Наш маленький клуб с романтическим названием “У лесного костра”, придуманный Максимом Дмитриевичем, в сборе. Почти неделю мы жили в доме егеря на берегу Или - в урочище Аяккалкан. Полдень. Сидем за дощатым столом в небольшой кухоньке, пол вымыт до цвета желтокорого лимона. Только что отведали сомовой ухи. Сома поймал Семен Давыдович. Прикрыв помытую посуду полотенцем от налетевших мух, вели неторопливый разговор о природе, анималистической литературе. Максим Дмитриевич, как обычно, неторопливо рассказывает нам, как строить рассказы о природе на фактических наблюдениях. Приводит примеры из личного опыта. Мы слушали, расслабившись, наслаждаясь прохладой дома и покоем. У двери, распахнутой прямо в пустыню, высокое слепящее солнце. Пески со всех сторон. Только в окно видна сверкающая водой излучина, заросшая редким тростником.

 

Разговор пошел о прошлом. Здесь уж обязательно первое место за Максимом Дмитриевичем. Дуэт ему обязательно составлял Кустанович. Опершись руками о колени, приподняв плечи, покачиваясь, Зверев рассказывал, как четыре или пять десятков лет назад с этого самого места, - он показал в окно в сторону реки, -вместе с известным ученым-зоологом Василием Николаевичем Скалоном сплавлялись они вниз по Или.

 

- Все в то время, а мы были молоды еще, было интересно! - тихо, но восторженно говорил он. - Построили здесь плот и стали сплавляться. Плыли, плыли с Васей мы, плыли... У него, сами знаете,-обращается он к Семену Давыдовичу и ко мне, - у него же вот такая пышная борода - во! - крутит он руками под подбородком - Хорошо ему - комарам места меньше... Все хорошо было, но одно не рассчитали: продукты оказались на исходе. Рыба не идет. Есть нечего. Оставалось только бросать задуманную экспедицию, ехать домой. Жалко и обидно. Решили тогда, если увидим артель рыбаков, их много было, выйдем, купим у них рыбы. Так и сделали. Как только показались рыбаки, причалили. Вышли. “Продайте нам рыбы”,- говорим. И странно, отказали, говорят “нельзя, и все”! И понимаете, ни в какую! В одной ничего, в другой, третьей артели, и все попусту. Боятся. Мол, узнает начальство - будут неприятности. Вот ведь беда какая! А есть-то охота! Ладно. Плывем дальше, дело уж под вечер. Сидит мой Вася, приуныл. То все пел песенки Вертинского, а тут умолк совсем. Видим, снова рыбаки. Не пошел он, “чего говорить без толку”. Решился я тогда один счастье еще попытать. Вася на плоту у отмели остался, а я пошел вброд. Подхожу: “Не продадите ли рыбки? - спрашиваю. -Второй день, как продукты кончились”, - разжалобить вроде бы хочу. “А че сами-то не можете? Мужики тоже мне!” - грубо эдак на меня один, видно, из главных в артели. А сам такой же, как Вася, уже лет под пятьдесят. С такой же длинной и пышной бородой. Из староверов похоже. Много их здесь в те годы было. Посмотрел подозрительно на меня маленькими быстрыми глазками, на Васю смотрит, а потом кричит: “Настенька! Поди-ка сюда!” Подходит к нему белобрысая девушка лет шестнадцати, ресницы как в молоке вымытые. Дочь, видно. Чего-то шепнул ей. Она кивнула головой и пошла ближе к берегу. На Васю смотрит чего-то. Потом снова к нему и тоже что-то на ухо ему. Тогда он говорит: “Сдается мне, у тебя на плоту батюшка сидит?” С таким, вроде уж бы, теплом в голосе. Я смекнул, что к чему. “Конечно, - говорю, - его и везу. В Баканас мы”. “А че там, в Баканасе-то?” - спрашивает. “Церковь батюшка собирается там строить, вот и едем”.- “Ну что же, это дело! ” - говорит с миротворной ноткой бородач и смотрит на меня уже вовсе подобревшими глазками.

 

“Настенька!” - снова кричит.

 

Выходит Настенька, сарайчик у них там какой-То камышовый стоял. “Чего тебе опять?” - спрашивает. “Поди да посмотри-ка там чего-нибудь съестного! Рыбки хорошей дай вот ему,- кивает на меня-А то люди голодные шибко!” - Максим Дмитриевич смеется, моргает часто повлажневшими глазами и продолжает:

 

- Для батюшки ничего не жалко! - с ударением на “о” говорит бородач. Дочь его - Настенька, тут же принесла продукты, в газету завернутые. Я в карман, хотел было рассчитаться, да где там, говорить даже не стали. Для батюшки не жалко. Церковь - нужное дело! Тут остальные рыбаки подошли, участливо кивают головами, все тоже бородатые. Целую сумку принес я на плот. Рыба, хлеб, молоко... И говорю Васе,—так, мол, и так, за попа тебя приняли. А так бы ничего не дали. Похоже, староверы-уральцы или еще какие-то.

 

Вася смотрит васильковыми глазами. Теребит озадаченно пышную русую бороду. Повеселел. А потом и говорит: “Ну что ж, за попа, так за попа!” Оттолкнули мы плот и только отплыли на середину Или, встал тогда Вася, да как запоет. Роста сам невысокого, а пел изумительно! Голос сочный, красивый, могучий. А столько знал разных арий, романсов, классику хорошо знал. А тут проповедь церковную затянул, над водой-то хорошо слышно. Глядим, а мужики-то на берегу - стоят все и крестятся. В тот раз продуктов на весь остальной путь хватило.

 

Максим Дмитриевич улыбается от нахлынувших воспоминаний одними глазами. Потом говорит: “Талантливый ученый Василий Николаевич был. А вообще смог бы и вправду попом быть. Шутка ли обладать таким голосищем!”

 

Слушая Максима Дмитриевича, я представил Василия Николаевича, с которым неоднократно встречался на зоологических и педагогических конференциях, республиканских симпозиумах. Синий до пронзительности взгляд его обладал притягательной силой. Невысокий, но степенный, он казался выше на самом деле, чем был. Строгий, сочного тембра голос придавал ему особое обаяние. Длинная, закрывающая грудь русая с проседью борода придавала ему вид древнерусского былинного героя, очень запоминающейся внешности был человек, неулыбчивый, но веяло от него скрытой добротой. И действительно, могучий басовитый голос ученого каждый раз наводил на мысль о сходстве его с попом.

 

- И что вы думаете? - с серьезным лицом, но еще со смеющимися глазами продолжал Максим Дмитриевич,- так и доехали до Баканаса. И представляете, что самое интересное: пока плыли к Балхашу, а плыли не торопясь, останавливались, где хотели, собирали зоологический материал, нам все эти дни подносили провизию рыбаки нижестоящих по реке артелей. Как они узнавали, что едет “батюшка”? Получается, как говорят казахи “узун-кулак” - “длинное ухо” сработало, обгоняя нас. Не знаю почему,- продолжал он,- но мне запомнилась дочь бородатого артельщика, такая уж белобрысая, белее некуда: волосы - лен, такие же брови и ресницы. Лицо в пушке, как в серебре. Вот такая Настенька, дочь у него была.

 

Не успел писатель окончить свой рассказ, как Володя вдруг резко подскакивает со скамейки, на ходу сдергивает со стены у двери бинокль и ничего не говоря, выскакивает на крыльцо и смотрит в бинокль в сторону реки. С крыльца, как на ладони, просматривается небольшая тихая протока. Ее спокойная, темная, в тени тростниковых стен вода заляпана округлыми лепешками листьев лилий и кувшинок.

 

- Смотрите! - показывает Володя,- ондатра белая!

 

Мы тоже встали и вышли на крыльцо. Бинокль пошел по рукам. Водную гладь стоялой протоки резала плывущая белая ондатра. Длинными усами за ней тянулся зыбкий след побеспокоенной воды. Чувствительные к колыханию, полу вставали, приподнимаясь на изгибах легкой волны, листья кувшинок. Зверь продвигался вдоль протоки в нашу сторону. Он останавливался накоротко, чтобы перевести дух.

 

Охваченный азартом, Максим Дмитриевич высказал досаду: “Не мешало бы иметь такой великолепный экземпляр. У меня же целая коллекция разной необычной расцветки шкурок диких пушных зверей. А вот ондатры такой нет. Такую вижу впервые. Альбинос! восклицает он.

 

Я видел эту коллекцию. Зверев собрал ее более чем за пятьдесят лет, за время своих бесчисленных поездок. Некоторые он получил от охотников. Это были шкурки кидусов, черных хомяков и хорьков и многих других зверьков с неестественной для них белой, коричневой, пестрой и желтой окраской. Трудно было определить, какому виду животных эти шкурки принадлежат.

 

Тем временем ондатра, словно заученным маршрутом, уверенно продвигалась вверх по протоке, значительно приблизившись к нам. И вскоре выплыла на чистый плес. Володя, как прекрасный фотоохотник, первым выскакивает за ограду кордона и, прижимая к груди телеобъектив, согнувшись, как кенгуру, обнажив худую поясницу, белеющую из-под защитной рубашки, не бежит, а прыгает к протоке. Тоже залетаю в избу. Хватаю телевик и следую за ним, в уверенности заполучить редкий кадр.

 

Чтобы не испугать осторожного зверька, срываю и бросаю на песок издали заметную белую кепку. Моему примеру следует Володя. Из обленившихся собеседников после сытного обеда в один миг мы обратились в страстных охотников: стоит ондатре остановиться для короткого отдыха, как мы мгновенно застываем в странных позах, часто с неестественно поднятыми ногами. Мы знаем, что одноединственное движение с нашей стороны, и она исчезнет, лишь шлепнув плоским хвостом о воду. Тогда, все пропало. Наш азарт передался и всем остальным: они разговаривали тихо и восторженно, удивляясь необычайному зверьку.

 

Ондатра останавливается, оставаясь на плаву совершенно неподвижной, будто крупный цветок лилии. Я не исключаю, что наша липовая конспирация на голом берегу, возня, и подшагивания вызвали обоснованное подозрение. Зверек насторожился. Стоит окаменевший Володя, не в лучшей позе и я.

 

Ондатра, пока мы стояли в странных позах, доплыла до редкого тростника у противоположного берега, и теперь полосато белеет, перечеркнутая стеблями. Она подгрызает их, вытаскивает на кормовой столик и, собравшись в белоснежный ком, съедает. Снимать невозможно. Мы досадуем от беспомощности.

 

Насытившись, без всплеска, словно в масло, она соскальзывает с кормового столика и уходит в воду. И вдруг совершенно неожиданно появляется вновь на середине протоки, всего в десяти-пятнадцати шагах от берега. Не сговариваясь с Володей, падаем перед ней на колени и юзом, на животах, ближе к воде. Появилась возможность снять крупным планом. Медленно приподнимаемся, растущим тростником встаем из прибрежной травы, целимся, щелкаем фото снайперами. Потом так же медленно опускаемся и ползем. И вот, наконец-то, ондатра, как на ладони: отчетливо видны красноватые, будто воспаленные от собственной белизны, глаза и толстые белые усы. Еще несколько щелчков, но, как бывает, в самые прекрасные, ответственные мгновения, пленка у меня кончается. Это, кстати говоря, тоже один из тех случаев, подчас играющих не менее важную роль в трудном счастье фотоохотника. С досадой опускаю телевик. С завистью наблюдаю за Володей. Он добивает последние кадры. Но вскоре тоже теряет интерес к отстрелявшейся “стеклянной дальнобойной пушке”. Ондатра по-прежнему невозмутима. Она плывет совсем близко вдоль нашего берега. И более того, вскоре же вылезает на берег. Словами не выразить нашей досады. Нечем снимать! Как было бы здорово!

 

И вот, оказавшись около небольшого дощатого настила, напротив кордона, где обычно жена егеря стирает белье, садится у берега и, сгорбившись, по-хозяйски, что-то вышаривает в воде лапами и усердно жует добытое из собственных кулачков. Но странно, что никакого внимания к нам и ни малейшего страха. Осмелев, помаленьку приближаемся. Хочется поближе рассмотреть белое чудо ондатриного рода.

 

Отрезвил нас звон пустого ведра: от дома, крупными шагами, к настилу, где кормилась ондатра, шла жена егеря. Она стучала ладонью по ведру и ласково приговаривала: “Ой, ты моя хорошая, ой, ты моя умница! Настенька моя! Проголодалась, милая! Сейчас, сейчас, я тебя угощу!”

 

Она смело подошла к нашей ондатре. Услышав ее голос, сгорбленный зверек поднялся на задние лапы, близоруко таращась и дергая красноватым носом. Подходим еще ближе. И вот ондатра поворачивается к нам. Только теперь мы видим могучие ржавые резцы и плоский хвост. “Тьфу ты! Нутрия!” - с досадой говорю Володе. Он саркастически усмехается. Теперь меня удивляет только одно: почему сама “ондатра” не смеется, ведь мы сделали все, чтобы рассмешить ее. Прихожу к выводу, что плохо у нее с юмором...

 

Тем временем жена егеря бросает и высыпает из чашки прямо в воду ей под нос ячмень, постоянно приговаривая ласково: “Ешь, моя хорошая”. Вероятно, видя наши растерянные физиономии, пояснила: “Она у нас с прошлой осени свободно живет. Мы их шесть штук выпустили. Это вот белая - Настенька. Остальные бурые и черные”.

 

Мы собрались вокруг “нашей ондатры” - Настеньки. И куда деваться - вынуждены были коллективно признать, что здорово оплошали, признав молодую белую нутрию за ондатру-альбиноса.

 

- Вот так зоологи! - смеется Максим Дмитриевич.

 

- Крепко надула! - иронизирует Семен Давыдович.

 

Мы же е Володей, показав класс приемов мастерства крадущихся фотоохотников чувствовали себя одураченными больше всех.

 

- Вы знаете, - говорит Максим Дмитриевич,- неудобно говорить, но эта “ондатра”, то бишь - нутрия, до нелепости напоминает мне ту самую Настеньку, которая разглядывала нас со Скалоном Василием Николаевичем в бинокль - дочь рыбака. И не только из-за клички и беловолосости, а, наверное, потому, что у нее такие же белые ресницы.