никогда не жил в провинциальном городе. И, естественно, «светская жизнь» провинциального Мордасова в «Дядюшкином сне» во многом отражает картину Семипалатинска.

 

Таким образом, в ряде романов и повестей Достоевского казахские мотивы нашли определенное отражение, хотя писатель и не создал ни одного произведения, посвященного казахам или героем которого был бы казах.

 

Великий писатель, оказавшись позже в круговороте сложных противоречий эпохи, как бы отодвинул на второй план казахские впечатления. Однако он никогда не забывал о них, проявляя к судьбе казахов постоянное внимание. В этом отношении характерен следующий эпизод. В период его работы редактором «Гражданина» была опубликована статья «Киргизские депутаты в С.-Петербурге», за что Достоевский был наказан гауптвахтой.

 

«Всеми силами души и таланта, всем усилием мысли и болью совести отозвался» он на сложные и мучительные вопросы трагической поры. Ф. М. Достоевский «пытался заглянуть через голову современности, ища окончательные, вневременные нравственные идеалы,— говорил старейший советский писатель К. А. Федин...— Нет, не смирению учил Достоевский. Всем своим творчеством он сказал: так дальше жить нельзя! И это понимали поколения русских революционеров».