Гордостью города была новая гостиница. Ее назвали «Динамо». В номерах расставили громкоговорители, и самый лучший из номеров назвали «наркомовским». В гостиницу как-то приехал настоящий нарком из Москвы. Он смущенно оглядел комнату: в ней не было ни зеркала, ни полотенца...

 

В город приезжали тунгусы, остяки, ойроты. Они требовали дроби, керосина, учебников... Раскосые люди просиживали часами на заседаниях. Они молчали. Потом они начинали говорить. Они говорили о величии коммунизма и о том, что в их поселки надо поскорее послать врачей.

 

Приезжали мечтатели из Иркутска, из Барнаула, из Тобольска: они искали удачи. Из Москвы приезжали лекторы, певцы и жокеи. Появились гербы иностранных консульств. Люди слетались из окрестных деревень на яркий свет управлений, трестов и кино».

 

Эта длинная цитата — из романа Ильи Эренбурга «День второй». В такой-то беспокойно растущий город и приехал семнадцатилетний Павел Васильев. Он тоже повторял слово «Сибчикаго» — даже в стихах: «И среди тайги сибирское Чикаго до облаков поднимет этажи». Он тоже искал удачи, и для него, естественно, тоже не было жилья. Одно время он ночевал в каком-то пустом склепе на кладбище — особенного уюта там не было, но зато как здорово было рассказывать об этих ночлегах новым знакомым — молодым «сибчикагским» прозаикам и поэтам. Осенью в склепе стало холодно. Васильев снял на окраине угол у какой-то старухи. Вместо платы колол дрова, носил воду, чистил двор от снега. Деньги временами появлялись, но все-таки было их так немного, что смешно было бы их тратить на квартиру, как и на одежду,— в тридцатиградусные морозы Васильев ходил в элегантном плаще серебристого цвета, купленном во Владивостоке у матроеа-англичанина. Потом получил койку с тумбочкой в «шкрабовском» общежитии — устроился инструктором физкультуры в детдом.

 

По большому же счету дела шли неплохо — начинающий поэт стал постоянным автором «Сибирских огней».

 

Молодой город на Оби превратился тогда в центр культурной жизни огромного края, протянувшегося от Урала до Тихого океана, надолго потеснив такие традиционные культурные центры, как Омск, Томск, Иркутск. А литературной столицей края Новосибирск был бесспорной. Жили, конечно, писатели и в других сибирских городах, но печатались они в Новосибирске, в «Сибирских огнях». Советская литература Сибири во многом была создана «Сибирскими огнями».

 

В 1927 году, когда Васильев приехал в Новосибирск, «Сибирские огни» отметили пятилетие своего существования. Это был второй «по стажу» советский «толстый» журнал.

 

Это был отличный журнал, с честью выполнявший обязанности маяка культурной революции на востоке советской страны; недаром его так поддерживал и пропагандировал А. М. Горький. Редактировал «Сибирские огни» Владимир Яковлевич Зазубрин, автор романа о гражданской войне в Сибири «Два мира». Горький писал предисловие к одному из изданий «Двух миров», в предисловии он говорит, что роман Зазубрина читал Ленин и назвал его «хорошей, нужной книгой». Ничего равного «Двум мирам» Зазубрин больше не написал, но организатором литературных сил оказался отменным.

 

Достаточно назвать авторов, печатавшихся в журнале в тех номерах, где помещены первые стихи П. Васильева. Поэты Леонид Мартынов, Сергей Марков, Илья Мухначев, из более старшего поколения, пришедшего в литературу еще до революции, — Григорий Вяткин и Петр Драверт, талантливый лирик и разносторонний ученый, один из основателей русской метеоритики (теперь о нем самом написана повесть); прозаики — Афанасий Коптелов, и ныне успешно работающий в литературе, два его романа о молодом Ленине в Сибири еще раз подтвердили яркое дарование автора «Великого кочевья», Кондратий Урманов, Николай Анов, Алексей Югов, Ефим Пермитин, Вивиан Итин и самый старший из них — Исаак Гольдберг, один из самых первых зачинателей сибирской темы в советской, литературе, автор «Поэмы о фарфоровой чашке» и «Сладкой полыни», большой художник, которого высоко ценил Горький. В этих же номерах публикуется замечательное исследование алтайского учителя А. Топорова «Деревня в современной художественной литературе» (в 60-е годы оно было дважды переиздано). Выступать новичку в таком окружении — почетно и ответственно.

 

Конечно, «Сибирские огни» не были художественным направлением или школой, и ряд писателей, печатавшихся в журнале, был творчески далек от Павла Васильева. С другой стороны, некоторые писатели, которых Васильев позже с основанием считал своими единомышленниками в искусстве, не были связаны с «Сибирскими огнями». Например, Иван Шухов, через четыре года прогремевший «Горькой линией» и «Ненавистью», шедший в прозе дорогой почти параллельной пути Павла Васильева в поэзии. Но недаром ядро «Сибирских огней» сразу же признало молодого поэта своим. Действительно, с лучшими авторами журнала у Васильева было много общего.

 

Литература, создававшаяся ими, сменила натуралистическое бытописательство областников, писавших до революции об окраинах царской России. Творцы ее горячо любили родные края — свой Алтай, свое Забайкалье, свое Прииртышье, их историю воспринимали как повесть о своих отцах, дедах и прадедах. Они словно первыми увидели природу азиатской России «в цвете» и не скупились на краски, чтобы передать ее дикую красоту. Их палитра была щедрой — порой до излишества.

 

Они были рождены Октябрем, и поэтому восприятие мира у них было солнечным, жизнеутверждающим. Характеры они любили рисовать сильные, яркие. Трагические темы занимали много места в их творчестве — ведь они часто обращались к годам гражданской войны, да и время, сменившее ее, было достаточно драматичным, но сам накал трагических страстей утверждал силу жизни, ее жестокую правоту. У них был предшественник, первым проложивший в русской советской литературе эту тропу, — земляк Павла Васильева по Павлодару Всеволод Иванов, к тому времени давно покинувший Сибирь, но сохранивший ее в тех своих книгах, что стали советской классикой.

 

Конечно, порой в утверждении сибирской самобытности молодые «сибогневцы» перехватывали. Так, Леонид Мартынов с юношеской запальчивостью утверждал: «Не упрекай сибиряка, что он угрюм и носит нож, — ведь он на русского похож, как барс похож на барсука».

 

Но эти крайние проявления сибирского патриотизма остались издержками, о которых никто не помнит, а включение в большую литературу огромного края, показанного во всем многообразии его сложной жизни, навсегда останется громадной заслугой молодых писателей, объединенных в двадцатые годы новосибирским журналом.

 

У «Сибирских огней» были противники, весьма активно мешавшие им, — недаром Горькому не раз приходилось вмешиваться, защищать журнал. Среди врагов «Сибирских огней» следует, во-первых, назвать группу Александра Курса, издававшую на листах огоньковского формата журнальчик «Настоящее». «Настоященцы» клялись «ЛЕФом» и пытались подражать ему, печатали даже давно осевшего в Нью-Йорке Давида Бурлюка, но в этом «Сибирском ЛЕФе» не было огромных поэтов подлинного, московского «ЛЕФа». Курс называл молодую сибирскую литературу «деревянным велосипедом» и отчаянно старался доказать ее ненужность, призывал запустить «кирпичом по скворешне». Группа погибла бесславно, выступив с грубыми нападками на Горького, в то время когда его авторитет уже стал незыблемым. Но до этого она успела принести немало вреда, выжив из Новосибирска не одного талантливого писателя.

 

Еще более опасными противниками журнала являлись сибирские рапповцы во главе со своим «вождем» Семеном Родовым, который как раз в двадцать седьмом году появился в Сибчикаго.

 

В «Сибирских огнях» Родова называли «большим специалистом по части передержек и травли». Это не очень оригинальное определение. В Новосибирск Родов попал после поражения в борьбе с другими группировками в рапповской верхушке, а до того он был одним из первых руководителей МАППа. Руководил он им так, что дал повод Дмитрию Фурманову говорить о «Петрушко-Верховенской дьявольской организационной форме» в МАППе. Видимо, Родов, действительно, недалеко ушел от героя «Бесов». За полтора года до появления Семена Абрамовича в Сибчикаго писатель-комиссар записывал в дневнике: «Борьба моя против родовщины — смертельна: или он будет отброшен или я. Но живой в руки я не дамся». Нечеловеческое напряжение борьбы с происками и провокациями родовцев было одной из причин смерти автора «Чапаева».

 

Несколько позже исчерпывающую характеристику Ро-дову дал критик В. Сутырин: «Потрясающий схематизм

 

мышления, не сравнимое ни с чем доктринерство, колоссальнейшее упрямство, необыкновеннейшая способность все большое сводить к малому и глубокое — к мелкому, нестерпимая ура-классовость и ультра-ортодоксальность — все эти качества, произросшие в «питательном бульоне» примитивнейших знаний, и составляют Родова как литературное явление».

 

Критик Родов неутомимо отыскивал в произведениях писателей-сибиряков отступления от рапповских лозунгов. «Сибирские огни» он непоколебимо считал журналом попутническим, а «попутчиков» — литераторами второго сорта (напомним, что к «попутчикам» РАППы относили великое множество советских писателей, не состоявших в их организации, — от Алексея Толстого, «крайне правый попутчик», до Владимира Маяковского — «левый попутчик»; ниже попутчиков стояли только явные, исчадья, вроде Михаила Булгакова). Бесконечные дискуссии о том, какого писателя можно считать непролетарским, но революционным, какого следует признать и непролетарским и нереволюционным, а какого и вовсе внутренним эмигрантом, отнюдь не способствовали нормальному творческому самочувствию талантливых художников, до глубины души преданных революционному народу.

 

Для Павла Васильева характерно, что, только приехав и едва разобравшись в обстановке, он сразу же ввязался в драку. В четвертом номере «Сибирских огней» за 1927 год опубликовано его стихотворение «Письмо», где лирическая исповедь внезапно прерывается литературной полемикой: «По указке петь не буду сроду, — лучше уж навеки замолчать. Не хочу, чтобы какой-то Родов мне указывал, про что писать. Чудаки! Заставить ли поэта, если он действительно поэт, петь по тезисам и по анкетам, петь от тезисов и от анкет».

 

Даже еще недавно высказывалось мнение, что в этих стихах молодой поэт якобы выступал с отрицанием руководящей роли партии в литературных делах, за «чистое искусство» и т. д. Это нелепая и невежественная, достойная Родова, передержка. Не против партийного руководства литературой, а против угрюмых догматиков, пытающихся облыжно присвоить себе право говорить от имени партии, вроде «двурушника, интригана и склочника», по фурмановскому определению, Родова дерется здесь Павел Васильев.

 

То, что молодой поэт за «чистое искусство» ратовать вовсе не собирался, доказывает напечатанное в следующем же номере журнала его стихотворение к десятой годовщине Октября, где горячо славится «край наш вольный станков и пашен, край, которому равного нет»; «Новым звоном, слышите, слышите, прокатилась наша весна! Полотнищами алыми вышиты этот город и вся страна! Даже там, где тундрой холодной улеглась родная земля, машет алое знамя свободно, как махало б со стен Кремля».

 

А впервые Павел Васильев появился в «Сибирских огнях» в третьей книжке за 1927 год. Он выступил с небольшим циклом «Рыбаки». Знаменательно, что первые появившиеся в печати строки поэта из Прииртышья — о его родной земле. Рыбаки Васильевских стихов — это рыболовецкие артели Зайсана. Обстоятельно и сочно рисует молодой поэт тот самый «дремучий быт», борьба с которым станет потом основным мотивом его творчества. Но это потом. А пока Васильев «дремучий быт» не осуждает, даже любуется его колоритностью: «Очеш груб он, житель приозерный, сивоусый кряжистый рыбак. Крючья рук — широких и проворных — и цигарка длинная в зубах. На вечерках, разомлев в угаре, пьет из чашек самогонный спирт и потом на неуклюжих нарах до рассвета непробудно спит... Рыбаки — известные буяны, это знает весь Зайсан. Словно птицы — бабьи сарафаны, — как пойдут по горенке плясать, в темных сенцах, где разложен невод, как закружит, зашумит гульба, с хрустом жмут ширококостных девок и грудастых мягкотелых баб. Пьяные рыбацкие артели — ярые охотники до драк. Не стерпеть, коли наметит в челюсть волосатый жилистый кулак...»

 

Среди авторов «Сибирских огней» у молодого поэта быстро появились близкие знакомые. Часто бывал Васильев у ответственного секретаря редакции Н. И. Анова. Васильев мог считать ответсекретаря «Сибирских огней» своим земляком — Анов несколько лет проработал на Иртыше, в Усть-Каменогорске.

 

Мне трудно представить Николая Ивановича того времени. Еще впереди и «Пропавший брат», и «Ак-Мечеть», и «Крылья песни», но уже много времени прошло с тех пор, как в дооктябрьской «Правде» опубликован первый расск. потомственного питерского пролетария Николая Иванова. В «Сибирских огнях» Анов — незаменимый журнальный работник. Печатает изредка рассказы — отрые, ироничные, с точно увиденными деталями и хитро построенным сюжетом.

 

Дружбой с Ановым Васильев дорожит, но разница в возрасте все же чувствуется, да и размеренный житейский распорядок Николая Ивановича Павлу чужд. Ближе всего он сходится с молодым поэтом, который ненамного старше его. Сходится на несколько лет. Эти годы друзья почти не расстаются.

 

Эренбург не совсем точен, когда говорит, что жокеи приезжали в Сибчикаго из Москвы. Николай Титов попал на новосибирский ипподром из Колывани — большого сибирского села, где ежегодно устраивались конские ярмарки.

 

Любовь к коню поэт Титов пронес через всю жизнь. В предпоследнем его, вышедшем в 1958 году, сборнике «Приметы осени» есть большой «жокейский» цикл — и это едва ли не лучшие его стихи.

 

Но сейчас до этого бесконечно далеко. Сейчас двадцать седьмой год, и нет пожилого, внезапно страшно уставшего человека, а есть начинающий поэт Коля Титов, вчерашний жокей, нынешний сотрудник «Советской Сибири», сильный, стройный парень с юношески розовым лицом, дружок Пашки Васильева. И на него тоже «возлагают надежды», и он эти надежды оправдывает, пишет легко, весело и светло: «Вновь сегодня мне всего дороже — до разлива маковой зари с молодой тобою, смуглокожей, дробь копытную земле дарить. ...Хорошо! Крутись, степная радость! Думы невеселые — на слом! ...Хорошо взглянуть, как дружат рядом девушка и хрусткое седло!»

 

Титов старше Васильева все-таки на четыре года, но в их дружбе первенствует Павел. Он умел подчинять себе людей — и волей и обаянием. Образ жизни Титова, еще недавно выдерживавшего строжайший жокейский режим, изменился самым коренным образом — и далеко не к лучшему. Н. И. Анов пишет в воспоминаниях с обычной своей корректностью: «К сожалению, литературная богема мешала поэтам заниматься творчеством».

 

Анекдотов о шумных похождениях молодых лириков в Новосибирске ходило много. Рассказывали, например, такое. В какой-то ресторан, должно быть, тот самый «повышенного типа с водкой и музыкой», завезли редкостные по тем временам растения — кактусы. Васильев проводил в ресторане вечер в шумной разношерстной компании. Вечер кончился ссорой, перешедшей в потасовку. Появилась милиция. Уволакиваемый стражами порядка Павел яростно кричал Титову:

 

— Коля, доламывай кактусы!

 

Дебоширить с размахом Васильев научился во владивостокских портовых кабачках. В Новосибирске, я уверен, он скандалил уже «с заранее обдуманным намерением». Окололитературные обыватели — их хватало всегда и везде — ужасались, но в их оханье отчетливо слышалось восхищенье «могучей натурой», «истинно поэтическим темпераментом». Вспоминали Есенина периода «Москвы кабацкой». Молодому поэту это льстило. О том, что его поступки больше напоминают поведение загулявшего купчика, он старался не думать.

 

Восхищались, разумеется, далеко не все. Сибрапповцы с торжеством указывали на «разнузданную богемщину попутчика». Настоящие друзья Васильева и Титова с тревогой искали путей положить конец их похождениям. Выход нашел Николай Васильевич Феоктистов, старый литератор, переводчик, страстный поклонник и знаток Достоевского (он послужил прототипом Феоктистова в романе Анова «Пропавший брат»). Феоктистов заведовал тогда краевым отделением «Сиброста». В отделение как-то завернул какой-то «кругосветный путешественник» и предложил путевые записки. И Феоктистов подумал, что неплохо было бы отправить в дальний путь и Васильева с Титовым. «Они молодые, здоровые, ноги у них крепкие, посмотрят Сибирь, Камчатку, напишут хорошие стихи и очерки».

 

«Кругосветных путешественников» в те годы встречалось немало. Были среди них и настоящие спортсмены-туристы. Один сибиряк, Травин, совершил в те годы путешествие вокруг света на велосипеде по полярному кругу (!) — о нем часто писали тогдашние газеты и журналы. Но еще больше среди «кругосветников» было бродяг, обычно имевших очень существенные причины для перемены местожительства и использовавших моду на «кругосветный» туризм в далеко не бескорыстных целях. Об этой моде ехидно писали Ильф и Петров в «Золотом теленке»: «Вот идет он из Владивостока в Москву по сибирскому тракту, держа в одной руке знамя с надписью «Перестроим быт текстильщиков» и перекинув через плечо палку, на конце которой болтаются резервные сандалии «Дядя Ваня» и жестяной чайник без крышки. Это советский пешеход-физкультурник, который вышел из Владивостока юношей и на склоне лет у самых ворот Москвы будет задавлен тяжелым автокаром, номер которого так и не успеют заметить».

 

Феоктистов предложил даже будущим пешеходам небольшой аванс в счет путевых очерков. Подумав, Васильев и Титов согласились — повидать дальние края было заманчиво. Вокруг света странствовать они не собирались, но в шутках такую возможность допускали.

 

Перед отъездом поэты зашли к Анову. Весело прощались, поднимали стопки за дальний путь. На столе у Николая Ивановича лежал макет первого тома «Сибирской советской энциклопедии». Васильев раскрыл тяжелую книгу, полистал чистые страницы, задумался и взял перо. Стихи начались, как шутка, но неожиданно в них прозвучала совсем нешуточная тема любви к родной земле: «Ты предлагаешь нам странствовать с Запада багряного на синий Восток. Но не лягут дальние пространства покорными у наших ног. Как в лихорадке кинематографических кадров, мы не закружимся в вихре минут, признайся, ведь мы не похожи на конквистадоров, завоевывающих страну. Ночь в сумерках — словно дама в котиках — придет. И, исчерпанные до дна, мы, наверно, нашу экзотику перекрасим в другие тона. С детства мило нам все голубое и пшеничных просторов звень... Мы смешными покажемся — ковбои из сибирских глухих деревень. Всем нам дорог сердец огонь, но не будет ли все по-старому, если сменим мы нашу гармонь на мексиканскую гитару?.. И когда, проплывая мимо, ночь поднимет Южный Крест, мы загрустим вдруг о наших любимых из родных оставленных мест. Вот тогда и будет похоже, что, оторванные от земли, с журавлями летим мы и тоже курлыкаем, как журавли. И в июльское утро рано мы постучим у твоих дверей, закричим: «Николай Иванович Анов, принимай дорогих гостей!»

 

Феоктистова путешественники надули сразу — пешком они не пошли, а на полученный аванс купили билеты до Иркутска. Путевых очерков «Сиброста» от них тоже не дождались. Но путешествие оказалось хотя и трудным, но увлекательным. Оба они вспоминали потом о нем с чувством глубокого удовлетворения.

 

Передвигались к востоку медленно — то поездом, то пароходом, то на лошадях, а то и на своих двоих. Печатались в местных газетах, не брезговали и любой случайной работой, но все равно большей частью сидели без денег. Из Сретенска удрали, оставив в гостинице в залог чемодан. Васильев хохотал, представляя, как будет разочарован нэпман — хозяин гостиницы, когда раскроет чемодан и обнаружит в нем одни рукописи. Титову рукописей было жалко, Павел утешал его:

 

— Не горюй, Коля, еще не то напишем.

 

Писал он действительно невероятно много. Какой бы безалаберной ни была скитальческая жизнь, Васильев несколько часов в день отдавал работе. Писал в любой обстановке — на подоконнике общей комнаты в гостинице, за столиком в переполненной дешевой столовке, на вагонной полке.

 

Во Владивосток прибыли совсем без денег. Старые знакомые разъехались. В редакциях стихов не приняли. Павел, задумавшись, ходил взад-вперед по номеру.

 

— Тут для начала подошел бы очерк, — помолчав, схавал он.

 

— Очерк? А о чем ты его напишешь? Ты же здесь и оглядеться не успел.

 

— Тема не важна, важно мастерство. Хочешь, о тебе напишу?

 

— Не смеши.

 

— Спорим?

 

Васильев раскрыл тетрадь. Конечно, в моряцком городе очерк нужно писать о моряке.