Я глядел на призрачную канву тугайного леса, и мне не верилось, что туранги росли еще сравнительно недавно у самого берега. И в голосе старого натуралиста звучали нотки досады и безысходности. Но, видимо, не желая настраиваться на воспоминания, связанные с прошлым, по-своему прекрасным, но безвозвратно ушедшим, Максим-Дмитриевич, спохватившись, продолжал:

 

- Так вот, тогда я впервые, кажется, и опубликовал материал о Поющих песках в научной литературе. А потом пошли сюда разные туристы. По всему Союзу известным стал наш Аяккалкан. Хотя более сорока поющих барханов найдено в пустынях земного шара. Наш -наиболее крупный и самый что ни есть экзотический. И знаете, что еще интересно? - с душевным подъемом продолжил он. - Много раз я брал этот песок. Так он еще дома раз-два помаленьку прошелестит в банке, если встряхнуть, и на этом все. Становится самым обычным, молчаливым.

 

- Ну и как объясняет наука загадочное свойство песка? -спрашивает Володя.

 

-По этому поводу очень много разных гипотез. Бархан своего рода Тунгусский метеорит, и однозначного конкретного ответа пока нет. Например, я считаю, песчинки Поющей горы под действием постоянных здесь ветров заряжаются одноименными электрическими зарядами и при движении во время ветра, отталкиваясь, издают звук. Если ветер сильный, песок приходит в движение, тогда и слышим, как гудит или поет гора. Как хотите называйте. Так ли это? Все еще явление остается загадкой. И думаю, всегда хорошо, что есть на свете хоть маленькие, но загадки. Я часто вспоминаю слова Эйнштейна. У него там сказано было, что самое интересное, что мы можем испытать - это ощущение тайны. Она - источник искусства и науки. А тот, кто не испытал этого чувства, - подобен человеку, глаза которого закрыты... Считай проспал всю жизнь.

 

Максим Дмитриевич остановился, сделал в карточке короткую запись карандашом, как и полагается в полевых условиях. Пока он писал, Володя щелкнул несколько раз фотоаппаратом. Глядя на старого натуралиста, сын мой тоже достал свой дневник и принялся усердно рисовать каракули. “Где велика сила примера, там преемственность”, - думал я, глядя на двух Максимов.

 

Мы прошли более километра. Под ногами по-прежнему поскрипывал песок, смешанный с мелкой окатанной галькой. Через некоторое время мы оказались у зарослей туранги, у большой протоки. Сквозь деревья и береговой тростник блестела вода. На тамарисках сиреневые шапки цветов. На одном из них, не умолкая, приотпустив от набирающего силу зноя серые крылышки, пел хохлатый жаворонок.

 

Спутники мои, присев на ствол упавшей туранги, записывали что-то. Неожиданно над головами тонко и негромко свистнула пичуга. Над нами с шевелящейся кучей насекомых в клюве сидела птица, похожая на большую синицу, но заметно светлее. “Это илийская синица”, -говорит писатель. Обеспокоенная нашим появлением, она озадаченно прыгала, то и дело заглядывала, не осмеливалась нырнуть в дупло с птенцами, которое было где-то здесь.

 

- Давайте отойдем,- предложил Максим Дмитриевич. Стоило нам сделать лишь пяток шагов от поваленного ствола, как беззастенчиво птица нырнула в незаметное дупло, расположенное в стволе у самой земли. Сразу же послышался дружный писк. Птица улетела, в полумраке дупла - желтоклювые рты птенцов. Их было там так мною, что сосчитать - бесполезное дело. Они сидели друг на друге. И чудом каким-то в этой куче-мале не передавили друг друга. Зная, что синицы до нахальства смелые, мы вновь подошли ближе. Родители теперь будто давно знакомые, вполне нам доверяли и с кормом ныряли в дупло и кормили ненасытных желторотиков.

 

- Вез я такую илийскую синицу однажды в Сибирь, в Иркутск, профессору Скалону Василию Николаевичу,- наблюдая за синицей, вспомнил Максим Дмитриевич, - и, представляете, на железнодорожном вокзале в Новосибирске каким-то образом вылетела она из клетки. Что там было!!! На вокзале же тысячи людей. Ну как поймать? Просто невозможно. А она летает, все больше и больше привлекая внимание пассажиров. И началось: полетели в нее шапки, шарфы. Она мечется, толпа подсвистывает, подкрикивает. Ничего не разобрать. Она же дикарка, а тут столько народа. Вижу, устала, клюв разинула, крылья обвисли. Жарко. Тогда я смекнул и быстренько в клетку поилку. Воды налил. И представляете, - они же смелые и сообразительные, - в один момент шмыг и в клетке. Залетела! Но самое интересное, - говорит он, — во всей этой маленькой истории, знаете что? - Самое интересное: по вокзалу бегал какой-то мужчина и на весь вокзал страшно кричал, возмущался. В том числе мне досталось, и сполна, как виновнику этой истории. Так в чем же дело? Оказывается, он бросил в синицу свою пыжиковую шапку. Бросил и не поймал. Улетела! Сами знаете: черт и дьявол, все бывают на вокзалах. Кто-то и смекнул под шумок... - Максим Дмитриевич расстегнул ворот гимнастерки, обтер раскрасневшееся от зноя лицо. - И смех, и грех. Мужчина бегал и искал ее потом с милиционером. И мне говорил, не нарочно ли я выпустил дрессированную для этой цели птицу.

 

Мы снова сидели в тени туранги на шершавом, струящем тепло стволе. Быстрее всех окончил беглые записи Володя. Глянув на его руку, я понял: он уже что-то рисует. Почти каждый дневник его в конце походной жизни становится похожим на книжку в рукописном варианте с прекрасными иллюстрациями, которые он делает простыми или цветными карандашами, чернилами, иногда фломастером. Уже два десятилетия тому же самому - делать обстоятельные записи - учу и я своих юннатов. Таких дневников у меня скопилась куча. Спустя многие годы, я бы сказал, что рисунки в записной книжке натуралиста так же ценны, как и записи. По зарисовкам легко и быстро можно найти нужные страницы даже многолетней давности. Они облегчают поиск нужного места, ситуации. Я видел прекрасные рисунки и Максима Дмитриевича. У него сотни великолепных набросков животных. Они не только динамичны, они точны и жизненны. Редкое сочетание, когда свои произведения автор может сам иллюстрировать. Таким качеством в совершенстве обладал известнейший наш ученый-зоолог и писатель - Николай Александрович Формозов, с которым в свое время у Зверева была теплая дружба, как с соратником и коллегой, единомышленником. Вот и теперь на одной из карточек писатель заканчивает рисунок илийской синицы над дуплом с букетом насекомых в клюве.

 

Володя Нетисов вдруг вскочил и, как всегда, запечатлел идиллию молодых и старых натуралистов, склонившихся над записями в тени пустынного дерева - туранги.

 

Можно сказать тому, кто не знает, что весьма трудное дело - сидеть и писать, когда находишься в поле, лесу, у реки, когда столько вокруг интересного. И это нельзя сравнить с записями журналиста, берущего интервью. А когда ты среди природы, то кажется, что ничего такого нет и записать что-нибудь можно и потом, не сейчас. В таких случаях, конечно, всегда важно помнить красивую заповедь Н.М.Пржевальского, особое внимание уделявшего этому труду в продолжительных экспедициях. Николай Михайлович говорил: “У путешественника памяти нет”, другими словами: все, что видишь, узнаешь, наблюдаешь, надо записывать. Максим Дмитриевич тоже любит повторять: “Незаписанная мысль - потерянный клад”.

 

Над протокой, не спеша, сгорбившись и вместе с тем с какой-то необычайной грацией и важностью, какой нет у других наших птиц, летела одинокая цапля. Оказавшись над тугайным островком, окруженным оголенными барханами, где было спрятано озерко, она так же плавно, с неоспоримым достоинством опустилась. Следом за цаплей, взметывая светлыми крыльями, прошелся болотный лунь. Он спугнул уток с невидимого нам озерка. Несобранной стайкой они стремительно летели в нашу сторону. Послышался тугой и суховатый свист крыльев. Заметив нас, они круто взяли в сторону и исчезли в посеревшей от зноя дали. Пуганые! Где-то немыслимо высоко перекликались золотистые щурки. Мы подняли головы и искали остроконцие крестики их силуэтов. Приятные крики невидимых в небе птиц слетали, будто сказочные слова, навевающие ощущение простора. Они рассказывали о том, что под небом пустыни живет своя, вечная красота, величие и покой.

 

Круг плотной тени от туранги, закрывающей нас, переместился, уступая солнцу. Чиркая о кору тополя коготками, синицы ныряли в дупло и кормили птенцов. Они выполняли трудную и нужную работу, для того, чтобы синичий перезвон никогда не покидал тугайных зарослей.

 

Непривычная для нас нежность красок приилийской пустыни полнила сердце тихой радостью, ощущением первозданности. Вот она - “вотчина” натуралиста и писателя - широкая и спокойная пустыня в рыжих пятнах песка, глинистых плешинах, голубых и серых островках полыни и селитрянки, в седых саксаульниках, сиреневых тамарисках и чингиле, и еще каких-то крупных желтеющих злаках. Это места, где несколько лет назад выпустили их исконных обитателей - куланов, и они бродят сейчас вместе с быстроногими и чуткими джейранами, сайгаками. И хотя мы не видим с этого берега животных, мы счастливы по-своему, что пустыне, как матери, через много лет вернули ее детей, куланов, и не за горами время, когда возвратят ей и дикую лошадь Пржевальского.

 

Такова сегодня вотчина натуралиста. Все он знает здесь. По-прежнему любит ее и воспевает, но уже с болью в сердце за ее прошлое. Над листком бумаги сосредоточенное лицо, рука живет своей привычной жизнью - делает торопливую запись. Рождается новый рассказ, но в отличие от тех, которые писались здесь десятки лет назад, он будет повествовать не о величии и экзотической красоте природы Приилийской пустыни, он откроет нам тревогу человека о судьбе солнечной земли.